© Поволяев В.Д., 2024

© ООО «Издательство «Вече», 2024

Глава первая

Не рассудок управляет любовью…

Мольер

Старательно тайны свои береги.

Саади

Издали казалось, что вертолет горит – ластается по небу дымящаяся страшная головешка, оставляя за собой длинный сизый хвост, – еще немного, еще самая малость, и головешка клюнет носом, с визгом, с воем, вышибающим сыпь на коже, с треском пойдет к земле, задевая макушки деревьев, сбивая сучья и тяжелые сосновые лапы.

Но вертолет не горел, нет, он уверенно и спокойно шел дальше.

Когда на здешнюю землю наваливается холод, сдавливая все вокруг, превращая снег в жмых, заставляя ежиться сугробы – а сугробы в сильные морозы, сжимаясь, шевелятся как живые, – он рвет ноздри, рот, затыкает горло твердыми непроглатываемыми пробками, выдавливает глаза. Воздух становится сухим и горьким, в нем не остается ни капли влаги, почти ни грамма кислорода, и потому вертолет на ходу дымит, судорожно перебрасывая свое грузное тело по воздуху, рубит с отчаянным хрипом небесное сухотье, перхает мощным движком, задыхается, пуская из выхлопных патрубков длинные струи, оставляет позади дымные следы. На целые сто-полтораста метров тянется за машиной сизый шлейф.

Люди, когда видят в такую пору вертолет, невольно останавливаются, задирают головы и, ловя громкий надсаженный стук его, следят за полетом чадящей диковинной машины, чутко прислушиваются к хлопанью лопастей – нет ли в них какого сбоя?

Надо заметить, что вертолеты тогда, в начале шестидесятых годов, были большой редкостью – не то что сейчас, использовали их при самой крайней необходимости, когда беда брала за горло: погибали люди или еще какая напасть сваливалась на них, кончалась еда, горючее, запчасти – то, без чего прожить было нельзя.

Вертолет вел Константин Николаевич Корнеев, безотказный летчик, готовый подниматься в воздух даже в пургу, когда на улице пальцев на руке не разглядеть – метет густо, дома жалобно скрипят бревенчатыми толстыми стенами – их допекает ветер, птицы, попрятавшись в снег, мерзнут, коротая худое время, и вся жизнь на земле вообще сходит на нет. Никто не летает в такую погоду, а Корнеев летает. Конечно, такие полеты не могли продолжаться до бесконечности – где-нибудь да должна была ветка надломиться, но пока: тьфу, тьфу! Корнеев, когда думал об этом, весь мрачнел, на переносице собирались ломкие глубокие складки, в глазах застывала то ли усмешка, то ли печаль, не поймешь поначалу, что…

Приглядевшись, можно было понять: все же усмешка. Ну а если уж случится худое, то больше всего Корнееву будет жаль экипаж – двух хороших людей, летавших с ним. Наземный контроль часто перестраховывается и, учуяв легкую прозрачную поземку или слабый ветерок, на полеты накладывает запрет, никого не выпускает в воздух. Но что делать, если где-то человек богу душу отдает?

Был Корнеев высок ростом. У них в роду все высокие: и отец, и дед, и братья. У таких людей плечи очень часто бывают узкими – опять-таки согласно конституции человеческого тела: каждому ведь отводится одинаковое количество «глины», одних природа лепит, вытягивая вверх, других, наоборот, старается слепить круглыми, плотными, мячикоподобными, а Корнеев и его братья – нет, они широки в плечах, пригожи, каждый – настоящий Добрыня, только вот Костя телом не так гибок, не так ловок, как ловок был тот былинный деятель. У Кости тело негнущееся, одеревеневшее – и фронтовые ранения сказываются, и полеты. Летать приходится, часами ие поднимаясь с тесного пилотского креслица, надо окостенеть и, вглядываясь вперед и вниз, стараться зацепить глазом все приметное, что попадается в белой стылой мути, в мятущихся космах пурги, в отвалах снегов. Лицо у Кости загорелое, будто он месяцами не вылезает с южных пляжей, на самом деле это мороз и ветры так продубили кожу, лик у северянина все время подкопченным бывает, подбородок твердый, тяжелый, с шрамом наискосок (старый след уличной драки), волос короткий, густой, глаза – упрямые.

Два брата у Кости, оба моложе его, – Сергей и Владимир. Сергей искал сейчас нефть недалеко от Малыгина – родной, можно сказать, деревни; Володька же, этот черт, хоть и младший в семье, самым головастым оказался – в науку ударился. Вспоминая его, Костя всегда улыбался – он любил младшего брата.

