Листопад!

В Царском Селе безумствовала осень.

Дворцовый парк поменял зелёный цвет на жёлто-багряный и медленно ронял листья, украшая ими дорожки аллей.

На скамье, держа красный лист рябины и любуясь им, ожидал великую княжну Максим.

Рядом, отчего-то грустный, понурившись сидел Ёршик, безразлично глядя на красоту деревьев.

Татьяна издалека заметила Рубанова, и, вдыхая терпкий запах осеннего парка, не спеша шла к нему, шурша опавшими листьями и стараясь продлить отпущенное Богом, совместно проведённое время.

Увидев её, Максим поднялся, и у него тоскливо сжалось сердце от вида тонкой женской фигуры в сером платье с красным крестом на белом фартуке.

А она, подойдя, любовалась им, сдерживая слёзы, и стараясь запомнить на всю оставшуюся жизнь синие глаза, русые волосы и побледневшее от переживаний лицо.

Он стоял перед ней в морской форме с золотыми погонами, красивый, как древний славянский Бог, и глядел в её душу синими глазами, видя там безмерную любовь, счастье встречи, и горечь разлуки.

Ни той, после которой вновь наступает встреча, а Вечной Разлуки…

– Я люблю тебя, Принцесса, шёпотом произнёс, уронив к ногам красный лист рябины.

Сердце её замерло от бесконечного счастья, и бесконечного горя…

«А ведь я больше не увижу его, – отчего-то подумала она, не впустив ещё эту мысль в своё сердце и купаясь в синеве его глаз. – Это не море, это бездонное, вечное небо… Да почему вечное? – испугалась она. – Просто синее небо. Родное, ласковое и тёплое… Но отчего сегодня так красны листья? – на секунду задумалась, но тут же выбросила из головы эту ненужную мысль. Не хотелось думать о плохом – ведь рядом ОН. И его глаза. И сколько в них любви, – задохнулась от счастья. – Господи, продли до вечности этот миг, – взмолилась она. – Он, я, любовь и счастье… Безмерное счастье… И безмерная тоска расставания… Тоска вечной Разлуки… Здесь, на земле… А синее нежное небо обещает нам встречу ТАМ… Высоко… Где живут Влюблённые Души, которые не смогли соединиться в этом мире, где рябина плачет красными листьями…»

– Женщинам принято преподносить цветы, – с хрипотцой в голосе произнёс он, – а я дарю тебе несчастного пёсика, – взял терьерчика и протянул ей, поразившись, с какой нежностью она прижала к груди этот пушистый тёплый комок, и слёзы побежали по её лицу. – Я не смею прикоснуться даже к твоей руке, – горло перехватило от волнения. – Но мысленно миллион раз целую тебя.

– Прощай, – отчего-то прошептала она, дотронувшись губами до мужской щеки, и повернувшись, быстро пошла в сторону переделанного под лазарет дворца, изо всех сил стараясь держать себя в руках и не разреветься, как простая питерская гимназистка.

А он, замерев от горя, глядел ей в след, с тоской замечая, как красные листья ложатся на землю, скрывая её следы.

В середине сентября, когда критическое положение на фронте миновало, и германская операция под названием «Свенцянский прорыв» закончилась неудачей, император пригласил в Ставку своих министров, но встретить их решил прохладно, вернее сказать – даже холодно.

«Что-то познабливает, – на скорую руку позавтракав не в столовой, а в кабинете, Николай поднялся из-за стола и, размышляя о предстоящем рандеву с министрами, неслышно ступая по мягкому ковру, который недавно прислала Александра Фёдоровна, подошёл к голландской печке. Приложив ладонь к изразцовым плиткам и обжегшись, тут же отдёрнул руку. – Не заболеть бы. Некогда сейчас хворать. Кабинет министров, – глянул на часы, – судя по времени, сейчас подъезжает к Могилёву. Как выражаются солдаты – придётся крепко намылить им шею, – обернулся на скрип двери. – Так и есть. Граф Фредерикс. Лишь ему разрешено входить без стука и в любое время».

– Доброе утро, Николай Александрович, – добро глядел на императора выцветшими, слезящимися глазами министр Двора.

– Доброе утро Владимир Борисович, – улыбнулся старику государь, и, подойдя, поздоровался за руку. – Ваши коллеги подъезжают уже. Да садитесь ради Бога, – пожалел царедворца, с трудом держащегося на трясущихся ногах. – Плохо чувствуете себя?

