Часть первая

  Глава 1

Если вы всю жизнь прожили безотносительно к настоящим захватывающим внешним событиям, то, пожалуйста, – эта история для вас; отомстите за себя и в большом и в малом, и тогда вы получите особую степень упоения, умея и желая по-новому охватывать максимум предметов чужой мысли. Знаю, ваши чувства диктуют познать авторское отношение к добру и злу и насколько занимательно вместятся они в свободное от противоречия высказывание об этом. Ну что ж…

      Я не буду прибирать дело всевозможными прикрасами, но… (пресвятая владычица! какая это краткая соединительная линия, оказывается, между двумя взаимосвязующими точками – прошлым и настоящим! От начала нашествия первой опасности под названием Эверг минуло целых девять лет!) Но, слава богу, те годы за плечами, и теперь я смело волен распространить прения о самой сути. Так вот, важно, что я сегодня радуюсь на предмет чуда божией милости стать спасенным после соучастия в попытке разгрома одной современной фамилии и делу, которому  я присвоил название «Протосеанс», я готов открыто посвятить лучшие модусы своего сознания. Так что предлагаю тихо раствориться в истории, заключившей в себе примеры самых сильных степеней человеческих пороков.

     В расследование была вовлечена избранная горстка нас, где по ту сторону нашему противостоянию выступило некое семейство Эвергетовых. (В моей передаче – Эверги). И, знаете, вряд ли я выставляю преувеличенные оценки их, потому что с этими черными душами безотлучного праздника у нас никогда уже не бывало…

     Нам не довелось с ними быть тесно знакомыми. Пожалуй, разве только средний из трех братьев – Анатолий – под влиянием ничтожных причин позволил приблизиться к себе. Но и то ушел так, словно посыпал свое отступление изящной шуткой.

     Мы как-то внезапно оказались на краю их невиданной тайны, разгадку которой мы пытаемся разгадать и в наши дни. И признаюсь, как исповедаюсь, – а мне, как человеку, естественно, свойственна мистическая экзальтация, – наше агентство «Соболь», впрявшее с ними в малый бой, олицетворивший собой не поединок с точными физическими контактами между Сатаной и Богом, но битву с переменным счастьем между двух титанов, – мы ее тогда проиграли.

– Может быть, все эти события лежали в царстве случая и заблуждения? – спросите вы.

     Ну нет. Посудите же сами: с каким образом связать эвергетовскую силу, если разница в весе наших сил оказывалась всегда не в нашу пользу?

– Очевидно, какие-то наивысшие устремления, лежащие за пределами их жизни, указали им надлежащий, свой путь?

     Вот именно. И мы, как правило, не стоим на точке зрения выбора.

    Но я слишком преждевременно забегаю вперед. Сначала о ситуации, предшествующей ей.

     А для этого, как и решил уже, я вторгнусь в поле вашего внимания, на территорию, так сказать, каждого из вас, так что – слушайте…

     Всё началось со дня, когда мой брат Лёшка – в тот злополучный 1998 год он заканчивал одиннадцатый класс – привел в дом, точно по себе, странную подружку. Её звали Вера. Это чрезвычайно миниатюрная и бесспорно хорошо сложенная девушка… Она корнями от какого-то вологодского колдуна и провинциальной знахарки из деревни в лесу мало обитаемой местности. Голос ее при говорении звучал красиво, едва ли не клавикордом,  тихо и комнатно. Она не напугала меня, нет. Знакомство мое с Верой происходило плавно- естественно, день ото дня. Она вела повседневные действия обычной жизни с Алексеем как полнокровная жена, чему я, собственно, только был рад. Матери у нас с Лешкой не было сызмальства, а наш родитель фактически отсутствовал. Он у нас Натаниэль Бампо, так сказать, нехоженных троп (геолог) – наносит новооткрытые места на карты, так что Лешкины шаги воли порой были направлены не в ту сторону, а не всегда в моих органах и силах было взять на себя роль его отца и по мере возможности влиять на воспитание неуравновешенного интеллектуала. В то же время не скажу, что его нормальная жизнь была в забросе, и все-таки положительный пример для него был необходим. Ну посудите сами: живой, импульсивный и непредсказуемо взрывчатый, как спутник Юпитера – Ио: составьте карту его поведения – и завтра она уже устареет, каждый день она – разная. Но если бы я только знал, что в исходе ХХ века он подпадет власти дьявола. В его ведь врожденные задатки была положена азартнейшая любознательность, да вот распорядился он ею не по назначению. А когда человек уже что-то там себе знает, о том, что его будущее вполне прочно предустановлено и многие не стоят в уровне с ним умом… Короче, выдрать из покров сатанинской традиции все его мысли мне было уже поздно…

