Часть 1. Вальпургиева ночь

Глава 1. Платон

– Смотри, вишня расцвела… – сказала Катя, приподнявшись на цыпочки возле окна, чтобы открыть форточку, недовольно скрипнувшую от её прикосновения.

– Значит, май будет тёплым, – сказал я, подойдя.

Теперь я могу подойти вот так близко и не думать, что не могу себе этого позволять. Потому что я так близко, как никто ещё с нею не был. Как никто не был со мной. И Катя даже не знает, какая долгая мечта исполнилась у меня сегодня. Она исполнила мою мечту.

Действительно, за стеклом, уже по-летнему вымытым, кривовато-волнистым в нижней части рамы, на которой немного облупилась белая краска, был виден двор, трава едва-едва начала проклёвываться из не так давно оттаявшей черноватой, ещё влажной земли, островками покрывать её, взбегая на приподнятый круглый холм клумбы, отливая сочной юной зеленью, какая бывает только весной. Из форточки потёк прохладный и влажный воздух, заполненный запахами вот этой самой оттаявшей, ожившей земли, юной, растущей травы, пробуждённых почек, и нежных, белых, с розоватыми сердцевинками цветков на тонких кривеньких ветках, где листья ещё не вполне распустились, но вот эти нежные пятиконечные цветочки в полной своей силе и господстве.

Катя засмеялась над моими словами:

– Ничего не значит, может и холод быть. И даже снег…

– Может, конечно… у нас тут снег в любое время года – обычное дело.

– Мне-то не рассказывай, я здесь выросла, – засмеялась Катя, поворачиваясь ко мне. – Хотя родилась, если верить маме и бабушке в раю, полном солнца, сладких и сочных фруктов. Даже не верится.

– Ты никогда не была там?

– Никогда. С годовалого возраста.

Вообще-то это странно, что она росла здесь. У неё экзотичная южная внешность, которая выделяла её из всех, когда я впервые увидел её пять лет назад на улице, в моей голове пронеслось: «Шемаханская царица». Вот именно такое действие она и произвела на меня в тот первый раз. Это было на третий день после переезда сюда, в этот Кировск…

Мы переехали сюда из Ленинграда. Да-да, в Кировск из Ленинграда… вот, спрашивается, куда можно вообще переехать из Ленинграда?! Тем более в этот забытый Богом Кировск, на берегу небольшой медленной сонной, почти как Лимпопо реки, только без мартышек, зато с галками и воронами, осенью устраивающих гвалт и шабаши… Но так случилось, что я, шестиклассник, моя сестра, после первого класса, и наша мать, которая была известной, даже знаменитой на весь Ленинград журналисткой, и даже писательницей, уволилась и уехала сюда, в Кировск, который, по-моему, существовал где-то за пределами вселенной… Потому что в Ленинграде были улицы, дома, каналы, красота, дворцы и театры, прекрасная полноводная черноглазая северянка Нева, Финский залив с ветрами и штормами, наводнениями, сам простор и воздух имперской столицы…

А в этом Кировске… бывали только белые ночи, как и в городе, где я родился. Это теперь я знаю, что мама переехала сюда не из непонятных мне амбиций, но потому что просто иначе невозможно было поступить. Теперь я знал, что, оказывается, скандал снёс карьеру матери в пропасть и всё, что оставалось, это уехать куда-нибудь, скрыться…

Теперь знаю, последний год знаю: оказалось, что у нашей матери случился скандальный роман, как результат – развод и необходимость бежать и прятаться. Отец, кстати, переехал с нами, хотя и жил отдельно после того переезда. С нами троими, с матерью, со мной, и сестрой, которую, как оказалось, мать родила от другого… я не знал, кто это, и моя сестра до сих пор не знала, что она не дочь нашего отца. Я знал, что он вепс, а раньше я не знал и что это значит, но и не более, ни имени, ни кто он, ни откуда взялся на нашу голову. И это мне сказал кто-то, я даже не помнил кто, кажется, кто-то посторонний.

