Глава 6

Устинья Ильинична по травы и ягоды выходила всегда с самого раннего утра. Едва рассвет занимается бруснично-малиновым всполохом, между небом и землей полоска вспыхивает, так она глаза и открывает. Не спится ей. С возрастом каждая минута дорога. Кажется, сколько той жизни осталось и ее проспать можно. Раньше петухов всегда встает. Дед ее вечно ворчал, что ходит, половицами скрипит, спать не дает. Ей и сейчас иногда кажется, что ворчание его слышно, только оно у ней в голове теперь живет, как и голос его, и запах, и взгляд из-под косматых бровей, всегда с любовью на нее направленный. Да и как ему не звучать, если вместе всю жизнь прожили. Не уберегла Ильинична мужа своего, помер, пока ее не было, пока в соседней деревне у Марфыной дочки-потаскушки роды принимала. Пятые по счету от еще одного хахаля городского. Нагуляет, рожать от срама подальше в деревню приедет и снова в город скачет. А приблудных своих матери оставляет. И та ничего сказать не может. Кормит и воспитывает.

В ту ночь так ее домой тянуло, так тянуло, что даже в грозу обратно к себе пошла, в ливень. Но не успела. Прибрал Господь ее Гришку. Знал, видать, что пока Устинья рядом, не отдаст его, силой удерживать будет. А она, сила та, в ней имелась. Не такая, может, как у бабки Агафены, но и не слабая. Хотя бабка перед смертью сказала, что сильна Устинья и сила эта добра ей не принесет.

Девки все в деревне говорили, что приворожила она Гришку, морока своего навела. А она и не думала. Замуж идти не хотела. Саму проклинали с юности, боялась, что и детей проклянут. Но детей у них так и не случилось. Беременела и погибали они. То не вынашивала, а то и в самом начале все срывалось. Гришка все успокаивал ее, жалел. Потом кота ей принес в утешение. Теперь у Устиньи этих котов полон дом. Все ее дети. В город муж тянул, когда поженились, а она не шла. Образование у нее – школа сельская. В город учиться так и не поехала. Бабка болела все время. За ней уход нужен был.

И что ей теперь в том городе делать? Она только травками лечить умеет, роды принимать, как бабка в свое время учила, и гадает, от сглаза обереги мастерит. Тем и живет. А Гришка плотничал. Хотел в городе обустроиться, но она не поехала, и он тоже остался. Свой двор, свое небольшое хозяйство. Жилось им не плохо и не хорошо. Как всем жилось. Не жаловались.

Гриши не стало, и тоска на Устинью навалилась. Жизнь стала унылой, бесцветной. Пожалела, что дите не взяла с детдома, когда помоложе была. Не так горестно и одиноко было б теперь. Какое-то время даже впроголодь жить пришлось, пока мода на естественную медицину и роды не вернулась в народ, и повалили паломники по деревенькам лекарей и целителей искать. Рожать в поле и в кустах, пить травки-муравки. Только настоящих целителей единицы, и те свой дар не афишируют и денег за него не берут. Кто что даст – тому и рады, а не даст – и на том спасибо. В другом месте зачтется.

Кто к Устинье только не приезжал, и маститые всякие, и преступники, и потаскухи да праведницы на аборт бегали. Чтоб не узнал никто. От последнего она всегда отказывалась. И дело не в грехе на душу, какого греха она только на нее не брала, а в том, что не ей решать – кому умирать. И абортниц не любила. Неприятно ей было женщины касаться, что дитя свое решила умертвить. Не видела Устинья разницы между рожденным младенцем и тем, что во чреве матери сидит еще крохотный совсем, невидимый взгляду, а сердце уже бьется и душа имеется. И сама мать это чудо из себя выскабливает, выдирает. Детоубийцы омерзительны, как и те, что детей насильничают. И не важно сколько тому ребенку – шесть недель от зачатия или месяц, или пять лет от роду. Абортниц Устинья не брала. Пунктик у нее такой был. Отправляла их на хутор к Владлене, сестре своей двоюродной. Та ничем не брезговала. Лишь бы денег давали и побольше. Величала себя Провидицей Владленой и Великой целительницей. А на самом деле даже не ведьма. В медицинском училище отучилась, потом у бабки уму разуму и травам, но дар не получила. Дар достался Устинье.