     Да что теперь!.. Давайте я чуть о себе.

     На тот год я был холост. 32 года. Квалифицированный офицер в «частном» сыскном агентстве, скомпонованном по современному проекту на самом высоком уровне. Штатных работников, нас, было раз-два и обчёлся! Но при надобности мы имели все каналы доступов к формату более развернутого типа. Словом, это был правительственный проект, о котором вряд ли что известно широкому кругу людей. Мы занимались делами исключительно загадочного свойства. Ну, например, происшествия, требующие рассмотрения макрокосмической действительности явления; когда трудно было понять ясную форму цели, собственный смысл и объективный дух невидимого противника. Или сопоставить его с законами уголовного мира невозможно. Ведь иногда убрать свидетеля для него (для противника) не значило пролить кровь – он мог расправиться со свидетелем движений и мыслей своих его сознанием. Пусть он потеряет его. Так что как это называется? Ведь это – да? – недоступно естественным способностям ума. Может, конечно, это даже своего рода моя ересь, протест без религиозной оболочки? Но тем не менее…

     Итак, всё началось с того дня, когда я стал невольно искать контакта с неординарным восприятием моего нового соседа – Веры. Я ее сразу назвал ученой, потому что человек она была с вполне щедро отмеренным рассудком, который может видеть чуть дальше простой внешности вещей, и по этой-то причине я и согласился с тем, что она могла располагать кругозором, обнимающим не только свою жизнь, но пожалуй что и больше. Однако. Мне, признаюсь, в первых попытках своих пришлось убедиться, что душевное не совсем независимо от тела – переживания то есть; то есть, что они реально тесно связаны между собой: приятное, как знаю же теперь, так полно, помню, разлилось по моим кровеносным жилам и затронуло сладкой болью самый важный во мне участок – это сердце, что в то же утро через полусомкнутую дверь Лешкиной комнаты я подглядел за переодеванием его подружки. Мне были отлично видны ее стройные, в меру полные ножки, обаятельная тонкая талия над округлостью бедер, и налитые плодовой спелостью женские груди!.. (Она, между прочим, не спешила прятать их в чашечки своего шелковистого бюстгальтера, а ходила всё из одного конца комнаты в другой и что-то легкомысленно выискивала по сусекам комода и гардероба.) В улитках моих ушей, в каналах слухового лабиринта, кто-то вдруг, безусловно, подсказал мне, что меня перевернули вверх ногами. Вот же богоприрода! Меня захлестнуло некоторое настоящее сознательное волнение! Я же – мужчина! Но, бесшумно смыкая губы и осторожно замкнув перед собой дверь, я отступил и долго еще неизбежно обволакивался пеленой откровенного вожделения.

     Так я был в первый раз приятно удивлен, в чем я раньше не признался бы себе чистосердечно, что Вера по-настоящему красивая и загадочная маленькая черноглазая женщина. А об особенностях ее воображения и о гении быть тет-а-тет с малоизвестной, редко кому свободной, творческой силой, приходящей к ней иногда откуда-то от неба, – узнал я позже, на кухне; там нейтральная территория. Она стряпала у нас, ровно мать, в то время, как Лёшка где-то бесподобно легко охватывал спор и ставил ловушки какому-нибудь очередному школьному хитроумному софисту. Именно в таком качестве он особенно был на месте, потому что с отменной способностью охватывал сущность того, о чем говорилось. Не по годам разносторонне развитый мальчик. Но, к сожалению, в это же самое время его что-то стало подавлять и, наконец, этим подавлением уничтожило большую часть его способностей.

