Сборнику от «РЕШ» про тело не хватило вводного эссе, которое бы осмысляло телесность в русской литературе. Из-за чего теоретическая забота перекладывается на участников — на сорок, между прочим, писателей и писательниц — которые оказываются к ней не готовы. «Земное, смертное, нагое, верное» — столь замечательные определения ничем не скреплены, рассыпая сборник на случайные одинокие тексты.
К тому же, вопреки размеру, о нём мало что можно сказать.
Большинство участников передало тело просто как элемент сюжета, как декорацию или функцию, и почти никто не обратил тело в вопрос.
Марина Степнова (1971) в мягком, прекрасно написанном рассказе, как в шкатулке перебирает красивые слова. Они уложены в ряды старого-молодого, красивого-некрасивого, успеха-неуспеха, сна-яви, разграничивающие сказочную историю. Телесность в ней просто внешность потустороннего существа. Александра Николаенко (1976) представила крошечные портретные истории про ещё более крошечных людей. Писать такие нужно в количестве сотен, и ценность они тоже имеют только в количестве сотен. Читаешь, отмечаешь две-три. А из трёх неудачными будут все. В рассказе Алексея Сальникова (1978) есть классное предложение о велосипеде (сама его форма «требовала путешествия за пределы»), но тело в нём опять зависимо от сюжета, крутит ностальгические педали. А что Юрий Буйда (1954)? Буйда опять проказничает. У него как всегда мясной, думный, смоченный текст. Он рассказывает про любовь двух немолодых людей. Тело в рассказе либо инструментально, то есть второстепенно по отношению к фабуле, либо намеренно извращено, когда десятилетнюю девочку мужик в малиннике облизывает «жёлтым языком с ног до головы». Если кто-то в русской литературе и напишет неприятный европейский роман о сладострастном старикашке, это определённо будет Юрий Буйда.
В сборнике встречаются в полной мере телесные рассказы. Евгения Некрасова (1985) опять прибегла к колдунству, чтобы превратить обычный текст в магическую метафору. Если бы Юрий Яковлев был сегодня литературным критиком, он бы воскликнул: «Кастуют все!». Как правило под финал молодые сплетают заклинание, дабы преобразить свой скучненький реализм. Нечисть, чудо, волшба, нарушение физики, резкий фантдоп — приём давно стал ленью, нежеланием работать с историей. Колдовала в сборнике и Вера Богданова (1986), у которой ненависть к телу приводит к исчезновению носителя. Тоже символ. И тоже что-нибудь значит.
Встречаются под обложкой вообще ненужные вещи. Асе Володиной (1991) удалось написать настолько сивый погасший текст, что оттуда надолго запоминается: «Палец в перчатке болтался обмякшим гондоном». Анна Чухлебова (1990) написала явно посторонний рассказ, где тело выделяется так резко, что подбивает глаз:
— То есть ты переживаешь о сохранности моего тела?
— У тебя ничего нет, кроме тела!
Это как на сетевые конкурсы за день до окончания приёма пишут залипуху с искусственно вставленной темой: персонаж вдруг произносит необходимый монолог или сосредотачивается на требуемом предмете. Тело? А, тело! Да, тело! У меня есть тётка, у неё есть зять, а у зятя на спине ухо: приложишься — Одессу слыхать. Как там было в романе Еганы Джаббаровой: «тело матраса». Сборник от «РЕШ» сполна переложен телами матрацев, чтобы хоть как-то соотнести рассказы с требованиями формата.
Из-за чего книгу не получается дочитать. Она тяжело выскальзывает из рук, утомляет, но, главное, ставит вопрос: зачем? Для чего это написано? Вопрос не принято задавать по многим причинам. Ещё постструктуралистская революция гильотинировала всех, кто осмеливался озвучивать наглую мужскую догадку о том, что смысл способен что-нибудь определять. Но даже если принять эти кровавые французские координаты, «Тело» им тоже не соответствует: сборник не деконструирует, не выявляет механизмы знания, не обезоруживает рациональное, то есть не говорит «как» в данной художественной ситуации сложилось представление о теле, «почему» его разделяют герои и «что» с этим можно сделать. Даже феминистки со своим фиолетовым чучхе ответили бы на эти вопросы, но авторы сборника предпочли заговаривать матрац.
