© Валерий Марро, 2024

© Издательский дом «BookBox», 2024

Новый Филипок!
Рассказ

В раннем детстве я часто слышал незнакомые слова: «учитель»… «уроки»… «домашнее задание»… «арифметика»… – и мне нестерпимо захотелось заглянуть в тот, иной, мир, который был пока недоступен для меня и потому властно манил к себе. Я смотрел на мальчишек и девчонок, которые каждое утро, весело переговариваясь, торопливо шли в школу, и до слёз завидовал им.

Мне хотелось бежать вслед за ними туда, в то здание, которое называлось таким загадочным, таинственным словом «школа». Но меня туда не пускали. Я родился в январе – слишком неудобное для начала учёбы время: для первого класса не хватало полгода, на следующий же год эти полгода были уже лишними. Вот и судили-рядили мои родители – как же быть со мной: отдавать меня в школу сейчас, в 1948 году, или же на следующий год?

Думали-гадали… и решили так: сыночек ещё маленький, слабенький (питание в то время было никудышным – только что закончилась война), пусть подрастёт, окрепнет, а там и в школу – было бы здоровье! Не помогли ни мои отчаянные слёзы, ни громкий рёв, ни доводы, что старшая сестра пошла учиться в шестилетнем возрасте (она родилась на год раньше меня, в октябре), ни страстное обещание учиться только на пятёрки – родители были неумолимы!

Не последнюю роль сыграло, по-видимому, и одно деликатное обстоятельство, которое от меня тщательно скрывали, но о котором я, конечно же, догадывался: мне не в чем было идти в школу. Да и достать учебники в то время было непросто: довоенные, затёртые до дыр, передавались из рук в руки, а послевоенные издавались крайне малыми тиражами из-за нехватки в стране бумаги. (Поэтому в будущем мне постоянно приходилось пользоваться учебниками старшей сестры, так сказать, по наследству.)

Итак, путь в школу в этом году для меня был закрыт. Я проревел подряд несколько дней, потерял аппетит, сон и вообще старался меньше бывать дома, который напоминал мне о том, что я ещё настолько мал, что полностью зависим от воли родителей, а мне хотелось быть уже совсем взрослым! И вконец измучившись и исстрадавшись, не видя иного выхода, я, в свои шесть с половиной лет, решился на отчаянный шаг: взрослые – как хотят, а я устрою себя в школу сам!

В то время в сельской местности (мы жили в посёлке Макушин, Челябинской области, за Уралом) перед первым сентября по всем семьям без исключения ходили специальные люди, которые переписывали возраст детей с целью определения на учёбу всех семилетних. Безусловно, среди кандидатов на первый класс встречались и переростки – восьмилетние, девятилетние и даже десятилетние, послевоенные дети.

Да и не каждая семья в то время была в состоянии снарядить ребёнка на учёбу – ощущалась нехватка продуктов питания, одежды, учебников, а также жилья. Некоторые семьи, например, жили не в добротных, ладно срубленных, избах, а в вырытых глубоко в земле и утеплённых изнутри деревянной обшивкой и мхом землянках.

О них напоминали иногда небольшие возвышения над землёй и тонкие струйки дыма, выходящие из железных труб буржуек, которыми подземные люди не только обогревали своё убогое жильё зимой и летом, но также умудрялись готовить на них ещё и необходимую для проживания пищу. Поэтому в обязанности таких ходоков вменялось также и выявление условий жизни подобных малообеспеченных семей, которым местные власти старались, как могли, помочь выжить в трудное послевоенное время, взяв их на особый учёт.

Пришла такая женщина и к нам. Это было рано утром, я ещё лежал на полатях, когда услыхал голос, от которого у меня отчаянно забилось сердце.

– Здра-а-вствуйте вам! – сказала женщина, приятно растягивая слова.

– Здравствуйте! – ответила мама, засуетившись. – Проходите, проходите… вот сюда! – пригласила она вошедшую гостью к столу.

– Спасибо! – ответила женщина, присаживаясь. – Я к вам ненадолго… пришла вот узнать – как тут у вас насчёт школьников?

– Да вот… Розочка уже во второй класс собирается, а сыночек наш, Лекин Романович, ещё подрасти должен, – негромко ответила мать (видимо, считая, что я ещё сплю). – В январе следующего года ему только семь будет. Подождите, пожалуйста… я сейчас вас кваском угощу!

Вслед за этим хлопнула пробка, и послышалось знакомое бульканье, которое, я знал, шло из большого, ростом почти с меня, стеклянного бутыля. Любопытство взяло вверх, и я потихоньку выглянул с полатей. Мать уже подносила гостье большую деревянную кружку, доверху наполненную золотистой, пенистой жидкостью.

– Пейте, пейте… не стесняйтесь! – забеспокоилась мать, видя, что гостья смутилась. – Квас совсем свежий, и… знаете, получился удачный такой… ядрёный! (Я часто слышал от мамы это слово «ядрёный», когда у неё особенно хорошо получался очередной напиток – квас или брага, которую мать готовила уже в другом бутыле, специально для отца). Гостья, сидевшая за столом, – красивая, средних лет женщина с гладко зачёсанными назад, тёмными волосами, сделав несколько глотков, согласилась с мамой, что квас действительно «ядрёный», причмокнула губами.

