Глава 1

Люблю этот момент. Когда Оля носится по сцене и рвет глотку, искажая голос до неузнаваемости. Не потому, что ей кто-то перешел дорогу, а потому, что в ней – эйфория и музыка. Птаха – сложный человек, но отличная солистка. Публика любит ее кожаные наряды и черные круглые очки.

Оля, не жалея себя, полностью отдается ритму, выстукивает его ногой, когда Герц отыгрывает свою мощную часть на барабанах. Мы с Санчесом отчаянно трясем головами, встав друг к другу как можно ближе. Санчес – это эпатаж, пафос и бездонные голубые глаза, а еще он наш бас-гитарист. У меня же обычная электруха в руках. Зажимаю давно затвердевшими подушечками пальцев струны, правой – бряцаю. От нас столько шума! Всего парочкой песен мы разносим зал, вводим толпу в бешенство, и это заводит, заставляет играть еще громче, еще слаженнее, еще лучше.

А вот что я не люблю в таких выступлениях, так это то, что они быстро заканчиваются. Мы еще малоизвестны, поэтому выступаем не очень часто, как хотелось бы. И не очень долго, сколько требуется душе. Сегодня мы на разогреве у местных хедлайнеров, которые проведут тут, возможно, всю ночь. Ну а мы, не успев начать, заканчиваем в десять. Пакуем инструменты и уже через полчаса оказываемся на улице.

Морозно. Стоим, переминаясь с ноги на ногу по скрипучему снегу, и выдыхаем пар изо рта. Все еще разгоряченные, мокрые, с округлыми глазами от переполняющих эмоций.

– Черт, а я говорил, что им зайдет новогодний кавер?! – сплевывает на землю Санчес.

– Новогодний кавер под Новый год? Саш, да ты гений! – от Оли за милю несет сарказмом. И чтобы его почувствовать, вовсе не обязательно смотреть, как она показывает басисту язык.

– Да ладно вам, хорошо отыграли! Дайте вас обниму, пирожочки, – лыбится Герц.

Он тут же приводит сказанное в действие и заключает нас троих в объятия. Герц большой, даже слишком, особенно для рок-музыканта. У него железные мышцы и крепкие руки, из которых ни за что не выбраться. Я, Оля и Санчес терпеливо ждем, когда Герц соизволит нас отпустить. Он сжимает все сильнее и сильнее, почти поднимает нас над землей и покачивает. Мы пищим в бессилии, перемешавшись телами, сумасбродно болтаем ногами.

– Папа! – выкрикивает Оля, тем самым отменяя обнимашки.

Правда, по дороге несется голубой фургон. Олин отец всегда сам забирает дочь с выступлений, а заодно – инструменты. Даже несмотря на то что постоянно занят, он находит время для семьи, тем более сегодня, в новогоднюю ночь.

– Ну бывайте, – небрежно кидает Птаха, а после грозно поглядывает на Герца. – Чтоб скинул за праздники, понял? Где это видано, чтобы у рок-группы сидел такой здоровяк за барабанами?!

– Вам все равно без меня не справиться, детишки! – прячет ладони в карманах джинсовой куртки с меховушкой Герц и продолжает улыбаться. Мне бы его позитивный настрой.

Пока папа Оли и Герц грузят инструменты в фургон, я топчусь на месте и посматриваю на время. Опаздываю, обещал быть дома в одиннадцать.

– Что, Дубровский, может, с нами пойдешь? Новый год все-таки, хоть раз за компанию, а? – подначивает Санька, сверкая голубыми глазами.

– Не могу, правда, родители приезжают с братишкой, а это капец… Хочется сдохнуть… – жалуюсь я.

– Все, ребят, пока! – машет нам из фургона Оля.

– Лети, Пташка, – посылает ей воздушный поцелуй Санчес.

Олька кривится и показывает басисту фак. На этом и расходимся: Герц с Саньком – в одну сторону на корпоратив, я – в другую, домой. Чуть ли не бегу, перепрыгивая бордюры и прокатываясь на ботинках по льду. По пути достаю влажные салфетки и начинаю оттирать лицо от грима. На самом деле я бесконечно рад, что родители приезжают, они и так бывают редко дома, все больше в Москве. И никто из родных не должен догадаться, где я был. Вытаскиваю из уха металлическое колечко, снимаю браслеты, продолжаю стирать черную жирную подводку с глаз. Волосы уже сами по себе освободились от лака – живо развеваются на ветру. Ногти. Я забыл про ногти! Они черные, глянцевые, с наклеенным черепком на среднем пальце. А ведь ацетон стоит на полочке в ванной. И мне ничего не остается, кроме как натянуть перчатки, замаскировать, так сказать, свой косяк, издержку рок-производства.

Стрелой залетаю в подъезд и резко дергаю за ручку двери. Закрыто. Рыскаю по карманам ключи, но не успеваю их нащупать, как замок щелкает и дверь распахивается передо мной, погружая в ароматы квартиры. Пахнет мясом, мандаринами и какао. Я обливаюсь слюной во рту и ступаю на порог. Свет в прихожей включается, и я вижу перед собой бабушку в нарядном платье и с бусами на шее из жемчуга.