А ведь, когда Танюшка только родилась, родители стали очень близки, до того всё время ссорились, я не понимал из-за чего, теперь, вспоминая, знаю, что всему виной была ревность, мать всё время подозревала отца, возможно, заставала, доподлинно я не знаю, но это представляется мне возможным, иначе, отчего ей было так уж бесноваться? И вдруг появилась Танюшка…

Именно так мне и показалось, что Танюшка появилась вдруг. Я не помню, ни как её ждали, хотя покупали, наверное, какие-нибудь кроватки-коляски, распашонки, всю эту ерунду, что стояла и висела после в нашей большой квартире, во дворах Фонтанки. Я тогда не ценил этого и не думал, не знал других городов, ну, кроме ещё Ялты летом. Я думал, все живут, как я, в большой пятикомнатной квартире, с бабушкой и дедом, домработницей Асей, котом и толстой, одышливой рыжей собакой.

И столько досадной суеты вызвало появление моей сестры в жизни нашей семьи, что меня это злило и заставляло чувствовать себя брошенным и одиноким, потому что все занимались только ею и говорили только о ней. Даже мои отличные оценки, похвальный лист за первый класс, потом за второй и третий были вроде чем-то обычным, будто от меня ничего иного и не ждали. Иногда мне хотелось наполучать двоек, и перетянуть их внимание к себе, но… Из этого ничего не выходило, я успел привыкнуть быть лучшим в классе.

А моя сестра болела, её возили к профессорам в Военно-медицинскую академию, в Павловский мединститут, потом в Москву. Обнаруженный порок сердца оперировали, потом были санатории, наблюдение врачей, с тех пор она выправилась, но по привычке все смотрели на неё, как на ту, кому необходима особенная забота и внимание.

И единственное, что было хорошо в появлении Танюшки на свет, это то, что родители перестали ссориться, она скрепила их, всю нашу семью, объединила и стала своеобразным голубем мира.

И так было почти восемь лет, пока вдруг не грянул гром. Началось, правда, всё с того, что умер дедушка Валентин Александрович, носивший пенсне на чёрном шёлковом шнурке, и куривший папиросы в длинном мундштуке, он был депутат Ленсовета. Дома он всегда надевал шёлковую куртку с пояском-шнурком, потому что так было «положено», а на ботинки на улицу надевал галоши. Не успели мы его похоронить возле множества могил наших родных, о которых я только слышал рассказы и видел фотографии, тёти-дяди, прабабушки, почти у всех даты на могилах оканчивались 1941-42-м годами, и я знал, что здесь на памятниках только их имена и эти даты, но похоронены они были в братских могилах на Пискарёвском.

И как-то очень быстро за ним умерла и бабушка Вероника Георгиевна, малюсенькая, носившая крошечные туфельки с пряжками, мне казалось они впору какой-нибудь кукле, но не настоящей женщине. Она не курила, как дед, не вынимавший мундштука изо рта, пахла загадочными густыми духами и розовой пудрой, всегда красила губы помадой цвета «пепел розы», даже дома и укладывала короткие седенькие волосы идеальными волнами.

Она не любила вспоминать о войне и, тем более о блокаде, на все мои вопросы отвечала коротко, хмурясь и отворачиваясь, и чаще уклонялась, бледнея. Дед воевал, а бабушка оставалась в городе. Она похоронила двоих детей, сестёр, брата и мать, отец, то есть мой прадед, погиб ещё при первой бомбёжке. Бабушка выжила единственная из всей когда-то большой семьи. Моя мама родилась в первый послеблокадный год, потому что раненый дед на фронт уже не вернулся, нога у него не гнулась, но он хромал как-то с достоинством, а левая рука, изуродованная ранением, тоже плохо действовала.

