Издание выпущено при поддержке Комитета по печати и взаимодействию со средствами массовой информации Санкт-Петербурга

© Вольтская Т., текст, 2015

© «Геликон Плюс», макет, 2015

Стрела

Весна

 
Чугунный грач с сиреневым отливом
Обходит вечер шагом кропотливым,
Блестит заколкой в фетровой траве
И шар серебряный несет на голове,
Где плавают изогнутые стены
И червячки засушенных растений,
Автобус трескается, точно яйцо,
Цветные волны бороздят лицо,
Ложатся на бок летаргические церкви,
И облака нависший эркер
Вот-вот обвалится.
          На дне
Непрочной сферы, словно луч в вине, —
Крутящиеся тающие льдинки;
А в центре, не дробясь на дольки, половинки,
Из воска слепленные, ветра и стекла
Горят любовников прозрачные тела.
 

Любимый – это древний бог

 
Любимый – это древний бог,
Которому несут начатки
Колосьев и плодов; у ног
Его дымится пепел сладкий.
 
 
Любимый темен и незрим,
А образ грубо размалеван,
Но тот, кто прячется за ним,
Не выдает себя ни словом.
 
 
И не достичь его ушей,
Закрытых век, коленей острых
Всему, что взращено в душе,
Под черным солнцем в рощах пестрых.
 
 
В тяжелом золоте костров
И в складках жертвенного дыма,
Не принимающий даров,
О нет, не человек Любимый.
 
 
Не тот, кого мы ждем, кому
Мы подвигаем чай в стакане,
Чье тело разбавляет тьму,
На ком, как бы на истукане,
 
 
Возможно различить черты
Лица, прийти в расцветший рядом
Сад судорожной наготы,
Знакомый с временем и градом, —
 
 
Не человек, не зимний сад,
А сторож сада – нет, не сторож, —
Его не позовешь назад,
Не поцелуешь, не повздоришь, —
 
 
Любимый – это божество,
Что за спиной у человека
Взывает именем его,
Стуча в стекло без слов, как ветка.
 
 
Не подкупить, не побороть
Окажется желанным самым —
А чтобы сквозь живую плоть
Бог тихо посмотрел в глаза нам.
 

«Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь…»

 
Я хочу с тобой в город с названием кратким, как жизнь,
Где орлиное солнце в цветущих колоннах кружит,
На молочных холмах – непросохшие капли, внизу
Из набухших фонтанов жара выжимает слезу,
А в соборах-дубах между окаменелых ветвей
Свили ангелы гнезда в тугой золоченой листве,
Где живей винограда, прозрачен и теплолюбив,
Наливается мрамор, пространство собою обвив.
Я хочу с тобой в город, насытивший мир молоком
Иссякающей речи, – где влажное эхо кругом,
Где арена пуста, но в тенях полосатых, – как тигр,
Под мостами мурлыкает желтый лоснящийся Тибр,
Где оплывших ступеней не скроет ни лед, ни сугроб.
Мы придем с тобой в город – в венке его мирт и укроп, —
Он на раненых нас поглядит из-под медленных век.
Вниз укажет отставленным пальцем.
                    А может быть, вверх.
 

Спящий

1

 
Торс обнаженный, стекающий блик
С ребер; заброшен за голову локоть:
Древний источник, священный родник —
Страшно взглянуть. Невозможно потрогать.
 
 
Горизонтальное, точно ручей,
Тело, каскад простыни на изгибе
Твердых колен в перекрестье лучей.
Взглянешь – озноб. А пригубишь – погибель.
 
 
Спящий: вернувшийся вновь в берега,
Словно забывший недавнюю бурю,
Стоны и всплески; по лбу облака
Тихо проходят, и в зеркале бурый
 
 
Вечер клубится. Пригубишь – опять
Жажда зажжется. Вот так, обмирая,
Прячась в ветвях, приходили гадать,
Темным ответам пугаясь у края
 
 
Темной воды. Повинуясь лучу,
Профиль закинутый светится нежно,
Гаснет бедро. Прижимаюсь к плечу
Вымокшей насквозь травою прибрежной.
 

2

 
Вдруг занимается сон —
Бризом, чистейшим из таинств.
Так отплывает Язон,
Парусом в точку истаяв.
 
 
Кровь – солонее морей,
Чьи не начерчены карты.
Тих за рукою моей
Профиль – волною покатой:
 
 
Спишь. Не уплыть за тобой
Вслед заходящему солнцу.
Дробный колышет прибой
Влажную грудь, не коснется
 
 
Сомкнутых век или губ.
Каверзно море густое.
Как и тогда, стерегут
Нынче руно золотое.
 