     И вот, однажды, в привычное отсутствие Алексея, Вера живописно изложила мне, – после определенного истечения дней, когда первое недоверие и желание разрушают друг друга, и спокойствие обретает вид на гладкой поверхности – о второй стороне своей сущности.

– Смеяться не будете?

– Если это для дела буду только сосредоточенно серьезен.

     И – началось…

– Ему двадцать пять. Всегда спокойный и на вид как-будто одухотворенный, но, знаю, под исподней листвой полога его жилища происходит какое-то бурно-сумбурное существование не человека: домовничает там – гад. Он – не он. И ведет он свои дни-ночи под опекой пришлой самостоятельной тени, которая всегда при нем в качестве манифестации Сатаны. (Это она об Эвергетове, единственном по этажной площадке соседе.)

– Перегруженный деталями интерьер его квартиры неуютен и душен, но предметный мир будто имеет характер и безгласную власть над своим созерцателем…

     …Иногда я терпеливо оглядывал Веру с ног до головы, пользуясь тем, что она опускает глаза, и диву давался, как может так много мочь человек? Признаюсь, я даже понежил в себе образы удовольствий, которые я находил бы в общении с таким человеком. Но что она говорит? Нет, она больше, чем женщина. Она и говорила как-то особенно – медленно, без остановки; то есть монотонно, как будто читала с листа давно заученный текст. Иногда густо краснела, точно стыдилась за то, что говорила мне и за страх нарушить необходимым ходом жизни обязанности ее нравственного поведения. Короче, как она признавалась, она всё «слышала». Даже – едва уловимые звуки, производимые у «него» за дверью. Ни у кого больше, только у него… За дверью и в пространстве, ближнем к самому нему.  Она видит всё, что смежно ему вокруг, как будто всегда присутствует рядом с ним.

     Я попросил с этого момента быть ей очень последовательной и неторопливой.

     …Узнав всё, что она могла или сочла нужным поведать мне, я теперь достаточно и точно изложу вам всё по своей ёмкой памяти, – с той лишь разительной разницей, что буду говорить своими словами, – всю хронологию следующей друг за другом череды событий, в которые впряли мы – агентство «Соболь» и целый полк  автоматчиков подразделения внутренних войск, и, в частности, я и моя семья.

     Даже поведаю то, что из области переживаний самого Эвергетова.

     Так что отсюда я буду приводить уже дословные откровения ее «третьего глаза».

– …Как он не желал признаваться себе в том, что им стала повелевать власть избранной кем-то судьбы! Как будто помимо его воли он подошел к краю одному ему видимого воздушного тромба, и равнодушно, точно он ни в чем не замешанный, заглянул в его коварную сердцевину, и руководить им с той поры стала в жизни неуступчивая, неотвратимая  похоть Сатаны.

     Обремененный суеверием, он как мог еще первое время старался, держался, силился как-то обуздать свое подчинение, да куда там!..

     Другим вечером Вера добавила. (Она словно перестала дышать, надолго войдя в настройку своего немыслимого инструмента. Она и говорить стала стилем телеграфным, лаконичным):

– Стенопись… Плакаты… Занавеси фалдами торжественны… Вижу одного персоналия плаката – муху. Она ползет вдоль светлого исподнизу брюшка змеи!

     Голос Веры плавно взбегал с нисходящей интонации на высокую, то наоборот – до basso buffo.

– У края пропасти топчется косяк коняг – ох как жутко носят боками, это небесный ямщик горячит животину!..