А вот родителей моего отца, я не застал, они умерли ещё до моего рождения. Дед вскоре после войны, а бабушка, когда отец только окончил второй курс университета. В университете они и познакомились с моей матерью. Она училась на журналистском, а отец на истфаке. После университета он остался на научной работе, очень быстро защитился, а мама старательно пробивалась как журналистка, ездила во всевозможные командировки, писала о колхозниках, строителях, о геологах, о врачах, лётчиках, доярках… О чём только она не писала и где только она не бывала. Пока мамы не было, мною занимались бабушка и дед, отца я видел так же редко, как и после их развода. Я не знаю, любили мои родители друг друга или поженились, потому что должен был родиться я, но вот когда родилась Танюшка, всё изменилось, мама перестала отсутствовать дома, и я после первых припадков ревности к сестре, стал считать её благословением, объединившим родителей. Танюшка выправилась к трём или четырём годам, начала ходить в тот же детский сад Эрмитажа, в который перед тем ходил я, а потом и в ту же школу на набережной Фонтанки, и, хотя, все всё равно постоянно волновались о ней, она росла вполне обычной девчонкой.

Когда Танюшка была в первом классе, один за другим умерли дед и бабушка, и, будто этого было мало, как гром, окончательно разрушивший нашу прежнюю жизнь, вот этот скандал, когда родители развелись и мать уволили из «Ленинградской правды». Мама вынуждена была уехать, будто бежать, вот в этот крошечный, потерянный в жидких лесах, мглистый Кировск. И отец переехал за нами, но отдельно от нас, хотя мы виделись очень часто.

После Ленинграда оказаться в крошечном городке, который, как мне казалось, весь, с прилегающими деревнями, туманами, озёрами и болотами, окружающими его, уместится на Дворцовой площади или на Марсовом поле, это, по меньшей мере, потрясение. Особенно для самолюбивого мальчишки-отличника, привыкшего посещать Эрмитаж, в котором работала бабушка и не смотрительницей или билетёром, а научным сотрудником, которого уважали все и приветствовали неизменно с небольшим поклоном головы: «Добрый день, Вероника Георгиевна!», а мне так даже пожимали руку, как взрослому, потому что все здесь меня знали, и я знал всех по имени-отчеству. Я знал и все эти коридоры и кабинеты. Мы с бабушкой любили прохаживаться по залам музея после работы, останавливаться у картин, и она спрашивала:

– Платоша, что ты чувствуешь?

Я смотрел на полотно и, стараясь не вдумываться, не читать имён и названий, говорил, что я чувствую. И с каждым годом я чувствовал всё больше и всё богаче.

И вот, не успел я подрасти толком, только окончил шестой класс, как лишился не только своей замечательной семьи, но и лучшего города на Земле.

Я возненавидел Кировск. И свою сестру тоже. Ту самую, которая, как я думал, спасла своим появлением союз матери и отца, но на деле послужила бомбой с часовым механизмом, которая разнесла всё в пух и прах, когда стало известно о том, что она вовсе не дочь моего отца. Всё рассыпалось, вся наша жизнь, а глупая восьмилетняя Танюшка продолжала быть весёлой и беззаботной, будто и не замечала, что вместо огромной и красивой квартиры в центре Ленинграда, с идеальным порядком и антикварной мебелью, мы оказались в двухэтажном деревянном доме, похожим с виду на барак, с деревянной скрипучей лестницей. Нет, квартира здесь была очень недурна: всё же четыре комнаты, на нас троих, по любым меркам – отлично. Пусть полы скрипели, и приходилось топить печь-голландку, а на веранду ставить обогреватель, потому что Танюшка ни в кое случае не соглашалась закрывать её на зиму, превратив свою комнату, прилегающую к веранде в принцессину спальню. Лестница к нам на второй этаж тоже нещадно скрипела, возвещая о каждом, кто проходил по ней, и вскоре я стал узнавать всех соседей по шагам и этому скрипу. Но к счастью, тут у нас во втором этаже жили только старушки интеллигентного вида, хотя и очень вредные старые девы. Как и внизу, но в первой квартире жила целая семья алкашей, торговавших самогоном. Раньше я не видел таких людей, таких женщин, таких детей, я не слышал, чтобы так разговаривали, я и мата не слышал прежде…