Устинья жизнь сохранить пыталась. Боролась со смертью. Нравилось ей в поединок вступать и побеждать. А вот дары костлявой приятельнице приносить не любила. Если и случалось, что не справлялась, то всегда болела потом. Свое поражение лично переживала и очень тяжело. Григорий ругался всегда, что ее целительство когда-нибудь ее саму и погубит. Но она знала, что нескоро ей еще. Много дел впереди… а вот он ушел.

Утро выдалось холодным, с росой по колено. Сырость после дождя до костей пробирает. Но Устинья никогда свои планы не меняла. Встала, курей покормила, корову подоила и в лесополосу по ягоды и по коренья пошла. Любила она утро любое. Хоть летом, хоть зимой. Утром природа возрождается, ото сна встает. Каждый звук слышно, и нежность в воздухе трепещет. Вроде и город недалеко, а воздух другой совсем.

Палка в траве утопает, шороху наводит, а Устинья буквально слышит, как насекомые в разные стороны расползаются. Наклонилась, чтоб цветов срезать, и увидела, как вдалеке белеет что-то. Вроде как лежит кто-то у осины.

Не любила она находки такие. Мороз сразу по коже прошел. Пару раз натыкалась за свою жизнь, и осадок всегда оставался. На помощь не звала, обходила тело и шла своей дорогой. Если помочь не могла. Вот и сейчас прислушалась сама к себе… мертвецов всегда ощущала неприятным холодком по телу, словно они его ей передавали на расстоянии. Но холода не было, а вот кровь внутри забурлила… дар просыпаться начал, значит, чует, что есть в нем надобность. Устинья шагу прибавила и охнула, когда в траве девушку нашла. Совсем еще юная, худая, одежда мокрая, волосы в грязи, в траве на лицо налипли, дрожит и глаза не открывает.

Устинья наклонилась к ней и за плечо тронула, а та тут же подскочила, глаза распахнула. Они лихорадочно блестят.

– Не прикасайтесь! Не троньте! Не дам ребенка убить! Мой он! Моооой!

Бредит, похоже. Щеки красные. Знахарка лба коснулась и руку отняла – горит вся. Ладонь опустила вниз к животу, и та сразу согрелась. Значит, вот где ребенок. Забирать ее отсюда надо. Мало ли кто найти может.

– Вставай, деточка, вставай, милая. Нельзя тебе тут лежать, если ребенка сохранить хочешь.

Глаза девчонки шире открылись, взгляд более осмысленным стал, она в руку Устиньи вцепилась.

– Помогите… ищут меня. Найдут – ребенка моего достанут насильно!

– Не достанут! И не найдут!

Помогла девушке подняться, на плечи ей свою кофту и платок накинула и медленно в сторону деревни пошли.

Потом Устинья долго удивлялась, откуда у несчастной силы взялись идти, откуда ресурсы истощенный организм брал. Уже к вечеру в лихорадке билась, испариной покрылась вся, кашель дикий напал. И расспросить ни о чем нельзя. Но нутром своим чуяла, что девочка от больших неприятностей убежала, и эти неприятности могли следом за ней по пятам идти. Но выгнать или выбросить за дверь не могла. Устинье почему-то казалось, что если б много лет назад ее недоношенная малышка выжила, то была бы похожа на эту девочку. Такая же рыжая, как Гришка ее.

Знахарка примерно сроки беременности определила, на глаз, да по опыту. Живот ощупала. Плохи дела – при жаре таком может не выжить младенец. Тут бы еще и мать выжила, видать, сутки там пролежала в кустах тех. Кожные покровы бледные, веки белые. Малокровие у нее. Еще и обезвоживание. Конечно, тут бы врача настоящего с сильными препаратами, но… девчонка ее молила никому не говорить. Трясло ее всю в ужасе. За ребенка боялась. Потом опять в беспамятство впадала. Поразительно как. Вот недавно женщина к Устинье приехала вся из себя, кольца на пальцах сверкают, среди них обручальное, машина ненашенская, сотовый аппарат пальцами наманикюренными сжимает.

