© Валерий Тимофеев, 2019

ISBN 978-5-4496-1578-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

БОРИСЪ

_{повесть первая} пятьдесят дней ада

_{Глава 1} Ночь накануне Рождества

1

Я вынырнул из забытья и ощупал себя – не верилось, что я все еще жив. После вчерашней попойки… какой там! после недельной попойки трудно реально оценить – на том или на этом свете ты находишься, и твое ли еще это бесчувственное тело, которое сейчас онемевшими пальцами щупаешь.

В нашу маленькую комнатку пробивался свет. Старая скрипучая семейная развалюха-кровать приютила мое туловище. Почерневший от времени комод смотрел на меня, не моргая, своими кнопками-ручками и ухмылялся.

Стоп!

Это я смотрел на него!

Кто еще здесь?

Крашеный лет сто назад синей краской табурет в местах потертостей выдает все свои прежние цвета: от белого до темно-коричневого. Швейная машинка жены, в перерывах от шитья служащая ей тумбочкой, а мне письменным столом. Разрисованное потрескавшейся амальгамой зеркало на комоде, пузатый графин на табурете.

И я, хоть и населен крутящимися в голове мыслями, но по способности двигаться пока мало чем отличаюсь от этой мебели.

Что сейчас? Утро? День? Или фонарь отсвечивает от снега и дурит меня, зная, что сил подняться и посмотреть на часы у меня нет.

Откинул руку за спину, пошарил.

Место рядом пусто и холодно. Но это ни о чем не говорит. Когда я в таком… в никаком состоянии, жена спит или на сдвинутых стульях общей кухни, или на сундуке в коридоре.

Пьяный я… короче, сам себе не нравлюсь.

Никогда бы не подумал, что думать – так тяжело. От жалких полутора мыслей устал, как будто полдня землю на тачке возил.

Тьфу… Чем это пахнет?

Похоронами.

Кто-то умер?

Не я.

Я – живой.

Кто?

Я верчу стопудовой головой, глаз цепляет еловую ветку, подоткнутую под рамку зеркала. На ветке кольца серпантина и красный елочный шарик.

Скоро праздник, второй наш совместный Новый год, вот жена и старается хоть как-то украсить нашу серую комнатку цветными пятнами: тут красивый лоскуток – остаток от платья, там завиток ленточки, или вот этот вот стеклянный шарик.

– Слава богу, все живы, – благодарю я судьбу и закрываю утомившиеся глаза.

Страшно хочется пить. Но так же страшно не хочется даже шевелиться, не то, чтобы вставать.

Две страшные силы начинают во мне непримиримую борьбу. Жгучий жар наполняет глотку, сушит язык и, уже и мыслям в голове крутиться невмоготу от обволакивающей сухости во рту.

Жажда, – у нее огромный опыт, – уверенно побеждает нокаутом, и я сползаю с кровати.

Графин с водой пуст.

Я знаю, это Фима его опустошила.

Специально. Чтобы я сам, своими ногами добрел до кухни, до заветного крана и по дороге протрясся и проснулся. Иначе, напившись до тошноты, опять упаду и проваляюсь бездумно до самого ее прихода с учебных занятий и с рабочего дежурства.

Вода из крана течет ледяная. Пить невмоготу, – ломит зубы и крючит мозг. Я сую под струю голову и вскрикиваю от обжигающе-ломкого холода. Трясу чугунной башкой, смахиваю капли, застрявшие в волосах и, пока борюсь со своей дурностью, окончательно просыпаюсь.

– Ух! – вздыхаю, выпрямляясь, и даю себе слово: – Все! Больше ни-ни! До самого Нового года ни-ни! Только на празднике, только в своей компании, об руку с молодой женой.

Даже не пытаюсь убедить себя, что стоят эти мои каждодневные обещания. Тут же рука на автомате лезет за тумбу – там заначка спрятана, на опохмелку хоть глоток завсегда есть – звериная привычка закапывать про запас во мне не убиваема.

