Глава 1: «Белая тишина»

Мария открыла глаза. Всё вокруг было ослепительно-белым: стены, потолок, даже кровать, на которой она лежала, была укрыта белоснежным одеялом. Глаза резало от этой стерильной, пугающей белизны, и казалось, будто мир очистили от всего: чувств, боли, цвета. В лицо дул свежий, прохладный ветерок, поднимая полупрозрачную белую штору, что висела у изголовья. Ткань шелестела, мягко касаясь руки, словно кто-то невидимый пытался её утешить, погладить, убаюкать.

Едва заметно Мария вздрогнула. Сердце глухо стучало в груди, будто боялось, что её снова разоблачат, уличат в попытке уйти.

Она медленно повернула голову. На соседней кровати, свернувшись калачиком, сидела взлохмаченная женщина. Голые пятки упирались в постель, а колени были прижаты к груди, как у ребёнка. На ней был мешковатый мужской больничный костюм в мелкий, бессмысленный узор, от которого рябило в глазах.

Женщина пристально смотрела на Марию, обхватив тощие коленки, и раскачивалась вперёд-назад, будто под музыку, слышимую лишь ей. Улыбалась крупными, жёлтыми зубами. Её большие, чуть навыкате глаза всё время слезились, и она то и дело снимала очки, чтобы вытереть их платком.

– Очнулась, горемычная? – хрипловатым голосом, больше подходящим мужчине, спросила женщина, не переставая раскачиваться.

– Я что, в Раю? – с трудом разлепив пересохшие губы, прошептала Мария. – Мне ведь туда нельзя?

Женщина хрипло рассмеялась, резко перестала раскачиваться, спустила ноги с кровати и пошла к окну.

– Ты считаешь, тебе в Рай дорога заказана? – усмехнулась она через плечо. – Не переживай, ты ещё на этом свете! – сказала и, с трудом защёлкивая шпингалет на окне, громко закашлялась, прикрывая рот рукой.

– Почему? Я же отравилась?! – Мария медленно оглядела палату, как будто искала подтверждение своим мыслям.

– Травилась, да не отравилась! – ответила женщина. – Тебя откачали. Говорят, нашли вовремя. Повезло тебе.

– Кто нашёл?

– А я откуда знаю? – пожала плечами соседка по палате. – Какая-то женщина. Приехала за «скорой» на своей машине. Я как раз на первом этаже была, видела, как она бежала рядом с каталкой, вся в слезах. Я ещё пыталась её успокоить. Сказала: если ты дышишь, то обязательно откачают.

– А где я сейчас? Это больница?

– Больница?! – фыркнула женщина. – Размечталась! Ты в дурке. Сюда всех после попыток суицида свозят. Вроде как безопасно? Здесь тебе не дадут умереть, даже если снова захочешь.

Она наконец-то закрыла окно, вернулась к своей кровати, села и махнула рукой, как мужик.

– Ты не пугайся. Здесь можно жить. Много нормальных людей. Буйных отдельно держат, за закрытой дверью. Там свои правила. У нас свои.

– А долго держат? – спросила Мария, чувствуя, как сердце сжимается от стыда.

– Не знаю? Говорят, некоторые и по нескольку лет только в окно и смотрят. Через решётки.

– Так долго?!

– Всё зависит от того, как скоро мы передумаем умирать.

– То есть, мы больны?

– Ну да. Больны одной и той же штукой: желанием исчезнуть и, таким образам, уйти от проблем. Вот от этого и лечат.

– Вы тоже?

– Что тоже? Самоубийца? – хмыкнула женщина. – Да, и я тоже.

– И я тоже, – еле слышно произнесла Мария, глядя в потолок.

Внутри что-то холодное и мокрое сжалось. Было стыдно. Стыдно за свою слабость, за то, что не умерла, за то, что жива и теперь должна жить с этим стыдом.

– Таких здесь много, – женщина улеглась, натянула одеяло до подбородка. – Больше, чем ты думаешь. У каждой, своя боль, и своя причина, но в глазах у всех одно – не хочется больше ничего. От этого и лечат.

– Значит, правда, я в дурдоме?! – Мария глубоко вздохнула, но воздуха всё равно не хватало. Внутри всё болело.

– Мадам, а вы ещё сомневались?! – засмеялась соседка, по несчастью. – У нас две дороги: на кладбище или в дурку. Но ты не боись, здесь жить можно. Главное – соблюдать правила. Всё строго по расписанию. Почти как в тюрьме: шаг влево, шаг вправо считается нарушением и укол! Потому и по коридорам особо не бродят, все сидят по палатам.

Женщина перевернулась на бок, покряхтела, устраиваясь, и с жалостью посмотрела на Марию.

– Я здесь уже неделю. Вчера с твоей койки девчонку выписали. Семь месяцев пролежала! Говорит, если бы ей сразу объяснили, как себя вести, раньше ушла. Устраивала истерики, крики, слёзы. Привязывали к кровати, кололи, чтобы не навредила ни себе, ни другим. Вот и затянулось. А когда поняла, то и процесс пошёл! Говорит, даже смотреть стали как на нормальную. Я у неё за эту неделю кое-чему научилась. Она рассказала, как здесь всё устроено. Что можно, чего нельзя. И главное – как выжить, чтобы выйти. Насовсем, но живой.

Женщина замолчала, задумавшись. В палате воцарилась тяжёлая, неподъёмная, вязкая тишина. Тишина, будто покрывало опустилось на обеих. Они лежали, не двигаясь, каждая в своих мыслях. И, может быть, в глубине души обе надеялись, что выжить – не значит предать себя!