 
Не отличить корабля
От моря, бездны – от белой
Отмели; вкось – без руля,
Вдоль опустевшего тела,
 
 
В страхе зажмурясь, рекой,
К устью пришедшей, без звука,
Слепо впадаю рукой
Сонной – в раскрытую руку.
 

«Бог – это первый снег. Он – лист, комар…»

 
Бог – это первый снег. Он – лист, комар.
Он – жгучий Бенедикт, Он – скользкий Aбеляр.
Он – пестрый камень в озере на дне.
Он – пар над молоком. Он прячется во мне.
Но не в ушах же, ловящих соблазн,
Не в глубине впитавших скверну глаз,
Не в черепа глухом и твердом гробе,
Не в скачущем птенце – в гнезде из ребер —
«Любви! Любви!» – кричащем.
                     Не в крови
Ныряет Он и плещется: «Лови!»
Он для меня – во мне – неуловим.
Наверное, под силу лишь двоим
Накрыть Его, как журавля, волшебной
И тонкой сетью недомолвок и движений.
Тогда Он здесь – не то чтобы везде —
Но в пальцев кончиках и в кончиках грудей,
Которыми едва тебя касаюсь,
Когда стою на цыпочках, босая!
Поскольку этот миг так обожжен и чист,
Как глиняный кувшин, как узкий вербный лист,
В нем дышит Бог, Он – холод меж лопаток,
Блик на плече и слова отпечаток
Несказанного – на сухих губах:
След ангела. След солнца на камнях.
 

Танцующий ветер

 
Нарумяненных солнцем стволов и морщинистых веток
Торжество ритуальное: ветер, как вызванный предок,
Извиваясь, ныряет меж облаком, тенью и светом.
То сосну пошатнет, то невидимым звякнет браслетом.
И прозрачных одежд его кружатся долгие полы,
Загрубелые пятки мелькают под пыльным подолом,
Глянцевитые икры и плечи, покрытые потом,
И улыбка беспамятства спит на лице безбородом.
О танцующий дух, сотрясающий вдруг вековые
Костяные стволы, рассыпающий блики пустые, —
На губах его пена, а на загорелом запястье,
Подлетая, звенит, обрывается дутое счастье.
Дико скачущий дух,
           влажных рук мановением нервным
Все вокруг заставляющий вскрикивать, двигаться мерно
И раскачиваться, разметав облаков изголовье,
Без пощады и устали, в ритме, рожденном любовью.
 

Маятник

 
Когда желтеют сумерки, как львы
В державном городе, забытом всеми,
Лишь обнаженный маятник любви
Отсчитывает время.
Когда раскачиваются тела,
Как будто чокаются, проливаясь,
Бокалы, или два крыла
Стремительно разводит-сводит аист,
Летя на родину, – вот так под ним, рябя,
Валы сшибаются на севере и юге —
Вперед-назад, так, плача и скорбя,
Бах догоняет сам себя
В пульсирующей фуге.
Шнур телефона выдернут, окно
Завешено, и все-таки я вижу —
Прилив-отлив, ты падаешь на дно
И всякий раз выныриваешь ближе
(Достать жемчужину!); нет, то на берегу
Гнет ветер дерево в дугу
И с каждым разом наклоняет ниже,
Оно кричит, качаясь взад-вперед,
Летает маятник разгоряченной плоти
В зеленой комнате, отмеривая счет
Иной свободе,
Иному времени, стремя полет
С закрытыми глазами над обрывом
Пурпурной глины, окуная лот
Движением нетерпеливым
В раздавшиеся волны, —
                     и на треть
Не вычислить падений и сомнений,
И остается только умереть.
Вся тайна – в однообразии движений
Крыла, бокала, ветра, что пригнул
И раскачал деревья, нас обоих,
В повторах нот, сливающихся в гул
На улице, рисунка на обоях
И хищной грации ленивых облаков,
Ворча, толпящихся у дома,
Блестя рядами солнечных клыков
В преддверье грома, —
Аккорда, взрыва, рева голосов,
Удара задохнувшихся часов
О стену, ожидающую слома.
 

«Дети племени Симова…»

 
Дети племени Симова,
Эхом песни своей
Не будите любимого
На подушке моей.
 
 
Шорох клена зеленого,
Рассыпной соловей,
Не будите бессонного
На подушке моей.
 
 
И не трогайте век его, —
Века блеск и тщета,
Луч последний Олегова
Золотого щита.
 
 
Ветер, с города хрупкого
Сдувший стены, мосты,
Не сдувай с меня – рук его,
Как сентябрь листы.
 
 
Вечный рев поношения,
Грохот браней и распрь,
Эхо смуты – ушей его
Не касайся хоть раз.
 
