Цитаты из книги «Москва предвоенная. Жизнь и быт москвичей в годы великой войны»

«А жизнь шла почти как всегда, только чувство, что стоишь на краю, не покидало, и еще ужасное, почти физическое ощущение: где-то каждую минуту падают разорванные, пробитые железом люди… И все сжимается, как шкурка, карта страны, точно подожженная, тлеет с краю, забирая в черный пепел все новые куски с названиями рек, городов, каких-то никогда не слышанных, страшно важных узлов железных дорог…»

«Однажды в страшный трескучий мороз шли машины с пленными немцами под конвоем румяных и веселых наших воинов в тулупах, – вспоминала москвичка С.Д. Руднева. – Немцы сидели в своей никак не подходящей одежде, повязав головы тряпками, полотенцами, посиневшие, дрожащие. Один молодой парень, по-видимому, совсем занемог. И вот сопровождавший машину офицер снял с себя тулуп и одел им пленного…» Если тот пленный остался жив, то наверняка всю жизнь вспоминал своего спасителя. Но вряд ли так бы поступил солдат или офицер вермахта, увидев замерзавшего пленного красноармейца…

В дневниках Вержбицкого можно найти факты о жизни в других городах СССР: «Из Уфы сообщают, что жить там плохо. Башкиры недовольны нашими беженцами. Многие из эвакуированных сумели вернуться и живут без прописки. Милиция и патрули тщательно проверяют документы на улицах и в магазинах, даже у женщин… Со всех сторон слышится, что наши большевистские колхозники в глуби России не очень-то гостеприимно встречают беженцев. Чуть не забрасывают камнями…»

Польский писатель, участник Гражданской войны в Испании, Ксаверий Прушинский, описывая прием в Кремле 4 декабря по случаю визита премьер-министра правительства Польши в изгнании, Владислава Сикорского, отмечал: «Стол был сервирован с изысканной простотой; на великолепных скатертях голландского полотна я заметил тарелки из гостиницы «Москва»: старые и уже несколько поблекшие изображения виноградных гроздей и листьев. Это оказался сервиз императорского фарфорового завода в Петрограде…

В документе под грифом «Совершенно секретно» Народного комиссариата внутренних дел упоминается Василий Сталин: «В ночь с 8 на 9 сентября 1941 года во время воздушной тревоги товарищ Василий приехал на аэродром. Вместе с ним приехала молодая девушка. Он въехал на своей автомашине в ангар. Приказал механику, товарищу Таранову, запустить мотор и стал требовать, чтобы его выпустили в воздух. Время было – ноль. Причем он был в нетрезвом состоянии. Когда его убедили, что вылет невозможен, он согласился и сказал: «Я пойду, лягу спать, а когда будут бомбить, то вы меня разбудите». Ему отвели кабинет полковника Грачева, и он вместе с девушкой остался там до утра».

«Сияй, пунцовая, / Пятиконцовая, / Красноармейская звезда!» – мигом выкатился из Москвы, едва лишь загрохотали первые гитлеровские орудия. Вдогонку он получил двустишие:   Внимая ужасам войны, Асеев наложил в штаны.   Меж тем как Луговской, Кирсанов и другие поэты, перед войной призывавшие в своих стихах держать порох сухим, нанимали вместо себя дежурить кого-либо из простонародья. А пролетарский писатель-коммунист Федор Гладков, игравший роль, как в «Анатэме» Леонида Андреева, «некоего ограждающего» вход в бомбоубежище, властной рукой пытаясь оттолкнуть постороннюю женщину, объявил ей: «Здесь только для писателей!»; женщина в свою очередь оттолкнула его еще более мощной, рабочей мозолистой рукой и, второпях приняв его за существо одного с нею пола (на что физиономия и прическа Гладкова давали некоторые основания), проговорила: «Пошла ты к черту, старая б…ь!» – и благополучно проникла в привилегированное бомбоубежище».

Переводчик Николай Любимов в книге воспоминаний «Неувядаемый цвет» писал, что все лето сорок первого Борис Пастернак неукоснительно дежурил, когда ему полагалось по расписанию, на крыше писательского дома в Лаврушинском переулке, «меж тем как пламенный советский патриот Асеев, откликавшийся в газетах едва ли не на каждую годовщину Красной армии лефовско-барабанной дробью

К примеру, 29 июня на запрос заместителя председателя СНК СССР Максима Сабурова комендант Московского Кремля представил данные о старинных трофейных орудиях, находившихся у арсенала и перемещенных на временное хранение в Тайницкий сад. 870 пушек весом более 270 тонн собирались вывезти для переплавки на завод «Серп и молот». К счастью, этого не произошло. Но не от того, что кто-то позаботился о сохранности реликвий, а потому, что в те горячие дни не хватало транспорта и рабочих рук.

Во время своего визита в Москву во время Великой Отечественной войны премьер-министр Великобритании Уинстон Черчилль ехал по городу. На Кузнецком Мосту его автомобиль остановился у светофора, и сквозь обледеневшее стекло Черчилль разглядел человека, который ел мороженое. Стоит отметить, что в тот день было очень холодно – больше двадцати градусов мороза. Не веря своим глазам, сэр Уинстон спросил у сопровождающего: «Он действительно ест мороженое?» Тот подтвердил. Тогда Черчилль произнес фразу, ставшую исторической: «Народ, который в такой холод ест мороженое, непобедим».

«Съемки картины проходили на Кавказе, в Домбае и Теберде, – рассказывала Ладынина. – Во время возвращения в Москву к нам в купе вошел проводник и сказал: «Простите, пожалуйста, за что купил, за то и продаю: говорят, что немец выступил против нас». Никто не поверил. И только в Харькове на вокзале мы узнали, что да – война».