Подарок для Бабы-Яги.

Латунные бра с изящными подвесками освещали зеркало и женщину перед ним. Она стояла, не шевелясь, и пристально вглядывалась в свое отражение – будто надеялась увидеть что-то новое, неизвестное. Но зеркало по-прежнему отражало жалкую, несуразную ее фигуру – невысокую, с длинным нескладным телом, худое лицо, тонкие бесцветные губы, длинный крючковатый нос, маленькие блеклые глаза и жидкий хвостик серых волос.

– Да, Галя, смотри – не смотри, а чудес не бывает, – сказала она себе, провела худым узловатым пальцем по впалой груди, – хороша, нечего сказать, – невесело усмехнулась и выключила свет.

Галя с детства привыкла, что люди на нее смотрят: – Бедный ребенок, – сочувственно шептали одни, – это ж надо такой уродиться! – Другие брезгливо поджимали губы и отворачивались.

Свой первый день в детском саду Галя запомнила на всю жизнь. Мама привела ее в группу и тут же ушла, оставив Галю одну. Дети обступили новенькую со всех сторон, показывали на нее пальцами, смеялись и кричали: «Баба-Яга, Баба-Яга пришла!»

А Галя стояла молча, сжав кулачки, и во все глаза смотрела на детей. Ей казалось, что все это понарошку, что сейчас все поймут – она ничего плохого не сделала, примут ее играть и все будет хорошо.

Но хорошо не стало. Воспитательница прикрикнула на детей, они замолчали и разошлись, но нет-нет, да изредка бросали на Галю недобрые взгляды и шептали так, чтобы слышала только она: «Баба-Яга, Баба-Яга…»

Это прозвище прилепилось к Гале на всю жизнь.

Поначалу в детском саду Галя много плакала. И плакала не от обиды – на прозвище она как раз не обижалась, мало того – она привыкла к нему и откликалась как на второе имя. Одиночество в окружении людей – вот что было для нее тяжело, подчас просто невыносимо.

А дома тоже некуда было голову приклонить. Жизнь Галиных родителей напоминала мексиканский сериал. Некрасивая, нескладная мама отчаянно ревновала своего видного мужа. На пустом месте возникали скандалы с заламыванием рук, криками и слезами. Когда отец возвращался с работы, мама, не таясь, брала его костюм и тщательно исследовала с лупой в поисках чужих волос. И если находился хоть малейший намек на измену, мама с удовлетворением совала найденное доказательство отцу в лицо, и адский водевиль продолжался.

В такие моменты отец частенько надевал наушники, брал сигареты и закрывался в туалете. А мама бегала туда-сюда по коридору и, захлебываясь слезами, грозила, что выпьет уксуса. Если отец не отвечал, она начинала барабанить ему в дверь:

– Вова, открой немедленно! Вова, ты слышишь меня? – кричала она.

– Да, слышу, – отвечал отец.

– Ты понял меня, Вова? Понял?

– Да, я понял.

– Что ты понял, Вова? – требовала мама немедленного ответа.

– Я буду стремиться, – глубокомысленно отвечал отец из-за двери.

Странно, но нелепость его ответа напрочь отбивала у мамы охоту продолжать скандал. Она вся как-то сдувалась, руки ее падали, как плети, и, шаркая ногами, она уходила на кухню пить валерьянку. Конечно, при такой бурной жизни родителям было не до Гали, и девочка, как могла, старалась поддержать себя сама. Все, чему не находилось объяснения в детской головке, Галя привыкла откладывать в сторону и спокойно говорила сама себе: «Ничего страшного. Потом разберусь». – Она вообще росла на редкость спокойной и рассудительной девочкой.

Отец ушел от них, когда Галя заканчивала третий класс. Однажды он, как обычно, ушел на работу и больше не вернулся. Все его вещи остались дома. Он не взял ничего. И мама с Галей остались одни в большой сталинской квартире с высокими потолками, запахами паркетной мастики, кофе и гулким эхом в длинном коридоре.

Сначала мама преследовала отца звонками, караулила у проходной института, требовала, чтобы он вернулся, грозила парткомом и месткомом. Отец молча выслушивал ее и уходил, не сказав ни слова.

Время шло, родители развелись, и мама стала постепенно успокаиваться. Гале было жаль ее, и она старалась, как могла, помочь и порадовать – научилась чистить и варить картошку к ужину, следила, чтобы в доме всегда были хлеб и молоко. Бегала на помойку выбрасывать мусор. И, конечно же, старательно училась. Но маму ничего не радовало, она равнодушно принимала помощь дочери и никогда не хвалила ее за успехи в школе. Когда Галя впервые поняла, что маме безразлично, есть она или нет, ее охватил ужас. Дом был тем единственным местом, где Галя надеялась на тепло и поддержку. Но мама жила в своем собственном мире, куда хода не было никому – и Гале тоже.