Был…

Наверное, ночью вставал и спасал свое бесценное туловище.

Ругнувшись, заменяю заначку еще одним глотком воды из-под крана и возвращаюсь в комнатку.

К зеркалу, пониже украшенной еловой ветки, пришпилена записка.

«Тебя потеряли на работе. Редактор велел к 9 зайти на Казакова.

Ты знаешь. Срочный материал.

Не забыл, после обеда уезжаешь в Челябу?»

– К девяти? – тупо смотрю я в записку и поднимаю глаза. – А сейчас четверть одиннадцатого.

Пойти?

Или уже поздно?

Уснуть теперь не смогу. А вот пожрать…

Пожрать?

– Бр-р-р! – мутит в животе. – Не-е. Вряд ли найдется сейчас такой кусок, который в горло полезет.

На улицу Казакова от моего дома добираться минут с пятнадцать, не больше. Вполне хватит, чтобы вернуть себя к жизни.

– Там за углом, на Первомайке, пиво продают, – вылезает радостная мысля. – После кружки-другой пива и перекусить можно будет.

Стимул обозначен.

Повеселев, собираюсь, одеваясь, выглядываю в промерзшее окно. В середине стекла остался неровный пятачок прозрачности. Слышно, как ресницы царапают узорчатую пленку льда – вжик-вжик, а в лоб вгрызается острый холод.

Ситуация с погодой ясна: снег не идет, ветер не бесчинствует, ресница не успевает примерзнуть.

Выхожу, прикуриваю папироску, оглядываю улицу вправо-влево.

Первая затяжка – время на раздумье: – Идти на трамвайную остановку или не идти?

– Пожалуй, пешком прогуляюсь, – включается в разговор моё второе «я». – Не шибко и проиграю по времени, но хоть развеюсь.

Морозец невелик, градусов двадцать пять, не больше. Снег под ногами приятно поскрипывает, что-то рассказывает неторопко. Под такой говорок ботинок со снегом шагается веселее.

– Ну, подумаешь, опоздал, – утешаю я себя. – Не на смену же, не к станку. Скажу, что… оперативка… летучка… совещание… В конце концов, у меня не они одни… Да и… вообще ничего говорить не буду! Им надо больше, чем…

– Пошли все!

Прогулка идет на пользу. Если, выходя из дома, планировал: сначала пивка для здоровья, потом по делам, сейчас передумал. Чего это от меня пахнуть будет? Я ж, вроде как, на работе.

– Нет, интервью с трезвой головой возьмем. А потом и пивком перекусим.

Разговаривая сам с собой, незаметно дошел до нужного здания.

Два оштукатуренных этажа и цоколь. Низ выкрашен серо-черной цементной краской, этажи – желтой. Почти все каменные дома тут желтые в разных степенях насыщенности. Побочный продукт металлургического производства – сурик и охра.

К торцу здания примыкают ворота и длинный железный забор. Поверху ряды плохо натянутой колючей проволоке на кривых стойках и густо нависшие ветви старых кленов.

Сунулся в парадную дверь.

Дежурный без особого интереса посмотрел в мое удостоверение, сверился с лежащей перед ним амбарной книгой и, найдя, или не найдя что-то в записях, извинительным голосом сказал:

– Вам не к нам, товарищ корреспондент, – мелко мотнул головой и на мой немой вопрос сказал негромко, почти что шепнул. – Вам от крылечка направо, в подвал, – для верности продублировав слова пальцем-колбаской. – Там кнопка есть.

– В подвал, так в подвал, – улыбнулся я во всю ширь лица и пошел, куда послали.

Видно, не так часто пользовались этой дорожкой. Снег несколько дней не чищен, только натоптанная тропинка в рыхлом снегу да тонкая наледь на каменных ступенях.

2

Нажал кнопку.

Щелкнул замок, пропуская вовнутрь.