Глава 2: «Здесь никто не плачет»

Из коридора послышалась движение, гул шагов, звуки открывающихся и закрывающихся дверей. Женщина, словно очнувшись от тяжёлых, вязких мыслей, резко села на своей кровати. Она закинула ногу на ногу, немного сгорбилась и, покачиваясь вперёд-назад, уставилась на Марию.

– Хватит киснуть, вставай, будем знакомиться! – сказала она бодро, хотя в голосе всё же чувствовалась натужная весёлость. – Нам с тобой, похоже, долго здесь жить и общаться. Свиданок с роднёй не дождёшься, говорят, таким как мы, нескоро разрешат?! Только записки, да передачи, и то не сразу. Боятся, что малява с воли взбаламутит пациента, расстроит, в транс введёт. Здесь, знаешь ли, всё строго.

Она махнула рукой в сторону двери.

– Прогулки и редкие встречи бывают в родительский день, почти как в пионерлагере, но нам до этого ещё как до Марса. Вон на той койке у двери, лежит одна девица, ей свидания разрешают. Я из окна наблюдала: к ней какая-то женщина приходит, видимо, родственница. Больше никого здесь ни разу не видела, хотя она говорит, что замужем и двое детей. Вообще, она не из разговорчивых. За неделю мы с ней ни разу по-человечески и не поболтали. Тоскливо, в общем.

Мария приподнялась, опершись на локоть, и обвела взглядом палату. Обычная комната: три кровати, три тумбочки. В углу узкая, глухая дверь, рядом прозрачная, ведущая в коридор. Всё выглядело одинаково и тускло. Словно стерильное безвременье, из которого нет выхода.

– Мне ждать некого, – наконец произнесла она и слабо вздохнула. – Я одна на всём белом свете, как сыч. Никто и не узнает, где я сгину?! Разве что подруга моя, Ирина. Это, похоже, она меня нашла. У неё были ключи от квартиры. Больше и некому.

– Теперь не сгниёшь, не бойся, – усмехнулась женщина. – Здесь кормят исправно, колют успокоительное, и постепенно становится всё по барабану. Спишь, ешь, и всё. Почти что бесплатный санаторий. Ладно, хватит грустить! Меня Ариной зовут. А тебя?

– Мария.

– Вот и познакомились! – оживлённо сказала Арина. – С этого всё и начинается.

– Где можно умыться? – спросила Мария, бросив ещё один взгляд по сторонам.

– Да вон, – кивнула женщина. – Белая дверь в сортир, там всё найдёшь. Тебе уже принесли мыло, зубную щётку, полотенце. Чистое бельё вон тот большой свёрток. Помоешься, переоденешься, грязное в корзину, в общем, не маленькая, разберёшься.

Мария медленно поднялась. В груди что-то глухо стукнуло, она поняла, что тело ещё не вернулось к жизни, и голову тут же закружило. Придерживаясь за стену, она осторожно направилась в туалет. Там был душ, за матовой шторкой, унитаз и крохотная раковина. Всё как в обычной больничной палате: безлико-белое, как будто стёрли любое присутствие человека.

Под горячими струями душа Мария долго стояла, позволяя воде стекать по телу, как будто надеясь, что вместе с ней смоется и боль. Она мылась долго, потом ещё дольше чистила зубы, с остервенением, как будто очищая не ротовую полость, а саму совесть. Надела свежую сорочку, халат и почувствовала, как возвращается ощущение тела, но не души.

Когда она вышла, посвежевшая, но всё ещё с пустотой в глазах, Арина встретила её улыбкой.

– Вот и на человека стала похожа! – сказала она. – Тебе бы румянца чуть-чуть добавить, и вообще будешь выглядеть, как живая. В баню сходишь, совсем оживёшь!

Мария молча вернулась на кровать и легла, натянув одеяло до пояса. Она чувствовала, как её изнутри по-прежнему разъедает глухая гадость, липкая и бесформенная.

– Баня здесь раз в неделю по графику, – продолжала Арина, не обращая внимания на молчание. – У нашей палаты в четверг. Значит, завтра париться пойдём. Душ – это так, ополоснуться, а в бане, как новая родишься! Ты любишь париться?

Мария взглянула на неё тоскливо. Слова застревали где-то глубоко внутри.

– Что, противно? – спросила Арина, слегка склонив голову.

Мария молча кивнула. Всё в ней сопротивлялось разговорам.

– Пройдёт, – мягко сказала Арина, вдруг посерьёзнев. – Первые дни душа ноет, как выбитый зуб, но потом легче. Обязательно станет легче. По себе знаю.

Она замолчала, но её слова повисли в воздухе, не растворяясь, как обычно, в больничной пустоте.

– Ты ложись, я не буду приставать, – добавила она. – Здесь никто не требует улыбаться. Главное – терпи. Не реви и не кричи. Если закатишь истерику, наколют так, что неделю потом под себя ходить будешь. Потерпи, Мария. Потерпи, будет легче. Нужно бороться. Обязательно.

Мария взглянула на неё с тихой, без слов благодарностью и послушно лежала, уставившись в потолок. Его белизна словно давила на грудь.

Она лежала молча, не моргая. Мысли текли медленно, мутно, как вода в затхлом ручейке. Она думала о том, что с ней произошло. О своей серой, безрадостной, болезненной жизни. Как постепенно всё потускнело, стёрлось, растворилось в бессмысленности. Как исчезли желания, и исчезла она сама. Осталась только постоянная, не проходящая, ставшая родной, боль.

– Бороться за что? Ради чего? – думала она. – Всё, ради чего я жила, растворилось без остатка!

Ощущение вины не уходило. За то, что хотела уйти, за то, что осталась, за то, что ещё дышит!