Постепенно жизнь их наладилась, сложились какие-то правила совместного быта, и потекли ровные глухие будни. Мама исправно ходила на работу, делала покупки, убирала дом. На этом ее вклад в их совместную жизнь заканчивался. Галю она почти не замечала. Изредка, когда девочка заболевала, мама трогала губами ее лоб и вызывала детского врача. Добросовестно выполняла все назначения – давала Гале таблетки по часам, приносила горячее питье. И на этом все. А Галя наслаждалась каждым прикосновением матери, ловила и бережно хранила в памяти редкие моменты материнского внимания. Потом, когда Галя немножко подросла, она поняла, что мама просто не могла – не умела жить по-другому. В ее жизни был только один действительно важный человек – папа, он был центром маминой вселенной, остального просто не существовало. И Галя приняла это – смысла обижаться не было, как и ждать, что мама изменится. Галя любила маму, жалела ее всем сердцем и иногда, когда случались совсем уж тяжелые дни, она в ночной тишине просила Бога помочь маме.

В пятом классе Галя влюбилась. Первое сентября – это всегда волнения, суета, путаница. Встречи с друзьями после каникул, обсуждение новеньких. А тут еще начало кабинетной системы – беготня по этажам в поисках нужного класса. Конечно, никто не захотел быть дежурным. А раз никто – значит безотказная Галя Шорохова. В классе к Гале относились ни плохо и ни хорошо. За четыре года ребята привыкли друг к другу, и уже никто не обращал внимания на ее особенную внешность – как не замечали и саму Галю до тех пор, пока не требовалась ее помощь.

Обращались к ней всегда по прозвищу. По имени иногда звали девочки – Галька. А по фамилии только учителя вызывали к доске. Так и повелось: «Баба-Яга, дай списать домашку, Баба-Яга, проверь математику». И Галя безотказно давала списывать, подсказывала на контрольных.

Друзей у нее по-прежнему не было. Она везде ходила одна – в буфет, в раздевалку, домой после занятий. На переменах всегда стояла в сторонке с опущенными глазами. На уроках они сидели вместе с Ларисой Ураловой – красивой девочкой со строгим лицом. Как в первом классе их посадила вместе учительница Нина Назаровна, так они и продолжали и за четыре года ни разу не поссорились.

Галя уже давно свыклась со своим одиночеством и не искала у одноклассников ни внимания, ни дружбы. Ей было хорошо в своем тихом уютном мирке.

Когда ребята, запыхавшись от беготни по этажам, наконец, собрались в кабинете литературы, преподаватель, Лия Александровна, подозвала Галю, дала ей список класса и велела раздать всем учебники. Ребята подходили к столу, брали учебники, а Галя отмечала фамилии в списке. Когда остался только один учебник, Галя подняла глаза и робко сказала:

– Лия Александровна, у нас одного учебника не хватает.

– Как это не хватает? Должно всем хватить.

– Ну вот, посмотрите, в списке Сергей и Николай Швилли, а учебник только один.

Лия Александровна взяла список и улыбнулась:

– Галя, внимательнее надо быть! Это новенький, его зовут Сергей, а фамилия – Николайшвилли, – и указала на новенького мальчика.

Класс зашёлся смехом: «Швилли, Швилли! Ну Баба-Яга корки мочит!»

Галя как-то вдруг оторопела, мучительно покраснела, потом подошла к новенькому и, глядя в пол, тихо сказала:

– Извини, я не нарочно.

Мальчик поднял на нее ясные синие глаза, взлохматил и без того торчащие в разные стороны черные завитки и весело сказал:

– Да ничего страшного, я привык, меня часто путают. – И добавил:

– Не расстраивайся, Галя!

Галя глянула на него исподлобья, смущенно и скупо улыбнулась и вдруг как-то сразу и навсегда поняла, что это лучший мальчик на свете.

С того дня в груди у Гали всегда было тепло и немножко больно. Теперь она была не одна – у нее был Сережа. Галя любила его тихо и осторожно – это была ее тайна. Она держалась по-прежнему отстраненно, прятала глаза и никак не показывала свое особенное отношение к Сереже. Галя оберегала его от своего внимания, потому что понимала, как это было опасно. Если она себя нечаянно выдаст, если хоть кто-то узнает – Сереже не будет жизни – засмеют, задразнят. Будут издеваться, пока не сломают. Галя все это испытала на себе, но она закаленная, у нее уже давно иммунитет. А Сережа не такой. Он благородный, горячий, если какая несправедливость – сразу в драку. Нет, не хотела Галя для него таких испытаний и берегла, как могла.