Телевизор

Старая квартира на окраине дышала тишиной. Павел снимал её за смешные деньги – три тысячи в месяц, с условием не заглядывать в кладовку. Бабка Капитолина, передавая ключи, крепко сжала его руку костлявыми пальцами.

– Там ничего нет. Да и не надо тебе. – Её глаза, мутные, как запотевшие стёкла, смотрели куда-то за спину Павла.

На третий день, когда в холодильнике осталась только банка маринованных огурцов с ржавой крышкой и портвейн, он всё-таки повернул ручку кладовки.

Пыль висела в воздухе густыми хлопьями. В углу, под жёлтой простынёй, угадывались квадратные очертания. Павел дёрнул ткань – и перед ним предстал «Рубин-714», советский телевизор с выпуклым экраном.

Шнур был старым, потрескавшимся, но когда вилка вошла в гнездо, экран дрогнул и залился синим светом. Из динамиков послышался шипящий звук, будто кто-то набирал воздух в лёгкие. На экране появилось изображение.

Его кухня. Точная копия. Только на плите стояла кастрюля, которой у Павла не было. И он сам – точнее, кто-то очень похожий – стоял спиной и резал хлеб.

На следующий день Павел проснулся с тяжёлой головой. Вчерашний портвейн оставил во рту вкус железа. Он вышел на кухню – и застыл. На столе стояла новая кастрюля. Та самая, из телевизора.

К вечеру он понял закономерность. Телевизор показывал завтра. Всегда с разницей в сутки. Сегодня на экране – завтра в реальности.

Но вчера…

Вчера он видел, как его двойник в панике запирается в ванной. А потом – как из-под двери начинает сочиться тёмная лужа.

Сейчас экран показывал пустую квартиру. Тишину.Потом – скрип открывающейся двери.И тень, медленно плывущую по коридору. Павел откинулся на диване.

Завтра он узнает, что это было.

А пока…

Пока можно было просто смотреть.

Куклы

Калитка скрипнула, будто давно ждала их. Ржавые петли взвыли, но дети уже протиснулись внутрь.

Лиза прижала к груди потрёпанного зайца – его левое ухо давно оторвалось, из дырки торчали жёлтые ватные кишки.

– Тут раньше мёртвых хранили, – прошептала она.

Солнечный свет через заколоченные окна падал на пол рваными лоскутами. Витёк пнул пустую банку из-под формалина. Стекло звякнуло, и где-то в глубине морга что-то шевельнулось в ответ.

Куклы лежали в выдвижных ящиках, будто их только что уложили спать.

Тряпичные. С пуговицами вместо глаз.

Лиза потянулась к одной – под пальцами шевельнулись настоящие волосы.

– Смотри, зубы! – засмеялся Славка. – Мелкие. Белые.

Когда стемнело, они пошли домой.

Дверь Витька открылась на цепочку.

– Ма, это я!

– Ты кто?! – голос матери был хриплым, будто она кричала всю ночь. – Мой сын спит в кровати!

Через щель Витёк увидел свою комнату. На кровати, спиной к двери, лежал кто-то в его пижаме. У подъезда уже сидели Славка и Лиза, которых тоже не пустили домой. Ночь они провели в морге.

А в их квартирах к утру куклы исчезли. Витькина мать рыдала и показывала на пустую кровать – теперь там было лишь тёмное пятно. Очертаниями – как ребёнок. А по полу шли отпечатки грязных детских ног.

Эти отпечатки привели родителей к заброшенному моргу, который встретил их тишиной. Дети сидели на полу, склонившись над лоскутами ткани.

– Витька? – тихонько позвала мать.

Он поднял голову. В руках у него была почти готовая кукла.

– Мы почти закончили, – сказал он.

Игла блеснула в его пальцах. В луже солнца на сидушке железного стула лежал потрёпанный плюшевый заяц. Без головы.

Дверь в морг тихо приоткрылась. Свежий ветер донёс с улицы смех.

Лифт

Кабина вздрогнула и поехала вверх. Андрей прислонился к стене, закрывая глаза от мерцающего света лампочки. После ночной смены хотелось только одного – добраться до своей девятки и рухнуть на койку.

Лифт проехал девятый этаж. Андрей открыл глаза. На панели горела кнопка, которой не должно было быть: десятый этаж.

Двери разъехались с тихим шелестом, открыв длинный коридор с желтыми стенами. Воздух был спертым, пропитанным лекарственной сладостью и чем-то ещё – чем-то, от чего першило в горле. Где-то вдалеке, за поворотом, раздался звук катящихся колес. Металлический, ритмичный.

Андрей резко нажал на первую кнопку. Лифт не двигался.

Из коридора донесся плач. Нет, не совсем плач. Слишком ровный. Слишком механический. Как запись, поставленная на повтор.

Кабина дернулась и вдруг резко понеслась вниз.

Утром уборщица его нашла сидящим в лифте на первом этаже. Двери были раскрыты, а сам Андрей сжимал в руках маленький чепчик – желтый, с вышитыми ромашками.

– На десятом этаже архив, – прошептал он, не отрывая взгляда от пустого коридора. – Все с семьдесят второго по восемьдесят девятый… Они просят имена.

– Но у нас нет десятого этажа, – поджала губы уборщица и принюхалась. – Жорку позову, пусть кнопки в лифте проверит.

***

Когда электрик Жора полез в подвал за инструментами, он увидел дверь, которой там никогда не было. Обшарпанная табличка сообщала: «Архив абортария 1972-1989». В небольшой каморке стояли ряды картонных коробок. На дальней полке лежала потрепанная тетрадь. Последняя запись: «17.12.1989. Последняя партия. Завтра придут за оборудованием. Пусть хоть имена запишут где-нибудь.»

Следующая страница была оборвана.

Доза

Профессор Ершов аккуратно поставил колбу на стол. Жидкость внутри была абсолютно прозрачной, как слеза, но при свете лампы отливала синевой – той самой, что он видел в старинных фолиантах.

Два источника. Две правды.

В «Трактате алхимика фон Гроота» черным по желтому пергаменту было выведено: «Сия субстанция в количестве семи капель низводит дух в преисподнюю».

А в манускрипте «О природе ядов», найденном в архивах заброшенного монастыря, стояло иное: «Принявший семь капель сего зелья узрит истинную природу мира».

Ершов наклонил пробирку. Ровно семь капель упали в стакан с водой. Он выпил залпом.

Сначала ничего. Потом – тепло, разливающееся от желудка к конечностям. Комната не изменилась, но вдруг стала… четче. Будто кто-то снял пленку с его глаз. На стене, где висел календарь с видами Сочи, проступили пятна.

Они складывались в буквы, потом в слова: «Ты не умер». Потом: «Но ты и не жив»

Ершов рассмеялся.

На четвертый день он перестал есть. На седьмой – пить. Но не умер. А на двенадцатый к нему пришел гость – сам он, только моложе. Тот, каким он был в тысяча девятьсот восемьдесят седьмом году, когда защищал диссертацию.

– Ну что, – сказал гость, садясь напротив. – Убедился?

Ершов кивнул.

Теперь он сидит у окна и смотрит, как во дворе играют дети.

Иногда к нему приходят гости. Иногда он сам становится гостем – у того Ершова, что живет этажом выше. А в колбе всегда остается ровно столько яда, чтобы сделать еще семь капель.

Для следующего любопытного.