Бобёр Евсеич Мух

У картины «Портрет Индурры» стоял мужчина, я его сразу узнала – вчера он был вместе с иностранцами, осматривающими нашу художественную галерею.

Надо сказать, что эта картина вызывала интерес всех посетителей, пресыщенных изображениями роз, мимоз, подсолнухов и сирени – того, что обычно покупалось и поэтому рисовалось.

Художник, оставивший в нашей галерее картину, молодой человек с импозантной внешностью, не менее неординарен был и в своём поведении. Когда его спросили, будет ли он продавать свою картину, он, дёргая длинными нервными пальцами какие-то пучки растительности на своём узком бледном лице, сказал, кривя губы в презрительной гримасе:

– Пока нет, пусть повисит у вас. Если не затруднит, соберите отклики.

Лариса Андреевна, хозяйка галереи, привыкшая к капризам своих поставщиков, оставила у картины чистые листы бумаги и фломастер и, надо сказать, что посетители подолгу задерживались у картины и даже писали, чаще что-то типа: «Ералаш».

Картина, действительно была необычной. Это был портрет, но, чтобы понять, что это портрет надо было его долго рассматривать. К тому же, желательно в вертикальном положении, хотя картина висела горизонтально.

В правом углу был изображён сонный глаз. Именно сонное выражение было у этого прозрачно – голубого хорошенького глазика, вокруг которого летали незабудки, васильки и другие голубые цветочки с маленькими крылышками. Цветочки росли в размерах по мере удаления от сонного глазика к ротику. Коралловые губки сложились в насмешливой улыбке, ротик показывал язычок, заканчивающийся острой пикой, а на язычке плясали «стиляги» а-ля 60-х годов прошлого века. На всё это смотрел другой глазик, хитро прищурившись, как бы подмигивая, а подпирала их толпа каких-то людишек, разглядеть которых было трудно, так как они были слегка размыты, будто бы видно их было из окна, за которым идёт дождь.

Центр картины занимал пупок, выписанный с такой тщательностью, что ни у кого не оставалось сомнения, что это именно пупок. Многие посетители спрашивали у меня, почему картина называется «Портрет Индурры», а не, скажем, «Пупок» той же Индурры. Мне ничего не было известно, что за Индурра была здесь изображена, поэтому я односложно отвечала, что художник изобразил не только пупок, вот глаза, вот рот, есть и другие части тела. На вопрос, почему не все, отвечала: «Наверное, это любимые части тела художника». Ну, что я могла ещё говорить, если ничего не знала. А Лариса Андреевна посоветовала мне не переживать по этому поводу: «Чем загадочнее художник, тем выше пиар».

Так вот. Пупок на золотистом животике выглядел просто восхитительно. Один парень написал: «На таком пупке можно помочь Родине преодолеть демографический кризис». Над пупком собирались грозовые облака, под ним не было ничего, но, если приглядеться, золотистый цвет постепенно темнел и закачивался тёмно-коричневым изгибом бедра ноги, которая по отношению к пупку была с другой стороны.

Центр пупка заканчивался полем пшеницы – почти как у Шишкина – с небольшой тропинкой, ведущей к развесистому дереву, увешанному яблоками, апельсинами, бананами и другими фруктами. Фрукты падали с неба, оставаясь на ветвях дерева, валялись на земле за полем, собираясь в весёлый хоровод, переходящий в канкан, исполняемый лихими танцовщицами.

Заканчивалась картина (слева, а если поставить вертикально, то внизу) буквой «Х», но если приглядеться, это были две ноги от колена, обутые в космические корабли, летящие по космическому пространству. Весь левый нижний угол занимали переливающиеся звёзды, туманности и метеоритные дожди.

Вот такая картина в духе сюрреализма стояла в нашей галерее в нашем курортном городе.

Иностранец оглянулся, и я поспешила к нему, чтобы ответить на вопросы.

– Продаётся?

– Пока нет, но можно спросить у художника. Он ещё не разрешил продавать картину.

У нас часто бывали иностранцы, Лариса Андреевна платила гиду, чтобы посещение галереи входило в экскурсию, поэтому мне пришлось вспомнить свой английский и заучить то, что могло пригодиться по работе.