Большая квадратная комната четыре на четыре, прямо перед глазами зарешеченное окно во всю стену с полукруглым отверстием-амбразурой, в которое торчит голова сержанта с красным глуповатым лицом. Влево под потолком узкое окошечко, справа в стене массивная железная дверь и длинная широкая лавка: хочешь – сиди, а хочешь – и полежать места хватит.

Сержант постоянно шмыгает носом и подкашливает, простыл, наверное. Сквозняк у него тут, скажу я вам, и тянет не только от двери, в которую я зашагнул, но и от полуоткрытого окошка над головой.

Намеренно неторопливо, с полной своей сознательной важностью, пересекаю комнату по большим плиткам пола и встаю перед амбразурой полубоком. Слов для дежурного я еще не припас, пусть первый рот открывает, нам и подождать не в тягость.

– Вам что, гражданин? – спрашивает, выгибая шею. Ему явно неудобно сидеть внизу и выглядывать в эту амбразуру, ломая свою шею. Мог бы и просто через стекло смотреть, но нет, надо именно в этот вырез, напрямую.

Я закончил изучать обстановку, полез в карман пиджака и молча, одной рукой, раскрыл свою книжечку. Показываю в амбразуру редакционное удостоверение – оно сильнее всяких слов на человека действует, – и жду реакции. От его вида у всех граждан настроение меняется. В лучшую сторону.

Для меня.

– А-а, товарищ корреспондент? – протягивает сержант, вылезая из ямы. Толстая шинель, накинутая на плечи, мешает его движениям, он путается в полах, откидывает их руками и смешно, по лошадиному, отклячивает свой зад. – Вас тут к девяти часам начальство ждали.

– Опоздал? – спрашиваю я, и кружка пива становится чуток ближе.

Сержант смог выпрямиться в свой полный, ниже среднего, рост, вытащил из-под нагромождения бумаг связку с ключами и громыхнул ей, как боталом.

– Да чего ж, может, и к лучшему, – себе под нос пробубнил. – Бывают случаи, когда лишняя пара часов совсем не лишней оказываются.

– Чего? – не понял я.

– Да это я про свое, – так же неясно буркнул сержант. – Сейчас отопру, вы погодьте.

Это его «отопру» и «погодьте», совсем домашнее, теплое, немного развеселило меня, – уже и лицо у сержанта не кажется таким глуповатым, а кажется мило простоватым. Наверное, с какой-нибудь близлежащей деревни прибыл, Медведевки, Злоказово или Тыелги. Отслужил действительную и попер в город, примазываться к другой жизни, к сытости и достатку.

Он встает и уходит, чтобы через полминуты открыть мне черную железную дверь в обшарпанной темно-синей стене.

– Следуйте за мной, – говорит равнодушным голосом и идет-ковыляет по коридору, ни разу на моё движение не оглядываясь.

Входная дверь, влекомая пружиной, защелкивается, нехорошо вскрикнув. В тишине коридора звук получается похожим на выстрел в спину.

Пока мы идем, я успеваю осмотреться.

Бетонный крашеный пол, плохо оштукатуренные стены тоже окрашены, но уже в бледно-коричневые цвета. Ряд серых дверей: слева три и справа четыре, – в замках, защелках и подглядывающих глазках. Далее поворот и расширение коридора – там торчит угол стола и часть скамьи. По потолку толстые трубы в два ряда, черные, в следах потеков и в хомутах. Напротив каждой двери плафон с лампочкой. И гулкий сбивчивый звук от наших обувок.

Сержант подходит к двери под номером «4», открывает ее большим ключом и предупредительно пропускает меня вперед.

– Посидите, – уже просит он, делая приглашающий жест развернутой ладонью. – Начальник освободится и подойдет к вам.

Я оказываюсь в комнатке еще меньшей, чем та, в которой мы с Фимой квартируем. Железный стол, два прикрученных к полу табурета, узкая двухъярусная деревянная шконка и ведро в углу.