– Как? – подставил к уху ладонь Фредерикс.

– Говорю, важные документы принесли? – кивнул на папку с золотым вензелем в левой руке министра.

– Не читал, э-э-э, ваше величество, – невнятным голосом произнёс граф, преданно глядя на царя из-под седых кустистых бровей.

«А каким красавцем был, когда лейб-гвардии Конным полком командовал. Что старость с людьми делает… Неужели через пару десятков лет и я так выглядеть стану», – со вздохом оглядел ссутулившегося на стуле вельможу. Его морщинистые щёки и длинные усы, обвисшие на широкие, с поблекшим золотом, погоны.

– Вспомнил, что хотел сказать, – прошамкал Фредерикс, вскинув седую голову. – Мне кто-то доложил, что генерал Алексеев прошёл в штаб, – тонко намекнул царю о его неизменном утреннем распорядке.

«Дворцовую выучку даже в Конном полку не пропьёшь», – благодарно кивнул генерал-адьютанту Николай.

Когда император вошёл в кабинет начальника штаба, тот, оторвавшись от бумаг, не спеша поднялся, качнув витыми аксельбантами, и глухо, будто негромко скомандовал, поздоровался.

«Нет у генерала того почтения, что у Фредерикса, – пожал протянутую руку и сел в своё кресло с именным вензелем на спинке, задумчиво оглядев заваленный картами, бумагами и какими-то документами стол. – Бардак словно у штатского столоначальника», – вздрогнул, услышав на этот раз чеканно прозвучавший, особенно в сравнении с Фредериксом, голос начштаба, доложившего, что за истёкшие сутки на фронтах ничего существенного не произошло.

– На ваше имя пришла сводка, – порылся в бумагах и взял нужную, – что у военной промышленности иссякает запас меди.

– Да сейчас всё иссякает, – не слишком вежливо перебил его государь, вновь вспомнив о министрах. – Чуть позже разберусь и с медью, винтовками, отсутствием снарядов. А сегодня мне предстоит разбираться с министрами. Надеюсь, вы не отдали распоряжения торжественно встретить их на перроне, усладив слух российским гимном и привезти сюда в экипажах, организовав им обильный завтрак после дороги?

– Никак нет, – заинтересованно глянул на Верховного Главнокомандующего. – Для этого генерал-квартирмейстер имеется.

– Вот и ему прикажите не делать этого, – вновь перебил Алексеева государь, поднимаясь из-за стола. – Пойду в свой кабинет, а они пусть завтракают в пристанционном буфете и добираются сюда на извозчиках. Должны с первых минут почувствовать моё неудовольствие. А ближе к вечеру встречусь, пока предоставив им время для обустройства в гостинице, – забрав кое-какие документы, расположился в недавно отремонтированной, обитой голубыми штофными обоями светлой комнате в противоположном крыле здания штаба.

Всю мебель, что стояла здесь, прислала из Царского Села жена, чтоб супруг даже вдали от неё вспоминал дом и семью.

Усевшись за стол, по словам Алекс: украшенный неповторимой резьбой, выполненной более двухсот лет назад северными корабелами, распорядился никого не пускать к нему и занялся взятыми у Алексеева документами.

В полдень его отвлёк стук в дверь: «Опять Фредерикс?» – оторвался от бумаг, и устало потёр глаза.

Но это оказался великий князь Андрей Владимирович.

– Николай, министры прибыли. Топчутся в коридоре и всем мешают, – прошёл в кабинет и без разрешения уселся в кресло, независимо забросив ногу на ногу. – Я закурю с твоего разрешения?

– Кури, Андрей, – пододвинул к нему портсигар.

– Извини, я лучше свою сигару.

– Ну что министры? – закурил папиросу Николай.

– Все в сметённых чувствах, разговаривают вполголоса, передвигаются, по выражению моих гвардейских конноартиллеристов «на цирлах», не знаю – как это, и пристали с просьбой рассказать – что здесь сейчас происходит после смены власти.

– И что же ты им сообщил? – заинтересовался государь.

– Всю правду, – поменял ноги. – Что штаб теперь неузнаваем. Куда делись царившие нервозность и страх. И во время Свенцянского прорыва паники не наблюдалось. Все спокойно выполняли свои обязанности, уверовав, что раз государь здесь, то всё будет в порядке.