Так для чего это всё написано? Казалось бы, любая телесная литература ответит очень просто: моё тело моё дело, посему отвались от копчика, как отвалился хвост. И ничего здесь без обращения к трансцендентному не обосновать, хотя куда чаще обращаются к насилию (твоё тело не только твоё). Но сборник не ставит задачей защитить тело от внешнего посягательства. Он лишь описывает ситуации, в которых тело может сыграть определённую роль: как у Алексея Варламова (1963) стать объектом насилия или как у Тимура Валитова (1991) превратиться в воспоминание.
Исключением является текст Екатерины Манойло (1988), где она физиологично описывает роды. Хороший верлибризованный рассказ напружинивает прежде неуместную метафорику, выталкивает из текста послед. Рваная форма, чередование отдыха и усилия, умело переданное отвращение — Манойло вернулась к дерьму и крови своего первого романа, и получилось здорово, не без подтеканий, но в целом оправдано. Да, это всё ещё только манифестация, она связывает тело с чем-то лесным, непослушным и диким, чем, конечно, оспаривает привычную связку материнства с мифом, но делает это грубовато, на образе и эмоциях. И всё-таки — делает. Как можно было пройти дальше? Как вообще проходили?
Давным-давно Жорж Батай (1897) превратил тело в главного агента текстуальности, то есть призвал обращаться к телу для понимания текста. Об этом порнографическая «История глаза». Если перечитать её, то окажется, что ближе всех к Батаю из авторов сборника находится Юрий Буйда. Только он мог бы написать, что девочка Сима села в блюдечко с молоком. Собственно, фатально перечитавший Буйда и пошёл в рассказе путём Батая, дав ряд тех же омерзительных образов, но прозаика вновь подвела самозаточенность, нежелание прикреплять символ к посылу. Забавно такое писать и, тем не менее, похоже на правду: сочный телесный рассказ мог бы родиться от пересечения Буйды и Манойло, когда интеллектуальная ступица получила бы ускорение, и тело стало бы референтом чего-то важного.
Сборник от «РЕШ» потерпел неудачу потому, что тело в нём не представляет текст, не отзывается на него, не служит мясным ключом. Двери не отпираются, двери не запираются. В гости вообще никого не ждут. Рассказы произвольны, не поставлены перед задачей, а без нее четыре десятка авторов напоминают солдат, на которых забил командир. Они разбредаются по закуткам, начинают страдать недозволенным, ломать и вредительствовать. Особенно командиру нужно было следить за Буйдой. Но даже предоставленные сами себе, авторы не придумали ничего интереснее, чем подновить телесные связи: от тела, говорят они, можно страдать, его можно любить, не замечать, ненавидеть, телу можно причинять боль, тело — это метафора… Одна Манойло попробовала отцепить тело от мифа, и пусть через крик, но ей это удалось.
В остальном российская писательская среда показала устаревшие необязательные работы, которые существенно отстают от мирового уровня. Что вытворяет с телом современная западная проза, пуще всего та, что поражена не-человеческими онтологиями! Это безумие, жуткий ХХII век, а сборник от Шубиной в лучшем случае решает старые модернистские задачи вроде освобождения женщины от телесного стандарта, чаще и вовсе раздумывая над идеями XIX столетия, только не на уровне писателей тех лет. И ведь нельзя возразить, что сборник о дне сегодняшнем или о запоздалом российском опыте — в нём есть фантастический элемент, но Григорий Служитель (1983) привычно размышляет об оцифровке сознания… об оцифровке сознания! И это во времена, когда литература пытается представить, что такое быть камнем, щупальцем осьминога, разумом без сознания, телом без органов, чем-то принципиально чужим и всё же знакомым.
А что мы? Ну, тела бывают разные, тела стареют, тела рождаются… палец напоминает гондон ещё.
Плохо что ль? Хорошо!