– Бабулечка, я уже здесь. Успел ведь? Они уже приехали? Где Димасик? – заглядываю ей за спину, надеясь увидеть за столом родителей. Но там сидит только дедушка. Он молча смотрит телевизор, наверное, ждет выступление президента.

– Костя! Без пятнадцати двенадцать! Где тебя носило? – хмурится бабушка. – Быстро раздевайся, мой руки и за стол!

– Лечу!

Я все еще не теряю надежды, что родители здесь. Может, вышли из дома или сидят в комнате с Димасиком. Не акцентирую на этом и несусь в ванную. Про руки бабушка очень хорошо подметила: сначала вымываю с кожи остатки грима, а потом смачиваю ватный диск ацетоном и наскоро избавляюсь от черного лака.

Окидываю себя взглядом, верчусь у зеркала, чтобы не пропустить ни одной улики, это важно. Для родных я – домашний мальчик, учащийся в музыкальном колледже, будущий студент консерватории, по окончании которой – профессиональный концертмейстер. Но никак не музыкант челябинской рок-группы «Манекен».

«Родители не для того все детство таскали меня в музыкальную школу и нанимали дорогущих репетиторов, чтобы я спускал свой талант в пивнушках», – звучит убеждение у меня в голове.

– Костя! Двенадцать! – стучит в дверь бабушка.

Слышу часы в зале, они отбивают ритмично – бум-бум-бум, как наш Герц на барабанах. По телевизору слышится гимн, значит, действительно пора выходить. Иду в зал и встречаю там опять-таки дедушку. Бабушка идет следом за мной. Едва оказывается в зале, сразу же берет пустую тарелку и накладывает туда картошку, салаты, мясо. А я негодую. Смотрю вокруг себя и пожимаю плечами. Дедушка на меня не смотрит, затылком сообщает мне важную новость:

– Рейс перенесли на утро. Завтра они прилетят.

Падаю на стул. Поджимаю губы, чтобы те не тряслись. Я так ждал маму с папой, так ждал братишку, чтобы наконец вместе встретить Новый год, а рейс перенесли. «Всего-то, мелочь какая!» – фыркаю я. А грудь больно сжимается, особенно когда бабушка кладет теплую руку мне на плечо. Она все понимает, даже слишком.

– Ничего, Костик, прилетят, куда денутся. Ты поешь, голодный теперь. Опять с друзьями по улицам шатался?

– На площадь ходили, на елку, – как всегда, вру. Самого раздражает, а сделать ничего не могу.

– С Новым годом, мой хороший, – целует меня в макушку бабушка. – Ешь.

Под несмолкаемые звуки телевизора и дедушкин храп сижу за столом и тащу в рот все, что душе угодно. Бабушка сидит рядом и радуется. Под ее пристальным взглядом с моей тарелки моментально исчезают бутерброды с икрой, картофельное пюре и отбивная. Запиваю какао и стекаю по стулу, пригреваюсь. Тем более что эйфория от концерта отпустила, и я превратился в удава. Хорошенького такого удава, которому для счастья только и надо, что поудобнее лечь и спокойно переварить. Поэтому благодарю бабушку за праздничный ужин и иду к себе в комнату. Там с акустической гитарой укладываюсь на кровать и бренчу. Перебираю струны, импровизирую, но пальцы все равно непроизвольно выдают знакомую мелодию. Спустя минуту, тихонечко так, начинаю петь. Лишь бы никто не услышал. Там, где нужно уверенно выводить голос на максимум, я еле шепчу, мямлю. Потому что будущий концертмейстер никак не может быть фронтменом рок-группы. Да и Птаха вряд ли позволит себя затмить. Вот мне и остается лежать, пялиться в потолок и шептать:

Quindi Marlena torna a casa

Che il freddo qua si fa sentire

Quindi Marlena torna a casa

Che ho paura di sparire¹

Закрытыми глазами представляю, как стою у микрофона на сцене и пою эту песню. От моего голоса у толпы – мурашки, все затихли и внимательно слушают. Внимают моему голосу, замирают. И лишь их сердца взволнованно стучат, боясь, что это последний припев, что скоро я уйду.

О чем еще мечтать музыканту в шестнадцать лет? С этой мечтой, лежа на кровати, и с гитарой в руках я засыпаю, чувствую, как пальцы на грифе расслабляются и отпускают струны. Гитара издает короткий звук легкого бряцанья перед моим погружением в царство Морфея. Сплю и вижу – пока что все сокровенное сбывается не наяву. Но и наяву я не умею заявлять о себе настолько громко. Зато во сне ору что есть мочи. Каждой клеточкой своего тела и голоса готов доказать, что чего-то стою.

«Юноша, по-моему, вы не на том направлении учитесь», – заявляет директор на очередной репетиции отчетника в моем сне.