Удивляют стены. Их, должно быть, штукатурили. Но раствор не затирали, не выравнивали, а дали просохнуть так, как набросалось. Я крутанулся на одной ноге, пробегая глазами по всему периметру стены.

– Чтобы надписей не делали, – доходит до меня. – Рационально.

Сажусь на табурет.

Сколько ждать придется? В любом случае папироска ожидание сократит.

– Небогатая обстановка, – оцениваю я.

Что в этих стенах такого особенного? Будят какие-то воспоминания, а вот какие – не пойму. До боли в зрачках вглядываюсь в их неповторимую шероховатость, морщу кожу на переносице и вдруг увидел! явственно увидел полуподвальчик пивной. А в голове навязчиво так маячит отложенная кружка пива с шапкой белоснежной пены и дымящаяся тарелка пельменей со сметаной, дразняще отставленная подальше от меня. Видит око, да зуб неймет.

И тут я ощутил голод. Настоящий, сосущий, поглощающий все внимание и вызывающий мелкую дрожь в коленях.

– Это сколько же я не ел по-нормальному?

Пытаюсь вспомнить, путаюсь в днях недели и числах, но только рваные куски застолий лезут в память. Переходя из одной забегаловки в другую, мы пьем, орем, поем и опять пьем. За что?

А за все подряд.

Повод?

О! Тут не оторви и не выбрось. Повод замечательный! Для меня.

Его величество Гонорар!

Сладкое воспоминание, сладкий дым папиросы.

Я прогоняю по памяти, как могу, дни и недели декабря. Целой картины не получается – куски да обрывки. Кажется, я все эти четыре недели жил в чужом рваном ритме. Я – не я и рожа не моя.

– Вот, собака! – ругаю себя нехорошими словами. – Я же Фиме обещал воротник на пальто новый справить. Деньги-то хоть остались?

Обшарил карманы, выгреб свое состояние на стол, разобрал, разложил. Так, мелочь, пару раз в подвальчике с дружками посидеть.

Хоть что-то полезное с гонорара получилось, кроме этой бесконечной попойки? А?

Силюсь вспоминать, морщу лоб.

– Я ж ей… я ж, вроде, отдавал что-то…

В комнатке, как в забегаловке, сизо от дыма папирос. Это я курю одну за другой, пытаясь сбить гнетущее чувство голода.

Вновь подступила жажда.

– Эй! – повернулся вполоборота на табурете и крикнул за спину, в глухо запертую дверь. – Воды, – одергиваю себя за барский тон, поправляюсь, – пожалуйста, принесите!

Еще одна папироска сгорела, прежде чем щелкнул засов и угрюмый служивый, в другой, не милицейской форме, молча протянул мне мятую кружку с тепловатой жидкостью.

Какой-то он замызганный, неопрятный. Широкие ладони в сбитых костяшках пальцев, просторная гимнастерка с запятнанными манжетами, расстегнутый ворот и свободно болтающийся ремень. Как будто он не на службе находится, а в своем доме – встал с постели, накинул кой-чего на скорую руку и вышел во двор к скотине – сенца там подкинуть или водицы ведро из колодца зачерпнуть.

– Когда начальник подойдет? – строго спрашиваю у него, демонстрируя свой уровень.

Не тронутое эмоциями лицо равнодушно скользнуло по мне.

– Нам за начальство знать не велено, – пустым, совершенно лишенным эмоций голосом отвечает он, выставляя себя во множественном лице.

– А кому велено? – еще напористее наступаю я, сгоняя к переносице брови.

– Дежурному.

– Так позови его!

Он на долю минуты, чуть наклонив голову, задержал на мне изучающий взгляд. Кивнул, что ли? И лениво закрыл за собой дверь.

Меня оскорбило такое неуважительное отношение служилого, пустые его ответы пустым голосом и вот это вот запирание моей двери на замок.