– Благодарю, Андрей, – загасил папиросу император. – На самом деле так, или немного утрируешь?

– Чистая правда, – поднявшись, перекрестился великий князь.

– Ну что ж. Пойдёшь мимо, передай министрам – скоро приму их, – подобрел Николай, со сдержанным смешком подумав, что ласковое слово и коту приятно, особенно если оно сказано представителем амбициозного, честолюбивого и самоуверенного клана Владимировичей.

Ещё с полчаса промурыжив высших чиновников государства Российского, прошёл в зал заседаний, с удовлетворением отметив, как энергично при его появлении подскочили сидевшие за длинным столом министры, уставившись на монарха робкими глазами побитых собак.

«Следует ещё немного страху на них нагнать», – решил государь и зычно, с фельдфебельскими перекатами в голосе рявкнул:

– Не понимаю, господа, как вы, зная, что моя воля к принятию командования непреклонна, тем не менее, позволили себе ЭТО письмо? – оглядел собравшихся. – Садитесь, – хозяйской походкой прошёл во главу стола и уселся на стул с высокой спинкой. – А Сазонов, как мне доложили, мало того, что кричит больше всех, так ещё в последнее время на заседания Совета министров перестал ходить. Вы что, сударь, забастовщик? – грозно вперился взглядом ему в переносицу.

– Никак нет, – задрожал голосом, быстро поднявшись на ноги, министр иностранных дел. – Просто у меня произошли словесные столкновения с Председателем.

– Ну да, – медленно и с кряхтением встал со стула Горемыкин. – Вы, Сергей Дмитриевич, изволили во всё горло пугать меня сценами ужаса на Петроградских улицах, которые произойдут, если Дума будет распущена. Дословно помню ваши слова: «Улицы будут залиты кровью, и Россия ввергнута в пропасть». – А я вам отвечал: «Дума будет распущена, и никакой крови не будет». – Так оно и вышло. Третьего сентября на собравшемся утром сеньорен-конвенте, – язвительно сморщил лицо Горемыкин, – Родзянко, войдя в роль трагика, завопил, что Думе следует объявить себя Учредительным собранием… Но остался в меньшинстве. И Госдума и Госсовет разошлись без гама и шума. И на улицах Питера тоже не было возмущений, митингов и демонстраций… Не говоря уже о мешках пролитой крови, – ехидно сжал губы, глянув на Сазонова. – Вели вы себя совершенно неприлично, милостивый государь.

– Садитесь господа. В ногах правды нет, – чуть подумав, государь дополнил: – в Сазоновских.

Но большинство министров, как понял из их полемики Николай, поддерживали министра иностранных дел, во всех смертных грехах обвиняя своего председателя. Царю надоело слушать их перепалку, и он властно произнёс:

– Хватит, господа. По моему мнению – договориться вы не сумеете. Дней через десять я приеду в Царское Село и этот вопрос разрублю, – потряс суровым тоном присутствующих обычно деликатный и вежливый монарх.

Прибыв, как и обещал, в последних числах сентября в столицу, первым делом отправил в отставку Самарина и Щербатова, а чуть позже – Кривошеина, пообещав в скором времени, если не образумятся, ту же плачевную участь и остальным.

– Наше дворянство совершенно сошло с ума, – делился своими впечатлениями с супругой Максим Акимович. – По поводу увольнения Самарина на императора ополчилась вся дворянская Москва. За министра внутренних дел князя Николая Борисовича Щербатова всколыхнулись харьковские и полтавские дворянские круги, намереваясь избрать его членом Государственного Совета от полтавского земства. Ранее они уже избирали в Госсовет камергеришку в двенадцатом году. Высшее сословие дошло до ручки, коли считает, что государь не вправе увольнять своих министров…

– Сударь, растолкуйте тёмной женщине, что означает выражение: «дойти до ручки», – дабы сбить с супруга кипение и накал страстей, задала некорректный, на его взгляд, вопрос Ирина Аркадьевна.