Приехала избавляться от ребенка. Карьера у нее, будущее, фигура. В больницу не хочет, узнают все. А так тут по-тихому. И срок приличный уже дите вот-вот толкаться начнет. Отправила ее к Владлене. А после нее еще одна пришла, тоже все благополучно, уже одно дите есть, второе не ко двору пришлось. Муж хочет, а она нет. Тяжело ей с двумя справляться, да и просто отдохнуть охота, поспать, своей жизнью жить. Куда ей еще одного, роды тяжелые…

«А когда перед мужем ноги в стороны раскидывала, не думала об этом. Времена чай не дикие. Есть чем предохраняться. Ты в достатке живешь, муж работает, мать жива, братья-сестры есть, зачем дите убивать?».

Женщина плечами пожала и сказала «потом еще себе рожу». Устинья ухмыльнулась: «Не родишь ты больше! Захочешь, а не родишь!». Бывало, и такое сгоряча запускала во Вселенную. Потом каялась, но слово ведьмы обратно не вернешь. Иногда такую силу недобрую слова имели, что и болезнью на другого ребенка перекидывались. Прибежала та потом к ней, та, что еще себе родить собиралась, с дочкой при смерти. Спасти умоляла. Устинья пыталась и делала что могла… но не вышло. Кара небесная она такая. Жестокая и безжалостная. Одно дите та своими руками уничтожила, а второе само ее покинуло.

«Как же мне жить? Ради кого?»

Теперь плечами пожимала сама Устинья…..

А тут девочка совсем юная, ничего за душой нет, гонится за ней кто-то, а она малыша своего защищает, бережет. «Мой» кричит. И если не спасет Устинья дите, то девчонка и сама может от тоски помереть. Несколько раз Лукреция, черная и пушистая кошка, пыталась на кровать запрыгнуть, но Устинья ее сгоняла.

– Кыш отседова! Поборемся еще. Нечего тут выпроваживать. Давай. Делом займись. В чулане мышь завелась, иди ее излови. А тут не сиди.

Кошка кругами походила, но все же ушла. Устинья давно заметила, если Лукреция рядом с больным садится, то тому недолго осталось. Она словно в иной мир его выпроваживает. Обычно знахарка не мешала, позволяла кошке делать свое дело. Но не в этот раз… в этот у нее была уверенность, что получится, что удастся вытащить девочку из лап болезни.

Каждые несколько часов знахарка руки к животу больной прикладывала, чтобы ощутить – идет ли оттуда тепло или остывает там все. Но тепло не угасало, несмотря на тяжелое состояние матери, которая металась в бреду, кусая губы и кашляла так, что казалось, все внутренности выплюнет. Устинья ее водкой разотрет, платками обмотает и сиропом отпаивает, чаи заваривает с кореньями. Руками над телом водит, над головой, произносит заклинания. Отдает свою энергию. Вроде легче девочке становится, не так лихорадит, а к утру жар впервые начал сам спадать, и знахарка с облегчением выдохнула. По волосам рыжим ладонью провела, погладила, со лба испарину вытерла и тихо сказала:

– Ничего, моя хорошая, еще денечек отпотеешь, и лучше станет. Вытянет с тебя баба Устинья дрянь эту, и не с таким боролась.

В эту минуту рыжий Тимофей мягко запрыгнул на кровать к больной и свернулся калачиком в ногах девушки.

– Ну вот и все… отогнали мы от тебя Костлявую. Тимоша рядом лег, а если лег, то завтра глаза откроешь. Правильно, Тимыч, своих, рыжих, охранять надо.

Устинья не ошиблась, Рыжая быстро на поправку пошла. Словно организм какой-то толчок получил и начал с хворью воевать. Смертельно сопротивляться ей. В себя, правда, не приходила еще целые сутки, а когда глаза открыла и на Устинью посмотрела озерами полными отчаяния, у той сердце в камень сжалось. И какая-то ж мразь посмела обидеть, как рука поднялась только.

– С возвращением! – громко сказала Устинья и бульон горячий к потрескавшимся губам поднесла.

А девчонка тут же на постели подскочила и живот руками обхватила, глаза свои бирюзовые округлила и как закричит:

– Ребенок моооой!

– Тшшш! Все хорошо. Не кричи. Там твой ребенок. В животе твоем сидит и есть хочет. Корми давай. А то совсем голодом заморила. Мог бы, сказал бы тебе пару ласковых.