У всех троих были квартиры в областном центре – у Кости как семейного человека побольше, двухкомнатная, у холостяка Володи тоже двухкомнатная, ему как ученому мужу, кандидату наук была положена дополнительная площадь, но менее роскошная, менее просторная, чем у Кости. Неустроеннее всех жил Сергей, средний брат. Человеком он был бродячим: сегодня здесь, завтра там, и как Володька, не обременен узами Гименея – не до женитьбы ему, раз все время мотается по тайге и болотам, – привык больше обитать в землянках, балках, засыпушках, дощаниках, спать на земле и в снегу, подстелив под себя охапку еловых лап, – словом, где и как придется, и на собственное жилье ему было пока наплевать. Сергею Корнееву выделили комнату в старом бревенчатом доме, сложенном прочно и по-сибирски старательно, будто средневековая крепость. Улица, где он жил, была глухой, сплошь в заборах, с темными промороженными домами, охраняемыми чуткими псами, которые, если что, шагу не дадут ступить, раздерут в клочья.

Костина жена, Валентина, работала на телевидении редактором, но часто вела и передачи, поэтому ее считали диктором. Она и выступала, кстати, лучше многих профессиональных дикторов – раскованно, с той непринужденностью, даже небрежностью, которая отличает талант от бездари. Любо-дорого смотреть, когда Валентина выступает по «ящику», как нынешняя молодежь зовет телевизор.

Идет вертолет вперед, одолевает километры. Только вот неспокойно что-то Корнееву на душе. Отвлекшись от своих мыслей, Костя прислушался к хлопкам лопастей, посмотрел на термометр. Минус тридцать. Для глубокой зимы мороз подходящий, в самый раз, а для ноября – крутоват. Но ничего, все равно природа равновесие удерживает: закручивая гайки в одном месте, отпускает в другом, вполне возможно, что у Сереги на буровой сейчас оттепель.

Покосился на второго пилота. Колесничук – небольшой, шустрый, как колобок, подвижный, румянощекий человек, почувствовав на себе взгляд командира, скосил глаза в его сторону.

– Раскочегаривает свой холодильник старик, уже тридцать за бортом, – проговорил Корнеев в черный пластмассовый пятачок ларингофона – бортовой переговорки.

Второй пилот в ответ улыбнулся широко, лицо его еще более округлилось, стало как пшеничный каравай. Он ткнул большим пальцем правой руки вниз. Есть общепринятая сигнализация: если дела идут хорошо, палец вздергивается вверх – известный жест, если средне, «ни туда ни сюда», – он ставится горизонтально, в положение часовой стрелки на тройке или на девятке, если же плохо – палец поворачивается вниз, к земле.

Колесничук уже больше двух лет работал с Корнеевым, они в геологических партиях, на буровых всегда появлялись вместе, в их адрес даже смешки отпускали: шерочка с машерочкой. Где шерочка, там и машерочка, где иголка, там и нитка. Колесничук, проворный колобок, всегда катился впереди, сияя, как красное солнышко, одаряя улыбкою встречных; Корнеев, сдержанный, спокойный, неспешно двигался сзади. Был Колесничук родом из Луцка, любил свою Волынь, каждый год ездил в отпуск только туда – подышать воздухом, понежиться на украинском солнышке, послушать местных птиц и неспешное журчанье речной воды. Но вот какая вещь: когда он был в Сибири, то скучал по Волыни, стоило ему прикатить на Волынь, как наваливалась тоска – ему остро начинало не хватать Сибири. И тогда Колесничук начинал терять вес и свою округлость, щеки у него опадали, взгляд тускнел. Поэтому часто он возвращался назад, не догуляв отпуск до конца.

– Давай-ка мы с тобою, Колесничук, погреемся, а? – предложил Корнеев.

– Это как? – полюбопытствовал в бортовую переговорку механик Петуня Бобыкин.

Они шли на высоте метров в двести – низко очень, чувствовалось даже, как снег снизу «припекает», – и Корнеев начал поднимать вертолет. Знал он: на высоте примерно полутора километров проходит теплый инверсионный слой – воздушный Гольфстрим, – в него-то Костя и целил. Угодил точно, хотя Гольфстрим был узким и плоским и попасть в него было трудно. Прошло буквально минут пять, и градусник за бортом начал показывать уже не тридцать, а минус двадцать три, потом двадцать и наконец застыл на отметке – минус восемнадцать. В вертолете действительно сделалось теплее.

В морозы перепады температуры, даже ничтожные – любая малость, – ощущаются остро, и люди реагируют на них однозначно. Бывает, вызвездится пятидесятипятиградусный трескотун, сдавит землю, народ в полушубки и в дохи по самую макушку закутает – идет человек, живого места не видно, одни только глаза в притеми одежды поблескивают; а спадает мороз до минус сорока – и мужики уже полушубки до рубашек распахивают, пальцами затылки чешут, ухмыляются: «Что-то жарко сегодня…»

Сдала температура, и Костя шлем с себя стянул, расстегнул одежду, расслабился. Внизу один и тот же пейзаж – скучная равнина, болота, покрытые снегом. На редких твердых пятаках земли, отделяющих одно болото от другого, растут хилые кривоствольные сосенки. Если свернуть с курса немного на север, в сторону Малыгина – Костя летел сейчас в «Три единицы», в Ныйву, «Три единицы» были позывными Ныйвы, – то через некоторое время покажется река с одним крутым берегом, на берегу настоящая тайга, а тут сплошная ровнота, где и глазу-то зацепиться не за что.