Но, похоже, иностранец не понял меня, скорее всего, он был не англичанин и не американец. Судя по внешнему виду – мужчина кавказской национальности и, если бы вчера я не видела его в обществе Аллы – нашего постоянного гида иностранцев, так бы и решила. Теперь терялась в догадках – француз, итальянец? Кто там ещё из славной Европы так похож на наших ЛКН? К сожалению, никакого другого языка, кроме английского, да и то – в определённых пределах, я не знала.

– Я буду звонить художнику, – медленно сказала я, подтверждая сказанное жестами, он кивнул, глянув на меня, как мне показалось, с интересом.

Я тут же отбросила в сторону это «показалось», и принялась за дело. Лариса Андреевна платила нам щедрые проценты в случае продажи картин. Со мной это случалось так редко, что я вдруг почувствовала спортивный, нет, торговый интерес.

Я быстро нашла нужные телефоны. В случае с нашим художником, который назвался: Бобёр Евсеич Мух (приблизительно так он подписал картину), Лариса Андреевна оставила нам 3 телефона – 2 непосредственно Бобёра (или Бобра?) и ещё один – некой Инны, которая «представляла интересы художника». Но в отношении Инны мне было уже всё более или менее понятно.

Дня два назад, когда около «Портрета Индурры» опять толпился народ, я подошла, чтобы по возможности ответить на интересующие вопросы (вопросов всегда было два: сколько стоит и кто здесь изображён, на что я отвечала изощрённо лаконично и в то же время длинно, чтобы никто ничего не понял).

Я обратила внимание на девушку, которая стояла немного в стороне от других, и рассматривала картину с презрительной усмешкой, не менявшейся в течение долгого времени, в то время как остальные посетители обсуждали каждую деталь портрета и, в особенности, пупок. Я пригляделась к девушке и вдруг, к своему удивлению, обнаружила удивительное сходство глаз и их выражения, губ и… остального я не видела, но была уверена, что это натурщица «Индурры». Чуть раскосые глаза, волосы в короткой стрижке стояли дыбом над головой, придавая ей озорной вид, а изумительно очерченные коралловые губы без следов помады можно было не придумывать, а просто писать с натуры.

Когда толпа немного разошлась, я остановилась около девушки, которая за это время ни разу не изменила своего положения и осторожно спросила:

– Нравится?

– А что тут может нравиться? Какое-то расчленение, – слегка повернулась она ко мне и тут же вернулась в прежний ступор.

– Ну, не скажите. Вспомните Дали! Он умел так заворожить необычностью своего видения, что его полотна вошли в историю живописи.

– Простите, за что мне эта лекция?

– Бесплатно, – улыбнулась я, – просто мне черты вашего лица удивительно напомнили черты этого портрета, на который мне волей-неволей приходится любоваться каждый день.

– Вау! И чем же? – спросила она более чем насмешливо.

– Глаза и губы.

– И всё?

– Остального не видно, – скромно потупила я глаза, но девица задрала вверх тунику, в которую была одета, обнажив безукоризненный пупок…, изображённый на полотне.

– Похоже?

– Перестаньте. Похоже. Я же вам сказала, что вас можно узнать по губам и глазам.

– Ага, это на него похоже. А вот всех друзей моих он изобразил реалистично, особенно бабушку.

– Где? – спросила я и, чуть ли не носом уткнувшись в указанном направлении, рассмотрела крошечную фигурку грациозной пожилой женщины с сигаретой в руках, опирающейся на коренной зуб, – Вы не видели этой картины?

– Нет, конечно, он никогда при мне не писал. Мы только трахались у него в мастерской, – девушка покосилась на меня, – шокирует?

– Что вы. Меня уже давно ничего не шокирует. Я ведь в «наше» время родилась, а вы как думали?

– Мне плевать, – вдруг разозлилась она.

– Простите. Вас как зовут?

– Если вы такая проницательная, давно бы уж догадались, что меня зовут Инна.

– Почему я должна была догадаться?

– Инка – дура. Портрет Инки – дуры.

– А почему – дурры?

– А он меня всегда дурой называл, а поскольку грассировал, получалось – дурра, Ин – тоже, чтобы не заморачиваться. Он много говорить не любит.

