Часть 1. Французское Просвещение за пределами стереотипов: не только критика, но и конструктивный проект.

Существует устойчивая тенденция воспринимать Французское Просвещение преимущественно сквозь призму его критического, разрушительного пафоса, направленного против христианства и, в особенности, института католической церкви. Помимо Руссо, имя, которое первым приходит на ум при упоминании философов XVIII века, – это, как правило, Вольтер. Этот образ прочно ассоциируется с блестящим и остроумным литератором, чья неутомимая борьба с церковью как оплотом невежества, предрассудков и нетерпимости стала его визитной карточкой. Кроме того, знакомство с откровенным материализмом таких авторов, как Ламетри и Гольбах, может подкрепить впечатление, будто Просвещение было по сути антирелигиозным движением, эволюционировавшим от деизма раннего Вольтера и Дидро к атеизму Гольбаха и грубому физиологизму Кабаниса. Подобный взгляд превращает оценку эпохи в вопрос личных религиозных убеждений: для одних это путь к окончательному богоотступничеству, достигшему апогея в осквернении Собора Парижской Богоматери в годы Революции; для других – триумфальное освобождение человеческого духа от религиозных суеверий и церковного деспотизма.

Не менее распространено представление, будто все французские философы той эпохи были непримиримыми противниками существующего политического строя и сознательно готовили почву для Революции. И здесь также возможны полярные оценки: от осуждения их как безответственных подстрекателей, чьи идеи материализовались в якобинском терроре, до апологии как выразителей объективного этапа общественного развития, который закономерно привёл к буржуазной демократии.

Оба подхода – как фокусирующийся на отношении к религии и церкви, так и рассматривающий всё сквозь политическую призму – безусловно, имеют под собой фактологическую основу, хотя и неодинаковой прочности. Действительно, многие просветители в разной степени критиковали церковный авторитет, а некоторые, подобно Гольбаху, занимали воинствующие атеистические позиции, видя в религии порождение невежества и страха. Что касается политики, то, несмотря на общее неприятие деспотизма «старого порядка», далеко не все философы были сторонниками демократии или революционного переустройства. Так, Вольтер, ратовавший за свободу мысли и реформы, скорее симпатизировал «просвещённому абсолютизму» и с опаской относился к «черни».

Однако сводить всё многообразие мысли Просвещения лишь к критике «трона и алтаря» – значит обеднять его и давать неполную, искажённую картину. Критика, безусловно, существовала, но она была лишь оборотной, негативной стороной медали. Позитивное же содержание эпохи заключалось в грандиозной попытке рационального постижения мира и, прежде всего, самого человека – его психической жизни, нравственных основ и социального бытия.

Именно в этом ключе следует рассматривать и их полемику с религией. Она знаменовала радикальный культурный сдвиг – разрыв со средневековой мировоззренческой парадигмой и утверждение нового этапа, где высшим авторитетом становился свободный разум, движимый идеей прогресса. Просветители были убеждёнными апологетами этого прогресса, понимаемого как распространение научного метода из сферы физики на психологию, мораль и общественную жизнь. Религия (особенно религия откровения) виделась им главным противником такого интеллектуального движения вперёд.

Сильное влияние на этот проект оказала английская философия, в частности, эмпиризм Локка. Применение разума для французских мыслителей не означало конструирования спекулятивных метафизических систем. Они отвергали подобный путь, характерный для предшествующего столетия, и были убеждены, что истинный метод – это наблюдение за явлениями, выведение из них законов и лишь затем – синтез. Такой эмпирический подход в ряде случаев (например, у д’Аламбера) приводил к позициям, которые можно назвать протопозитивистскими: метафизика как учение о потусторонней реальности объявлялась непознаваемой, а подлинное знание должно опираться на синтез результатов опытных наук. Это стало важной предпосылкой для оформления позитивизма XIX века.

Однако было бы ошибкой считать всех просветителей позитивистами. Вольтер и Мопертюи, к примеру, считали возможным рациональное доказательство бытия Бога. Более того, чрезмерный акцент на философской составляющей также сужает взгляд. Возьмём Кондильяка: его «Трактат об ощущениях», развивающий локковский эмпиризм, можно трактовать и как шаг к позитивизму, и как важный этап в становлении научной психологии. Интерес многих философов (вплоть до материализма Кабаниса) к связи психики и физиологии, несмотря на возможные упрощения, закладывал основы для будущих исследований в этой области.

Таким образом, французскую философию Просвещения в целом можно рассматривать как масштабную попытку развить то, что Дэвид Юм называл «наукой о человеке». Её представители стремились применить к сфере человеческого духа и общества ту же строгость и рациональность, с которой Ньютон подошёл к изучению физического мира. В этом они следовали скорее эмпирическому методу Локка, нежели спекулятивным системам.

Важной общей чертой было и стремление обосновать этику автономно, независимо от метафизики и теологии. От знаменитого тезиса Бейля о возможности существования общества атеистов до более радикального утверждения Ламетри о его желательности – эта идея была широко распространена, хотя и не всеобща (тот же Вольтер считал религию необходимой социальной «скрепой»). Тем не менее, сама постановка вопроса о независимости морали стала знаковой для эпохи.

Наконец, важно помнить, что философия XVIII века, как во Франции, так и в Англии, творилась не столько кабинетными учёными, сколько энциклопедически образованными интеллектуалами, чьи интересы выходили далеко за узкие профессиональные рамки. Юм был историком, Вольтер – драматургом, Мопертюи – учёным-естествоиспытателем, руководившим экспедицией в Лапландию, д’Аламбер – выдающимся математиком, Ламетри – врачом. Это было время, когда философия ещё не превратилась в сугубо академическую дисциплину, а оставалась неотъемлемой частью общей культуры и поддерживала живую связь с развивающимся научным знанием, что впоследствии стало отличительной чертой французской интеллектуальной традиции.