– Давай веди машину, – сказал Корнеев Колесничуку.

Второй пилот кивнул. Он, помыкивая про себя бессловесную песенку, глядел сощуренными глазами перед собой, остановив взор на масляной грохотной капельке, прилипшей к горизонту, – солнце в эту пору тут совсем в небеса не поднимается, нехотя выползет из-за земного края, покажет народу свой заспанный унылый лик, повисит немного над горизонтом и вновь уползет назад – даже не уползет, а рухнет в свою привычную колыбель. Дорогу в «Три единицы» Колесничук знал хорошо: добрую сотню раз, если не больше, летал туда вместе с Корнеевым.

Если бы у Корнеева спросили, что или кого он хочет увидеть больше всего, ответ был бы в любую пору – сейчас, вчера, сегодня, завтра – одинаков: жену.

Счастлив тот человек, кому встречается одна-единственная женщина из всех женщин, обитающих на свете, – тогда жизнь его бывает не такой, как у других. Пасмурный туманный день становится радостным, солнечным и прозрачным, затхлый воздух старого неубранного дощаника – летнего дома в Ныйве, в котором им отводят место на ночевку в одной и той же комнате, начинает пахнуть лесными цветами, кукушкиными слезами, медуницей и кипреем, суровая свинцовая вода недалекой реки превращается в нежные прохладные струи какого-то райского водоема, настырное чириканье вечно голодных воробьев – в соловьиные завораживающие переборы. Валентина была для Кости Корнеева именно такой женщиной: в болезнь – лекарством, в жару – прохладой, в холод – теплом, в печаль – радостным промельком.

Была Валентина красивой, повезло Косте, ничего не скажешь: чалдонская добрая порода, с нежным чистым лицом, на котором как-то беззащитно и одиноко темнели глаза, то ли темно-синие, то ли темно-зеленые – не сразу разберешь, какого они цвета, лесные или речные, хитрые, безмятежно-чистые, невинные одновременно, светлые волосы гладко и плотно облегали голову и, прихваченные у затылка пластмассовой заколкой, растекались, словно дождь, по спине.

Колесничук тем временем перестал помыкивать песенку, всмотрелся в затуманенную морозную даль.

– Пора снижаться, Николаич. Минут через десять – «Три единицы». Уже видно.

Поселок Ныйва возник на месте старого остяцкого становища – шесть надежно укрытых снегом засыпушек, дощаник да три баркаса, вытащенные из реки на берег. В каютах баркасов также жили люди.

– Снижаемся!

Через десять минут – тютелька в тютельку, Колесничук знал, что говорил, – приземлились в Ныйве. Лопасти вертолета выдули на площадке снег до «дна» – обнажились промороженные твердые маты, постеленные летом, чтобы вертолет не утопал в вязком болотистом грунте.

Второй пилот и бортмеханик остались в машине – движок посмотреть, бензин залить, а Костя пошел к засыпушкам, в летную комнатенку, где была рация, куда стекались все новости. Диспетчер дядя Володя Карташов, седоусый морщинистый старик с коричневым печеным лицом, встретил Корнеева хмуро. Пробасил, кивнув на табуретку:

– Садись.

Корнеев сел, уперся руками в колени.

– Какие новости?

– Лучшая новость – отсутствие всяких новостей. Так, кажется, умные люди говорят?

– Раз умные, то стало быть так.

– Сергей тебя разыскивал. Хочешь с ним по рации потолковать? – Карташов покосился на свою громоздкую угловатую аппаратуру – целый шкаф «говорящего металла», мешавший тут не то чтобы сидеть, даже дышать.

– И без того, наверное, эфир замусорен. – Корнеев тоже посмотрел на старую тяжелую рацию, отметил: военного еще образца. – Случилось у него что-нибудь?

– У него? Насчет «него» не знаю, не докладывал. По части засорения эфира не бойся, – Карташов отогнул рукав куртки, взглянул на циферблат плоскобокой, с оранжевым веселым циферблатом «молнии» – старых карманных часов, к которым были приварены ушки, а в ушки продет ремешок: получился вполне сносный ручной будильник, – время сейчас такое, что рано еще мешать. – Карташов неожиданно горько поморщился, тронул пальцами затылок, уши. Вздохнул: – Беда, Костя, случилась, – и выждав немного, одолевая в себе сопротивление: было слышно, как дышит тяжело Карташов, что-то внутри у него скрипит и повизгивает, больно Карташову, – не хочет он говорить, а говорить надо, произнес: – От тебя ушла жена, Костя.