– Гурман от музыки, – набавляла она. – Тешит на досуге слух упругими басами – полагает отгоняет неизбывную тоску о близких, которых ему сейчас явно не достает… А их – нет. Все уже – в мире ином. Ему – двадцать пять. Тенелюб. Эгоцентрик. Его внешняя повседневная жизнь это – выходная роль, мишура. А гвоздевой же номер программы его жизни – злодеяния.

     Ему осталась «двушка» на южной окраине Москвы после кончины матери, и уютно-душный интерьер усугубляет и без того ярко-выраженную мужскую рассредоточенность. Больше скажу: когда музыка стихает и она не мешает комнатной тишине, обволакивающей его сознание, – он, Евгений, (теперь он – предмет пристального моего и вашего рассмотрения!) ищет убежища на воздухе, прочь от текучих извивов мебельных накладок и от так больно набившего оскомину «потертого шика»! Ведь, в сущности, он – куратор, куратор наследия своей семьи, и в первую очередь деда-краснодеревщика; во-вторую – отца, дизайнера-оформителя. И каждая деталь там дышит их рукодельностью и немаловажной подлинностью, но это уже претит эталону его однажды нажитых новых ценностей.

     …Нечаянный отвлеченный взгляд Веры на меня соприкасается с моим недоумением. «Что за мистика!?» – изошло от выражения моего лица.

     (Кстати, такие зарисовки не занимают много места в моем изложении? Думаю, они больше легче позволят обозначить для меня и для вас истинные мгновения перелома изнутри этого будущего чудовища. «Эверг» – так назвала Вера главного своего персонажа и «Эверги» каждого из кровных братьев, присоединившихся к нему позже. А «Соболь» с легкой руки моей и подачи Веры взялся за расследование, засучив рукава, на следующий же день, после первого же сеанса Веры.)

– У каждого предмета есть свойство иметь свое лицо, – растолковывала Вера специально нам. – Но он вот уже несколько недель перестал находить в них элементарного признака души…

          Она нарисовала отрывок земного пути Эвергетова, как знала, – того, кого сатана, по ее словам, низверг с небесной родины в нашу грубую земную реальность.

– …Итак, август. В яблоневых садах витает тонкий эфирный аромат. Жаркий полдень. Евгений выходит на улицу, задумывается, но точно прислушиваясь не к мыслям, а к чужому голосу, вскидывает голову и озаряет проходящую мимо девушку похотливой поэзией глаз.

     После он вынашивает весь год мысли только о ней, о Лене. В лоск. Девочка так обворожительна. Какие изысканные жемчужные оттенки впустила природа в локоны ее светлых волос! А какие редкой красоты ножки!.. Они просто взмучивают горячей страстью позывы плоти. С первой же минуты он неприкрыто залюбовался своей «королевой» – взасос, пока та – как и всякий свой последующий день – не исчезала в парадной своего подъезда, в соседнем доме, и суетная новь вновь оставалась там, рядом с ним, потому что Евгений никак не мог отважиться на главный приступ. Но надо отдать ему должное – он не побежал живой рукой от видимой трудности. Он влюблен и будет штурмом брать величавую крепость.

     Когда-то была у него по нраву экзальтированная девица. Не погрешая совестью умела держать себя в руках и любила его буквально безумно. А что еще нужно мужчине? Но однажды взвилась – грубые тварные наклонности как-то прочла она в нем и – уехала. Не звонила, год не давала о себе знать… И бывало часом так тоскливо работяге, что в сердцах под сурдинку однажды выплеснул о ней вслух гадость…

     После Евгений стал посещать элегантный бар. Под флёром томного взгляда он легко обратил на себя внимание одной броской дамочки спелых лет. Уж больно её елово-зеленые тени за пушистой щеточкой ресниц забавно гармонировали с её оранжевым цветом платья-реглан, что он не пропустил её.

     Красотка подтаявшими, теплыми, большими воловьими глазами сразу же выдала свое желание подарить ему себя.

– Ты уведешь меня с собой? – Девица была подградэ и предательски покачнулась.