 
Очерк лезвия голого,
Что изогнут волной,
Пощади его голову,
Заносясь надо мной.
 

«В вечернем воздухе наклонные поля…»

 
В вечернем воздухе наклонные поля
Подобны палубам ночного корабля,
Исполненным биения и гуда:
Под огненными брызгами шмелей,
Взрезая облако, на запад, в край теней,
Они плывут неведомо откуда.
Дано мне вместе с ними иногда
Скользить на дно – неведомо куда —
Качнув огнями Эльма-иван-чая,
Но каждый раз: захочет ли рассвет
Нас выловить из бездны или нет —
Никто не спрашивает.
И не отвечает.
 

Стрела

I

 
Узловатые жесткие травы на голых лугах,
Белый пух иван-чая и чертополоха в кустах.
Косо воткнута в берег сосны обагренной стрела,
Где пустуют коричневых дудок тела:
Плакал голос оттуда, а теперь замолчал,
А стрелу сохранял – не бывает древнее – колчан.
Оперением ветер звенит, острием бередит
Далеко – под землею и близко – в груди.
 

II

 
Думала, нет его. Думала, хлипкий мальчишка
Сгинул давно в подворотнях, помойках – в линялой
Рваной футболке и тусклой цепочке на шее.
Думала, по электричкам шныряет, карманник,
Взгляд вороватый не пряча. А впрочем, скорее —
Юркий фарцовщик у старших дружков на подхвате,
С грязной щекой и помятой жестянкой от пива.
Думала, детские игры сменил на окурки.
Думала… Ай! Что вонзилось, ошпарило слева?!
Выдернуть? – разве что с сердцем: в глазах потемнело.
Кто там стоит на углу, пиджачишком на вырост
Комкая сизые крылья, – и лук опускает?
Глазом искрится – попал! – из-под пепельной челки,
Губы закушены. – Как это я не узнала?!
Больно-то как…
           – Эй, постой, попади еще разик —
Знаешь в кого!
           Или скажешь, что кончились стрелы?
 

III

 
Около губ излучины,
У срубленного Богом колодца
Пью, и тем больше измучена
Жаждой – чем больше пьется.
 
 
Словно брожу в неизученной
И заповедной чаще, —
К теплой припав излучине,
Пью. Не бывает слаще.
 
 
Встать бы, уйти незамеченной.
Только хитрый охотник – случай:
Косо влетает вечером
Тоньше иголки – лучик.
 
 
Грудью к груди бы. Чащею,
Ощупью, боль заглушая… —
В сердце стрела торчащая
Крепче прильнуть мешает.
 

IV

 
Она летит – и стынет мир вокруг,
Как будто сам летишь, чертой рябою
Проносятся дома, заборы, луг,
Дитя, его отец, стакан с водою
 
 
(Бедой). Летит – и тонкий свист в ушах,
Серебряный, как будто плачет девка
Из крепостных, над пяльцами, впотьмах.
Летит – на полированное древко
 
 
Нанизывая кольца дней – большой
Улов! – как будто девка бисер нижет,
И нить в слезах. Летит – и вдруг: чужой
Становится души, рубашки ближе.
Воткнулась. Рану пальцами зажав, —
Свобода! – умираешь в тот же миг, но
Еще бредешь, цепляя ствол, стрижа,
Край тучи, стол, кровать. Не смея вскрикнуть.
 

V

 
Все – скифские, парфянские, певуче
Срывавшиеся с тетивы,
Все – не больней заноз, колючек:
Ну, плоть истлеет. Вместо головы
Качнется ежевичный куст. Коросту
Костей и кожи отряхнет душа… —
Нет, жалости не знающий подросток
Не просто плоти ищет, не спеша
Прицеливаясь, поджимая губы,
Прицениваясь – может, цель мала?
И стоит ли ее, незрячей, грубой,
Поющая, как соловей, стрела?
 
 
Нет, он прикидывает, как садовник:
Там, в сердце, как в лесу, где плесень, мох,
Что разрастется розой – плач Дидоны,
Хрип Федры или Хлои вздох?
 
 
И будет он минутным или вечным,
И в чернозем или в пески
Зерном вопьется жгучий наконечник,
И брызнут кровью лепестки?
 

VI

 
Пни, паутина, дягиль, сырая мгла,
Хвойным пером завершенная гладь ствола
Над фиолетовым озером, в сердце леса.
Ветер потрогает – и она гудит
Красным древком, колышащимся в груди,
Золотым острием глубже вонзаясь. – Лейся,
 
 
С кровью, голос, идущий из глубины, —
Голос воды, травы и самой сосны:
Древко дрожит, и рождается ветром слово.
И понимаешь, когда замирает ствол, —
Счастье – это когда отпускает боль.