Обязательно, да?

3

– Крикнуть еще раз? – бурлило во мне. – Потребовать вызвать дежурного?

В другой ситуации я бы так и сделал. Но опоздал-то на два часа я! И, вроде как, долг платежом красен, два часа вынь да положь, сиди и не рыпайся!

От нечего делать начинал фантазировать.

– А ну как я и взаправду арестованный! По ложному доносу завистников!

Каких?

Ковыряюсь в круге моих знакомых и что-то никого не нахожу, кто бы мог хоть в малом позавидовать моей жизни.

Со смешком, подавленным в горле, представлю себя в роли графа Монте Кристо, единственного известного мне узника. Как будто сижу я в полном неведении, без суда и следствия, и даже не понял еще, что я здесь навсегда. Этакий новоиспеченный «Узник замка Иф».

Я, конечно, не граф и даже не мелкий поместный дворянчик. Дак и он сначала был простым моряком. И тюрьма моя на замок не тянет, но я же просто фантазирую!

Как бы на месте графа я себя повел?

Уже с этими мыслями осмотрел свою камеру, попробовал представить, как она станет всем моим миром на многие годы.

В это узкое окно будут заглядывать птицы. Из того вон угла прибежит подруга-мышка за своей пайкой хлеба. Вон там начну подкоп рыть, к соседу, как там его звали-то? Монах какой-то, Фариа, вроде. А писать? Ну и писать буду. Потребую бумаги, карандашей, курева побольше и книг…

Иссякла моя фантазия.

Ничего, кроме ухмылки, из моих представлений не получилось. Какой из меня, к черту, узник? Я ж здесь по заданию редакции, написать надо в нашей газете о жизни и работе этих вот людей, «написать честно, объективно, как они попросят».

Это редактор так сказал.

А я еще подъе… переспросил у него:

– Как писать-то будем? Честно и объективно? Или как они попросят?

А он замахнулся на меня кулаком и выгнал из кабинета:

– Договоришься у меня тут! – крикнул вдогонку и еще кое-чего от себя для убедительности добавил, но я уже далеко был.

Мне надолго рассиживаться тут некогда. Еще сегодня вечером в Челябе ребята ждут. Да на завтра несколько встреч назначено, заседает литературный штаб и на радио пригласили.

Сейчас придет их начальник или кому там они это дело поручили, расскажет мне все, что они про себя увидеть хотят. Наверняка уже что-то для газетного материала приготовили! Обсудим тему и я пойду. Сначала в пельменную, а потом и…

А, куда ноги понесут!

Я отпил глоток из кружки и чуть не выплюнул все на пол. Жажды не утолил, но больше осилить не смог. Вода не только противно-теплая, еще и с каким-то странным вкусом, словно в ней школьный мел или гашеную известь растворили. С детства помню этот вкус. На зубах и по нёбу образовался тонкий налет.

А тут новая напасть.

Папиросы кончились.

Я, сжав плотно губы в полоску, а пальцы в кулаки, сидел с прямой спиной и терпел. Мне жуть как не хотелось еще раз видеть перед собой этого мрачного разносчика воды. Папиросы – не вода, не первая необходимость. Не буду себя позорить, не выкажу слабости, промолчу.

Без папирос совсем плохо.

Посчитал по окуркам и сам себя пожурил. Хватило бы до вечера, если бы так бездумно не смолил.

Никогда не делал такого, но в этих стенах, где другого выхода просто нет, и еще от вынужденного безделья, распотрошил все оставленные мной бычки и набрал с горсточку табачку. Из блокнота вырвал страницу. Смастерил пару самокруток. Не шибко богатых, но все же.

И, странное дело, пока вытрясал табачок, сортировал и скручивал самокрутки, курить хотелось до писка. А вот теперь лежат на столике передо мной две криворукие «козьи ножки», а я смотрю на них и не спешу прикуривать.