© Оформление. ООО «Издательство Перо», 2025

© Т. Недугин, 2025

Мамины уроки

Александр Дмитриевич снова проснулся рано, вставать не хотелось, а заснуть не было надежды. За окном уже просыпался летний рассвет. Это значит, что обычный москвич сейчас просто ложится спать. Саше снова снилась мама, долгожительница, дитя войны, ушедшая только ранней весною того же года. Тоже года войны, но другой. До ухода Саши на пенсию она не дотянула лишь трех месяцев.

Саша и сам уже дед, но при жизни мамы всегда ощущал себя молодым. Шестое чувство твердило ему, что жизнь еще только начнется когда-то очень скоро, что самого главного в жизни он еще не совершил и не добился, и вот этот год, злосчастный год войны, принес такие изменения. Почти разом осознать себя и пенсионером, и сиротой – это словно как просесть и сдуться. Неизбежно, но непривычно. А тут еще и своя болезнь, подозрение на онкологию.

Саша попытался понять или вспомнить, что же конкретного приснилось ему о маме, сообщал ли его сон что-нибудь важное о ее судьбе Там. Но ничего определенного понять не мог. Сны его теперь были нездоровыми и недолгими. Спать он мог только в неудобной позе, в которой притухала боль, и просыпался, не зная от чего: то ли от боли, то ли от этой самой позы.

За маму он не беспокоился. Молился о упокоении ее души просто по чину. Ум и сердце были за нее совершенно спокойны. И жила она, и ушла как-то очень хорошо, по-евангельски. Обратилась к Господу на середине своей жизни, когда Саша был еще студентом. Они примерно в одно время и независимо друг от друга пришли к вере, ходили в один храм, еще в годы официального социализма. И никогда больше не отпадали от веры. Но самое главное, мама выросла в семье с религиозными корнями в поколениях, которые в ней проросли, даже несмотря на то, что ее-то родители были атеистами.

Мама была врачом-терапевтом. Помогала людям профессионально. Кроме того, то ли из этих христианских культурных корней, из этой своей подкорки, то ли из соображений «советского аскетизма», в котором была воспитана, но она выросла очень непритязательным человеком. К себе старалась никогда не привлекать внимания. Постоянно учила уступчивости, словом и примером. В итоге это сочетание постоянной помощи другим (пациентам) с минимальным вниманием к себе оказалось очень согласующимся с евангельским учением. Ставши верующей, мама теперь уже старалась сознательно жить в таком самоограничении.

Она никогда не просила для себя чего-то дорогого или сложного, всегда стеснялась затруднить окружающих любой просьбой. Похоже, она стяжала это великое приобретение Апостола: быть благочестивой и довольной. Благодарила в десять раз чаще, чем просила. И к последним годам это приобрело особый смысл.

Мама пережила три инсульта и не пережила четвертый. Саша вспомнил, как после третьего, вновь обретя дар речи, она просила его с женой Машей:

– Уж потерпите меня, недолго осталось.

И это звучало без осуждения, без издевки, совершенно искренне, просто оттого, что она на самом деле не хотела быть им в тягость.

Саша искал и находил, конечно, в памяти своей те моменты, когда не проявил к матери должной заботливости, но, вообще-то, она всегда была рада и довольна его заботой, хотя, возможно, и недостаточной. Нечего и говорить о том, что она прекрасно ладила и с невесткой, да и та ей всегда помогала и не допускала со своей стороны никаких бестактностей.

И вот сейчас Саша почему-то вспомнил последний мамин день дома. Опять схватило сердце, опять ей не встать, опять вызов скорой и предложение госпитализации. И мама, будучи в сознании, вдруг совершенно спокойно на нее согласилась. Хотя перед этим несколько раз говорила, что четвертый инсульт станет у нее последним. Саша только сейчас вдруг понял, что мама знала, что уходит, но не стала отягощать его и Машу зрением этих последних своих часов. Да, точно, это было проявлением ее уступчивости и скромности, даже в последний момент.

Буквально накануне она самостоятельно дошла до церкви, и причастилась. Спустя несколько дней в больнице ей стало лучше. Ее перевели в общую палату. Маша позвонила свекрови и спросила, не позвать ли ей священника и причастить прямо в палате. Но мама отказалась, надеясь сама к воскресенью добраться своими ногами до больничного храма. Опять-таки не хотела никого утруждать. А на следующий день в больнице сказали, что она переведена в реанимацию, связь с нею оборвалась. Аппарат искусственного дыхания, ИВЛ и трубка в горле. Вот когда Саша с Машей почувствовали себя по-настоящему нехорошо.

До этого мама жила надеждой скорой встречи. С бабушкой, с крестной, там за порогом вечности. Смерть нисколько не страшила ее, она верила словам Спасителя о брачной вечере Сына, и действительно шла на пир. Это внушало всем спокойствие и какую-то внутреннюю уверенность. Теперь же, с известием о реанимации, Саша ощутил что-то другое. Словно какая-то чужая сила встала горой между мамой и Небом, и не было в этой силе добра.

Саша тогда еще вспомнил детские годы и рассказ матери о первых опытах реанимации, о которых ей тогда, в 1970-е годы рассказывали коллеги. Как они титаническими усилиями вернули к жизни нестарую женщину, и первые слова, которые услышали от нее, были такими:

– Ах, зачем вы это сделали, мне было так хорошо.