– Это сложнее, чем заячий ремиз, – нахмурился он. – Давным-давно, в достопамятные времена, калачи выпекали в форме замка с круглой дужкой. Народ, не удержавшись от вкусного запаха, ел их прямо на ходу, держа калач за эту дужку или ручку. Из соображений гигиены саму ручку не ели, кидая её бродячим псам. А про тех, кто не брезговал и, пардон, лопал её… ну-у, это московское и полтавское дворянство, – к радости супруги разгладил чело и улыбнулся ей, – про таких говорили: «дошёл до ручки». То есть опустился -дальше некуда…

«Ну вот и славненько», – ответно улыбнулась она, поддержав вдруг заинтересовавшую её тему:

– Да что там дошедшие до ручки москвичи… Любочка сообщила мне по секрету, – хихикнула Ирина Аркадьевна, – что у нас в Петрограде, после опубликованного в газетах Указа и выражений сожаления об их отставке, передние квартир опальных министров забиты посетителями, пришедшими со словами поддержки. Твой младший брат тоже нанёс визит бывшему министру внутренних дел, выразив ему своё сочувствие.

– Это же надо подумать, – иронично хмыкнул Максим Акимович. – Мой брат выражает сочувствие министру внутренних дел, коего я и в копейку не ставлю. Не иначе – конец света грядёт… А на должность князя поставили форменного дурака – Алексея Хвостова. Беспардонного, жирного, невменяемо-весёлого шута, который считает себя человеком без задерживающих центров, и, не стесняясь, говорит: «Мне ведь решительно всё равно – ехать ли с Гришкой Распутиным в публичный дом или его с буфера под поезд сбросить…» Совсем обезлюдила русская земля на умных, ответственных чиновников. Не стало государственных мужей.

– Когда-нибудь и сбросит, – перекрестилась Ирина Аркадьевна. – Старец, кроме царицы, всем поперёк горла стал.

– Да туда ему и дорога, – тоже перекрестился Максим Акимович. – Припёрся недавно из Сибири в Питер.

– Сударь, мадам Камилла пришла бы в неподдельный ужас, услышав вас. Даже эсквайры Пахомыч с Власычем выражаются культурнее, нежели вы, милостивый государь.

– Да как же, матушка, я могу выражаться, – вскипел Максим Акимович, – когда в обществе открыто уже говорят о необходимости государственного переворота. Дошло до того, что в Яхт-клубе набил морду одному пожилому шпаку, действительному статскому советнику между прочим, который в голос орал, что необходимо назначение регента, коим он видит Николая Николаевича, ибо грядёт мартовское развитие событий, при которых в тысяча восемьсот первом году произошла смерть Павла Первого. До чего договорился, мерзавец. Жаль, генерала Троцкого в Яхт-клубе не было. А то бы всю их штафирскую компанию разогнали бы. Теперь жду вызова на дуэль. Правда, у рябчиков сие не принято. В суд может ходатайство подать.

В последний день сентября Рубанов-старший вновь получил приглашение выехать в Ставку, куда 1 октября император с небольшой свитой благополучно отбыл от столичных сплетен, великосветской кутерьмы, лжи и злобных инсинуаций.

Вечером уже были в Пскове, где на станции государь принял доклад генерала Рузского, и следом, стоя вместе с сыном, который упросил венценосного отца взять его в поездку, произвели на платформе смотр Псковскому кадетскому корпусу.

Кадеты, забывая дышать от счастья и изо всех сил держа равнение, бодро протопали церемониальным маршем перед государем с наследником, стоящим по стойке смирно в шинели солдатского образца, туго перетянутой кожаным ремнём, в полевого образца фуражке и начищенных сапогах.

«Красивый и ладный будет следующий император, – подумал, глядя на цесаревича через стекло вагонного окна Рубанов. – Но это мои сыновья, в генеральских уже чинах, станут служить ему, – потёр ладонью защемившее вдруг сердце. – Стар становлюсь такие вояжи делать, – уселся на мягкий диван. – В следующем году откажусь, сославшись на здоровье», – качнулся от несильного рывка тронувшегося поезда, услышав неуставные вопли счастливых кадетов и звуки «Боже Царя храни», когда вагон медленно проезжал мимо оркестра.

Утром следующего дня литерный поезд остановился в Режице, где государь с сыном, на автомобиле, объехали полки 21-го армейского корпуса, построенного на обширном поле.

Затем, выйдя из машины, пропустили войска мимо себя.

Николай, скрывая добрую улыбку, время от времени любовался сыном, восторженно глядевшим на боевых солдат, дравшихся на полях Галиции и не раз смотревших в лицо смерти.