     Тварь самоуверенно гмыкнула: – Разумеется…

– Махотка моя! – бархатным голосом нежила она жарко-пылким чувством, как целовала, присутствие Жени.

– Ты – замужем?

– К дьяволу!..

     Тварь огляделась. Просторный дансинг, залитый лазерным светом и в меру заполненный хорошим звуком, смех и дыхание девочек, порхающих стайками, как неоновые рыбки в аквариуме, – породило желание обладать ею и – немедля.

     …Когда наступил сентябрь, женщина напомнила еще раз о себе как героиня нового поступка – ради Жени обнежила ноги: корчилась битый час на столе от мук в салоне красоты. А когда дело дошло до постели, в плотской игре, облюбовывая каждую пядь его атлетического гибкого тела, она открылась ему в своей неизбывной любви.

     От новых ласк тот захмелел. Под приглушенным светом ночника ее позлащенное солнцем лицо глянулось чужим, и он вверил себя необузданной сексуальной фантазии…

     Он ее не любил, но эмоциональное прочтение его лица она расценивала тогда так: соскучился.

– Я тебя забавляю сегодня – да?..

     Но прожили они вместе только несколько месяцев.

     Она вдруг, в один день, поняла, как не стало вокруг счастья. Январь – году начало – стремительно положил конец ее внебрачному раю, и вдобавок на Сретенские оттепели ее затрепала лихорадка: она слегла гриппом.

– Что ж такое, приветил, влюбил, выпил весь сок, а теперь… Всё?! – тоненько пожаловалась она Жене, и как переполненные озера в долине её глаз заблестели слезы. Веки и подглазья окрасились в нездоровый шафрановый цвет.

– Меня ты не любишь…

– Заткнись! – Эверг сказал как отрезал – ровно промороженным воздухом дохнул на её кожу лица и сам, точно от реального холода, накинул на себя старую медведку – наследство рукастого деда – и с резко обозначенными строгими мимическими морщинками на лице выскользнул на длительный перекур в «атриум». (Так он называл остекленную лоджию.)

– Подсудобила любовь-затейница… Ведь двадцать восемь лет дуре! – завыла адажио Светлана.

     Когда Эверг вернулся, лицо женщины выражало уже вымученнейший вид.

– Что?! – Евгений встретился с воспаленным взглядом серьезно занедужного человека, но прошел мимо.

     -…приелось сладенькое? – вдогонку заявила женщина. – Всю любовь-то ты усидел  – как пасхальный пирог.

– Дура!

– Умял его, как ребенок, в один прием. Подавай тебе новый. – И ревмя заревела человек-горемыка.

     …Он выпроводил ее домой, к отцу с матерью, скупо шлепнув по заду.

– Прощай!

     Прошел год. И вот новая пассия.

     Когда не было рядом Лены, взгляд его само собою сиротел. Он исподтишка наблюдал, как она дефилировала с животной грацией, и понимал, что нуждается в ней, как ночь в смене утра, как… хладнокровная рептилия – раб солнца – в рассветных лучах огненной звезды…

     Без нее его хлестало нагонной волной неурядиц. Он оказывался своего рода в немой пучине собственного замкнутого общения, и Госпожа Неустроенность прохладно и больно касалась его своим наэлектризованным газовым шлейфом…

     Эвергетов тогда еще глубже напрочь уходил внутрь себя, и прошло очень много еще дней прежде, чем он понял, что брошенный якорь на траверзе порта ожидания это – не выход.

     В воздухе день ото дня всё становилось теплее, и выстуженные за ночь воспоминания о девочке по утру всё отзывались убийственным ноем под ложечкой, и Эвергетов, извергая рык, как в глухом безумстве, смыкал хищные челюсти. Это некая сила, копошившаяся в нем, неприметно и упрямо, заставляла продираться его дальше по-над хлябями незадававшейся ему молодецкой жизни – будто бы под блюз наследия отринутого гения-краснодеревца, и отца-дизайнера, чьи творения безвестно пребывали в состоянии ожидания следующих дерзаний.