И всё, чего мне хотелось после переезда, это сбежать обратно. Я не знаю, возможно, я так и сделал бы, но однажды на улице я увидел её, Катю. То есть тогда я ещё не знал, как зовут эту чудесную девушку. Но она поразила меня с первого взгляда. Вначале я заметил царственную осанку, и именно это, сразу напомнившее мне балетных девочек, с которыми я был знаком, и которые жили в нашем дворе, и бегали на занятия в хореографическое училище, с их летящими ножками, высокими шейками и щебетанием, заставило меня вглядеться в эту девушку, которая, как мне казалось, не могла идти по этому противному городишке. Она, тонкая и гибкая, шла стремительной походкой, тонкие каблучки её босоножек, как мне кажется, даже не касались асфальта в змеистых трещинах и выбоинах, не удостаивая их серость этой чести. Синее платье колыхалось вокруг колен и локтей, чёрные блестящие волосы, высоко завязанные в хвост, красиво ударялись по её плечам при каждом её шаге.

Я не видел её лица, а очень хотелось посмотреть, поэтому я побежал вперёд, чтобы взглянуть и, разочаровавшись, успокоиться или… О, получилось «или»… Девушка оказалась настолько красивой, что я, признаться, остолбенел. Совсем необычная для северных наших мест красота: тонкая абрикосовая кожа, длинная шея и немного удлинённое лицо, тонкий, немного с горбинкой нос, огромные чёрные глаза, длинные брови, спокойный рот, сложившийся в невесомую усмешку, не высокомерную, как могло бы показаться, она улыбалась не кому-то и не чему-то, а самой себе, своим мыслям, собственной юной красоте, лету и солнцу, не такому частому гостю здесь у нас, на севере. Это значительно позже я узнал о её манере так вот улыбаться, а в тот момент мне показалось, что она улыбается мне. Хотя, что ей было мне улыбаться? Она и не заметила меня, замершего у стены какой-то парикмахерской, мимо которой она проходила, взглянув на себя в громадные стёкла. Но с этого дня я перестал ненавидеть этот город, дом, соседей…

Теперь я бродил по кривоватым улицам города в надежде встретить ту самую девушку, всякий раз удивляясь, что она делает здесь, такая чудесная красавица. И как вообще могла родиться здесь со всей своей нездешней красотой и прелестью. И я полюбил Кировск за то, что он маленький. А потому здесь все были на виду, и я быстро понял, где живёт моя Шемаханская царица, куда она ходит, где можно спрятаться в кустах или в телефонной будке, в магазине, чтобы увидеть её. Чтобы видеть её каждый день.

Довольно скоро я узнал и её имя: Катя, ну, то есть Екатерина, конечно, Соболева, она оказалась на три года старше меня, когда я увидел её в первый раз, ей было пятнадцать, а мне двенадцать лет. Но будь она старше и на тридцать три года, она не стала бы для меня менее привлекательной. Я узнал, что она уезжала из Кировска учиться в балетном училище в моём родном Ленинграде, но заболела, и пришлось вернуться, это было за полгода до того, как в Кировск переехали мы. Мне показалось, что это судьба, ведь если бы и она и мы остались в Ленинграде, мы могли бы не встретиться… Или наоборот, и в Ленинграде встретились бы, то есть в любом случае, как я считал и считаю, но мы должны были встретиться.

Я не знал, замечает ли она меня, я надеялся, что нет, и прятался, я не хотел, чтобы она считала меня дурачком, глазеющим на неё, таких, облоухих, было полно, кто провожал её взглядами. Она не обращала внимания, привыкла, должно быть. А я должен был выждать, пока я вырасту хотя бы, чтобы осмелиться подойти к ней. В своих стараниях подрасти, я занялся всеми доступными видами спорта, от бокса до самбо, очень хотелось заниматься каратэ, но его вдруг запретили и наш тренер по самбо под большим секретом показывал нам иногда приёмы.