– Вы знаете, сегодня ночью пробка вдруг ка-а-к… бахнет в потолок, – продолжала рассказывать увлечённо мать, – да так громко… на всю квартиру! Вы представляете – это же ночью, дети спят. Я прибегаю, думаю – брага забродила, а смотрю – квас! Еле пробку нашла! – добавила мать и тихонько засмеялась, довольная.

Квас у мамы действительно получался необыкновенный. Она всегда долго колдовала над ним вначале, что-то добавляла и подсыпала в бутыль ещё, кроме хмеля и дрожжей, по одному ей известному рецепту, затем плотно закупоривала огромный, с мой рост, сосуд самодельной пробкой, закутывала его в старое одеяло и ждала.

Через несколько дней пробка должна была с шумом «бацнуть» в потолок. Это означало, что квас уже был готов! По такой же примете определялась готовность браги. Разница заключалась лишь в том, что из бутыля пробка вылетала со значительно большим шумом. После чего, шипя и извиваясь, на пол выплёскивалась пенистая жидкость, распространяя по квартире терпкий, хмельной аромат знаменитого сибирского напитка.

А когда приходил на обед отец (он работал секретарём райкома), мать торжественно ставила на стол пузатый чугунный казанок с картошкой «в мундирах». Затем приносила из холодного погреба лопатые, солёные грузди (мы их заготавливали летом всей семьёй, выезжая в расположенный километрах в двадцати от нас густой сосновый бор), и начинался пир! Ах, как это было вкусно: хрустящие на зубах, пахнущие укропом и ещё какими-то пряностями, упругие грузди и обжигающая рот, рассыпчатая картошка сорта «Розалия»!

Не было с тех пор (да и не могло быть!) еды вкусней этой за дружным, семейным столом! Иногда вместо картошки «в мундирах» мать готовила «печёнки» – на углях, в широкой русской печи, или в круглой, обитой железными листами, голландке (в чём я любил принимать усердное участие). И мы ели эти, горячие ещё, деликатесы, не снимая с них до конца подрумяненной корочки, а лишь чуть обскабливая кончиком ножа обгоревшие места – так было намного вкуснее!

Дополняла трапезу большая глиняная кринка парного молока от нашей, семейной, коровы Июньки, с ломтём пахучего ржаного хлеба, и большая кружка браги. Отец выпивал брагу сразу, без передышки. Затем долго отдувался, чмокал губами, крутил головой и на все лады расхваливал хмельной напиток, чем доставлял несказанное удовольствие матери. Щёки её при этом покрывались румянцем, она вся хорошела, улыбалась и приговаривала негромко:

– Ну… я же говорила – ядрёная!

Мне с сестрой, естественно, доставалось лишь парное молоко. Хотя, наблюдая, с каким аппетитом пьёт брагу отец, мне давно уже хотелось попробовать, что же это такое – брага? Она казалась мне каким-то особым, волшебным напитком, который сразу делал людей весёлыми и добрыми. Но стоило мне однажды только заикнуться об этом, как мать строго погрозила мне пальцем и сказала:

– Детям – не положено! Это пьют только взрослые! И чтобы я больше об этом не слышала, понял?

Как тут было не понять: не положено – значит, не положено! Взрослые ведь всегда всё знают лучше нас, маленьких…

Обо всём этом я думал, наблюдая тайком, как потчует мама гостью. И у меня постепенно закралась надежда, что вот сейчас, поговорив с мамой и выпив нашего, «ядрёного», квасу, женщина обязательно сделает что-нибудь очень хорошее. Например, встанет и скажет маме:

– Ну… где тут ваш сынок, покажите нам его! Пора ему уже, наверное, в школу!

Но надеялся я напрасно. Поговорив ещё немного с мамой о чем-то незначительном, гостья поднялась из-за стола, поблагодарила за гостеприимство, извинилась, что больше не может у нас остаться, так как у неё сегодня ещё много работы, и уже у дверей, под полатями, где я до сих пор находился, проговорила негромко:

– А вообще-то можно было бы ему и в школу, бывают у нас такие дети. Но если вы так считаете – подождём до следующего года. Пусть растёт ваш малыш. До свидания!

Я еле дождался, пока женщина уйдёт, и пустился в такой рёв, что переполошились все в нашем доме. Прибежала даже соседка, тётя Нюра, выяснять – что же вдруг случилось с Валерчиком? Не помогали ни утешения, ни уговоры, ни леденцы тёти Нюры, которые тут же, волшебным образом, нашлись в её большом, бездонном кармане замусоленного кухонного фартука.

Я всех отчаянно упрекал в том, что меня не любят, что всё хорошее делают только для своей любимой Розочки (моей старшей сестры), а для меня, малыша, – ничего! Что я никому не нужен и что вообще могу уйти куда-нибудь далеко-далеко и больше никогда-никогда не вернусь! После этих неоднократных угроз я действительно выскочил на улицу и долго бродил один в старом, заброшенном во время войны, парке, расположенном неподалёку, глотая слёзы обиды, непонятый, всеми забытый, затерянный в этом огромном, несправедливом мире малыш.

И вот именно там, в этом пустынном послевоенном парке с разбитыми повсюду статуями, заросшими травой дорожками и поломанными скамейками, я принял самое первое в жизни решение:

– Родители – как хотят, а в школу я всё равно пойду!

И вот наступило долгожданное Первое сентября. Рано утром, тайком от родителей, я вышел из дому и направился по дороге, по которой, как я видел, весёлыми группками шли дети. Школу я увидел издалека – это было одноэтажное серое здание, длинное, со множеством больших, продолговатых, блестевших свежевымытыми стёклами окон.