Девчонка кружку тут же забрала с куском хлеба и жадно начала уплетать. То ли от голода, то ли из-за ребенка. Но аппетит ее знахарке понравился. Она стул придвинула и рядом у кровати села.

– Звать тебя как? Родители, небось, с ног сбились. Может, передать им, что жива ты?

Она отрицательно головой качает, проглотила хлеб.

– Нет у меня никого… И имени нет. С ног только нелюди сбились, пока меня искали. Больше некому искать.

– Как же имени нет… А я документы нашла. Вроде там написано, что Таней звать.

– Раз написано, значит так и есть. Пусть будет Таня.

А она вовсе не беззащитная, как показалось. Сильная, гордая и все эмоции в себе держит. Не Татьяной ее зовут. Не ее это имя. И документы тоже не ее. Устинья ощущает, что совсем другое имя у девочки.

С этой секунды гостья за свое здоровье сражалась изо всех сил, все, что баба Устя говорила, все делала. На ноги встала уже через несколько дней. Забавная, пыталась с котами подружиться, а коты у знахарки особенные. У каждого своя история о человеческой жестокости, у каждого своя боль. И никто людям особо не доверяет. Устинья их не трогала, всегда ждала, когда сами подойдут ластиться или на колени запрыгнут. Никто из ее гостей (так она называла тех, кто лечиться приезжал) котов не трогал. То ли люди такие попадались, то ли коты держались подальше. А эта в первый же день сцапала Лукрецию. Нашла кого сцапать. Притом просто подошла, пока та на подоконнике сидела, и на руки взяла. Устинья хотела крикнуть, чтоб бросила – эта ведьма может и глаза выцарапать, но не пришлось. Черная мохнатая предательница ткнулась мордой в руки Рыжей гостьи и начала тереться о ее пальцы. Про Тимыча Устинья вообще молчала – этот подлец переселился к девчонке и спал теперь у нее в ногах. Животных не обманешь. Они хорошего человека за версту чуют.

Когда совсем болезнь прошла, гостья начала собираться уходить, только баба Устя знала, что не к кому ей идти. Та, как вещи сложила, а вещей и нет совсем. Только то, что Устинья для нее нашла. От гостей пооставалось. Кое-что перешила, подогнала под тонюсенькую фигурку Рыжей. Документы и деньги в пакет сложила и к груди прижала. И то там тех денег не на что особо и не хватило бы. Знахарка недолго думала, посмотрела, как Тимыч жалобно мяукает, а Лукреция у двери улеглась, словно дорогу перекрыла, и сама тоже решение приняла.

– Оставайся. Места в хате хватит. Еще одна тарелка супа найдется всегда. И не скучно мне будет, не так тоскливо. Я за тобой присмотрю, а ты за мной.

Девушка у двери стоит и смотрит на знахарку так, словно впервые увидела. Словно не верит ей совсем. Словно добра в жизни никогда не встречала.

– Не могу. Если искать меня будут… к тебе придут, баба Устя. Соседки скажут, гостья у тебя. Это страшные люди. Не хочу подставлять.

– Не придет никто. Не ищут тебя. Я узнавала. Если б искали, уже б нашли. Оплакивают тебя, а не ищут. Схоронили, видать. Так что оставайся. Соседкам скажу – племянница моя. Родственница покойного мужа. Он такой же рыжий, как ты, был.

И она осталась, а в жизни Устиньи вдруг все переменилось. Все иными красками заиграло. Как когда-то, когда муж еще жив был. И девчонка теплая такая, мягкая, лучи солнца от нее исходят. Колючая, как еж, а в тоже время любви в ней нерастраченной океаны целые. Только в душе ран много. Свежие они, кровоточащие. Она их оберегает и тронуть не дает. Там раны Устинья лечить не умела, только не трогать и не бередить. Вопросы не задавать. А так бы, если б могла, зашила б и залатала дыры на сердце, бальзаму наложила, перевязала. Сама не заметила, когда прикипеть к Рыжей успела.

Девчонка только по ночам кричала, живот руками закрывала, а иногда по имени мужчину звала. Стонала и плакала. Просила о чем-то. Утром, правда, молчит, не рассказывает ничего, и знахарка не спрашивает.