С тех пор оно так и запомнилось. Мама всю жизнь относилась к реанимации очень осторожно. Возможно, именно эти слова (среди прочего) убедили ее в бессмертии души, что потом и привело ее к вере.

И вот теперь она сама стала жертвой того, чего опасалась – безжалостного медицинского протокола. И, возможно, она сама знала или предчувствовала, что такое может с нею произойти, но сознательно пошла на это ради избавления детей от созерцания ее последних минут.

Нечего было и думать о том, чтобы выпросить возможность хотя бы взглянуть на маму. Саше с Машей оставалось только молиться. Но канон на исход души Саше не понравился, слишком уж грешным и прямо-таки гадким выставлял он человека, за которого приносилась молитва. На третий день Маша не выдержала и дозвонилась до лечащего врача. Начала она обиняками:

– Видите ли, все-таки 92 года, четвертый инсульт… Ну, может как-то… У нас не будет к вам претензий, мы все понимаем, вам тяжело, ей тяжело… Ну вот, хотите я вам сына ее дам поговорить…

Трубка по громкой связи ответила металлом:

– Не надо, сын тут не причем. Мы все делаем так, как положено.

Соседка их по лестничной площадке, тоже врачиха на пенсии, когда ей рассказали, так и фыркнула в ответ:

– Вот татуировку себе на груди набью: «не реанимировать»!

Прошло еще два дня того же мрака на душе, как в воскресенье все же сообщили неизбежное. И мрак сразу ушел. Появились заботы и хлопоты, обычные в таких случаях. По вечерам Саша с Машей читали Псалтирь с молитвой о новопреставленной. И становилось светло на душе.

Отпевали в ритуальном зале при морге. В гробу Саша узнал маму с большим трудом. Распухшее лицо, накачанное в морге инъекциями ради разглаживания морщин, выглядело неестественным и чужим. Батюшку уговорили не слишком сокращать отпевание, он прочел весь канон. Благо и очереди-то не оказалось. Пришло немало знакомых маминых, хотя уже все пациенты, кому она сделала столько добра, встречали ее на той стороне бытия. На поминках тоже вспоминали ее очень добрыми словами. И тогда еще Сашу поразило, что никто из молившихся и вспоминавших не был огорчен. Добрую бабушку добрым словом проводили в доброе место. Потому что пришло ее время. Она собиралась идти на пир Великого Царя – и пошла туда. Словно и здесь исполнилось ее заветное желание: никого ничем не затруднить, даже внезапным огорчением.

Теперь Саша явственно понимал: я – следующий. Какая все-таки радость, что мама не дожила до моей болезни, что она смотрит на меня теперь Оттуда. А Там она не может огорчиться или беспокоиться. Там она может только ожидать скорой встречи. А я же постараюсь ее не подвести.

Постараюсь. Но какой ждет диагноз? В нашем роду все почти долгожители, и ни по отцовой, ни по матерней линии не было онкологических больных, как и диабетиков, – все «нормальные сердечники». Оба дедушки, обе бабушки и все остальные, кого помню. Неужели я первый? Ну, может и так. Еще неизвестно, что это за опухоль. Может быть, все еще обойдется.

И в тысячный раз Саша припомнил свой самый счастливый день в жизни. Это было тогда, в далекие шестидесятые, когда мама с папой забирали его, еще дошкольника из детского лагеря. Саша был домашним мальчиком, и лагерь этот перенес тяжело. Хотя в нем все было хорошо устроено: и питание, и досуги, и занятия. Саша мало ел и был замкнут, но на родителей не обижался. Ему было шесть лет, он такого еще не умел. Мама посетила его посреди смены и сказала, что ждать осталось совсем немного, всего две недельки. А Саша не понимал, что это такое, и сосчитать эти дни не сумел бы. Но вот этот день настал. Папа с мамой приехали за ним на машине (тогда такая роскошь была еще им доступна). Они были сами дружны и радостны, а на маме было новое платье, и она словно светилась молодостью и красотой. А дома был прекрасный семейный ужин и главный подарок: радиола с первыми виниловыми пластинками. Среди пластинок были две детских со сказками, которые потом Саше заиграли чуть не до дыр. Но самое главное: он был дома, а мама с папой были радостными и счастливыми.

Так и запомнился этот день. Конечно, самый счастливый день жизни выбирает из памяти сам человек. Конечно, мы помним через всю жизнь не сами события, а свою реакцию на них, свою память о них, свое впечатление. Но все же именно это впечатление и важно. Не важны подробности того дня, которых Александр Дмитриевич не помнил, а важна память о том, что радость заполнила Сашу до конца, целиком и полностью, не оставляя ни малейшего уголка тревоге, беспокойству, обязательству, чувству долга, какому угодно еще хорошему или плохому чувству. Так радоваться можно только в детстве. Ни день крещения, ни день свадьбы не стали для Александра выражением такой радости, как и ни один другой день в его жизни. А этот тем и запомнился, что вспоминался постоянно, давая Саше незримые силы.

Мы едем домой, к маме и папе.

Каким-то новым, более глубоким смыслом наполнялись эти слова для Александра Дмитриевича теперь. Домой и к маме. Мама ждет. А Папа – еще больше. Он обязательно пришлет машину. И будет абсолютно радостно. И никаких чувств иных уже не потребуется. В радости растворится все.