– Бедное дитя, – прошептала я, но она услышала.

– Что? Вы меня жалеете? Жалеете, что я порвала с этим идиотом? Бобром –козлом? Ха! Передавайте ему приветы от всех дур на свете! – она, презрительно усмехаясь, а мне показалось, едва сдерживая слёзы, устремилась к выходу.

– Погодите, Инна, – окликнула я её.

– Что ещё? – она остановилась, жуя то ли жвачку, то ли губы, – вы тут смотритель?

– Да, что-то вроде этого, но у нас не музей, а галерея. Картины здесь продаются.

– «Индурра» продаётся?

– Пока нет.

– Я хочу её купить. Не хочу, чтобы на мой пупок глазели… всякие, – шмыгнув носом, она вышла из галереи, оставив у меня неприятный осадок в душе.

У меня не было детей, но была какая-то неимоверная жалость ко всем детям Земли, а Инна по отношению ко мне была ребёнком. Вряд ли ей было от силы лет 20, ну, а я – женщина бальзаковского возраста.

Итак, телефон Инны отпадал, скорее всего, молодые люди были в ссоре. Я набрала один номер: «Вне зоны», второй немного погудел и ответил невозмутимым голосом робота: «Оставьте сообщение…».

– Извините, телефоны не отвечают. Вы не могли бы зайти завтра? – обратилась я к иностранцу с самой вежливой улыбкой, на которую была способна.

– Завтра? – он задумался, – завтра – горы.

– Когда вы сможете?

– Завтра. Горы нет. Картина – да.

– Хорошо. Договорились.

Он вежливо кивнул и ушёл, а я снова взялась за телефон. Отзвонив примерно час, я набрала Ларису Андреевну, коротко и спутанно объяснив ей ситуацию.

– Чего пугаетесь, Милочка? В первый раз картину продаёте?

– Нет, но…. Иностранец придёт завтра, а этот … Бобёр, не отзывается.

– По всем телефонам звонила?

– Да. Кроме одного. Телефон его девушки…

– А что так?

Я вкратце рассказала ей историю нашего разговора с Инной, той самой с которой писался портрет. Лариса Андреевна (почему-то мне всегда хотелось называть её по имени отчеству, хотя она была младше меня, но вот такой вот менталитет) ни минуты не задумываясь, выдала мне план дальнейших действий:

– Инне не звонить, а вот сходить к нашему…э- э- э… художнику – ети его мать, придётся. И придётся тебе, Людмила. Меня сейчас в городе нет, вернусь только завтра. Я сразу же приеду в галерею, но вдруг иностранец придёт раньше. Надо, чтобы картина была готова к продаже сегодня вечером. Ладно, к утру. Сегодня после работы надо будет сходить к нашему Бобру, и не просто спросить у него разрешения на продажу картины, а заставить его подписать все необходимые документы. Дескать, если вы не продаёте картину, нечего у нас выставляться, для вас тут не выставочный зал.

– Лариса Андреевна, я не сумею.

– Что? Роза-мимоза? Ах, ох? Хватит, милая Мила, хватит Людмила Владимировна строить из себя наивную дурочку. Дурочки в наше время зарабатывают только в постели! Умные женщины, особенно бальзаковского возраста, должны зарабатывать умением общения! И оно у вас есть! И не надо ссылаться на своё библиотечное образование и библиотечное воспитание! Пишите адрес и ни в коем случае не говорите Бобру, что вам дала его я. Скажите: выследили, наняла частных детективов, всё, что угодно, но он не должен знать, что я знаю его адрес. Вам всё ясно, Милочка? – рявкнула она, продиктовав адрес, – можешь закрыть галерею раньше, – чуть мягче добавила она.

Я записала адрес, глотая слёзы. Нет, не от обиды на Ларису, скорее – на себя. Что я могла поделать? Когда я тихо и спокойно сидела в библиотеке, выдавая пенсионеркам любимые ими иронические детективы, я была далека от жизни. Когда мой (теперь уже бывший) муж, сказал:

– Люд, извини, мне давно надо было тебе сказать, но… я ухожу от тебя. Я встретил девушку, у нас с ней был роман, мы ждём ребёнка.

– Да, да, конечно, – всё, что я могла пролепетать тогда, имея мужа младше меня и не имея детей, которых он так хотел.

Имущественных споров у нас не было, так как мы жили в квартирке, доставшейся мне от бабушки, детей… (это было самое большое моё горе) тоже… Короче, жили долго, расстались быстро. Но после расставания я почувствовала материальную «недостаточность». Я привыкла тратить определённую сумму денег, а моя зарплата библиотекаря не позволяла мне тратить столько же. Продуктов я покупала почему-то в том же количестве и, когда они начинали пропадать в холодильнике, без зазрения совести выбрасывала их в мусорное ведро. С вещами было также не просто. Вещей у меня всегда было немного, но они были: «От…». Когда же пришло время сменить что-то из обуви, и надо было купить что-то из недостающего (а у меня никогда не было лишнего), оказалось, что я не могу себе этого позволить.

Поэтому, когда моя подруга детства Валя прилетела в библиотеку с выпученными глазами, чтобы сообщить мне, что в художественную галерею требуется работник, что платить там будут в три раза больше, чем в библиотеке – я, не задумываясь, помчалась с Валькой, заключила контракт, а уж потом со спокойной совестью уволилась. И всё сразу стало на свои места. Более того, мне очень понравилась моя новая работа. Иногда было нечего делать (когда погода не выпускала наших посетителей из их уютных комнат в санаториях), но по хорошей погоде посетителей всегда было много – галерея находилась рядом с источником – и большинство из них любили послушать экскурсовода (коим я заделалась). Надо отдать должное Ларисе Андреевне, она не только выставляла картины на продажу, но и делала выставки.

Итак, на карту было поставлено моё нормальное существование. Если я не «выбью» из этого чёртова Бобра картину, я могу вылететь из галереи сама, как «не соответствующая квалификации», ну или что-нибудь в этом роде.

Я закрыла галерею на час раньше и отправилась по указанному адресу. Что сказать этому придурку, откуда я знаю его адрес и почему он должен прийти завтра в галерею, чтобы продать свою картину, которую не собирался продавать, я не знала.

Мне открыла девица, скажем так, неопределённого образа. Я старалась не рассматривать её вульгарного наряда и не смотреть на её слипшиеся волосы, когда-то белокурые.

– Тебе чего? – она не была озабочена появлением «кого-то», наверное, считала себя «единственной и неповторимой».

– Мне нужно повидаться с Борисом Алексеевичем.

– Бобром, что-ли?

– Если вам так угодно.

– Бобка, тут тебя какая-то а-ля «Нафталина» хочет, – крикнула она в приоткрытую дверь, не пропуская меня ни на йоту.

– Пшла ты…

– А я ей тоже грю…, – девушка пихнула меня своей пышной грудью и попыталась закрыть дверь.

– Борис Алексеевич ведь ждал гостя, вернее, посетителя, – сообразила я, отчего мне открыли дверь.

– Ну, тебе ж сказали, пшла. Непонятно? – девушка приняла оборонительную позу.

– Ну, кто там, суки… покоя не дают…

В дверном проёме показался наш «Бобёр Евсеич», как он изволил себя называть, в лёгком халатике, накинутом поверх абсолютно голого тела, что было видно, даже не разглядывая подробностей.

– Достали, – сообщил он мне, но приглядевшись, открыл дверь и показал жестом пройти вовнутрь.

У меня стучали зубы. Да, моё «библиотечное образование и библиотечное воспитание», как изволила изъясняться Лариса Андреевна, не позволяло мне слушать и воспринимать подобные речи.

Я прошла внутрь и, делая вдох на 3, выдох на 4, немного успокоилась.

– Что там в вашей галер-рее?, – спросил он, улыбаясь по-голливудски, из чего я поняла, что он пьян.

– У нас всё в порядке, а у вас, если вы не придёте завтра утром, могут быть проблемы, – мои губы тряслись, выговаривая что-то от меня не зависящее.

– Ох-фу! Ужели? Сударыня, Каквастам, это вас Ларухенция прислала попугать меня?

– Для вас это имеет значение? – я чувствовала к этому… сеятелю прекрасного… такое презрение, которое не могла выразить словами, так как не знала мата.

– Им, – икнул он, – им – меет. А что?

–