Киалимская бабушка

Уральский ветер не просто дует – он скребет когтями по гранитным скалам Таганая, свистит в щелях старых, скрюченных сосен, выворачивает с корнем душу. Он приносит с вершин запах хвои, влажного мха и чего-то древнего, каменного, бесконечно одинокого. Именно таким ветром, холодным и цепким, встретил нас Киалимский кордон, где мы с Сашей и Димой решили заночевать перед двухдневным переходом через хребет.

Мы были не новичками, знали каждую тропинку в этих местах. Но Таганай всегда умеет преподносить сюрпризы. К вечеру с гор сползла стена такого густого, молочно-белого тумана, что от ближайших деревьев оставались лишь размытые, призрачные силуэты. Мир сузился до пятачка перед избой лесника, затерянной в этом безмолвном, ватном коконе. Свет фонарей не пробивал его, а лишь освещал миллионы кружащихся капелек, создавая жутковатое ощущение замкнутости, отрезанности от всего живого.

Именно в этой тишине, неестественной и давящей, мы впервые услышали Его. Не звук, а скорее ощущение. Глухой, отдающийся в груди стук.

Тук. Тук. Тук.

Словно гдето очень близко, за стеной тумана, огромное, тяжелое сердце билось о камень. Дима, самый суеверный из нас, нервно сглотнул.

–Слышите?

–Это ветка о крышу, – буркнул я, но сам прислушался. Стук был мертвым, ритмичным, как шаги идущего за тобой человека. Он не принадлежал этому миру.

Туман медленно поглощал ночь, и вместе с ним наступала тишина, такая глубокая, что в ушах начинало звенеть. И тогда из этой белой тьмы донеслось другое. Сначала едва уловимо, потом все явственнее. Приглушенный, старческий плач. Не рыдания, а именно усталое, безнадежное хныканье, от которого кровь стыла в жилах. Оно будто возникало ниоткуда и обволакивало избу, просачиваясь сквозь щели в бревнах.

Мы замерли, вглядываясь в слепое молоко за окном. И тут Саша, сидевший у самого стекла, резко отпрянул, опрокинув табурет.

–Там… там кто-то есть! – прошептал он, и его лицо было серым от ужаса.

Мы ринулись к окну. Туман колыхался, и на мгновение в его пульсирующей толще проступило лицо. Морщинистое, как высохшая кора, землистого цвета. Мутные, слезящиеся глаза, широко распахнутые, полные такой бездонной, животной тоски, что стало физически плохо. Тонкие, бескровные губы шептали что-то, повторяя одно и то же слово, которое мы скорее угадали, чем услышали:

–Корова… коровушка моя… не видела?

Это длилось секунду. Лицо растаяло, как кошмар после пробуждения. Но плач не прекратился. Он теперь доносился с другой стороны избы, потом сразу с двух. Она ходила кругами, эта Киалимская бабушка, обходя свое стойбище.

– Это же легенда, черт возьми! – истерично засмеялся Дима. – Выводит к людям или заводит в чащу! Надо крикнуть ей! Спросить, куда идти!

– Сиди и не двигайся! – прошипел я, чувствуя, как по спине бегут ледяные мурашки. – Никто никуда не выходит.

Мы заперли дверь на щеколду, подперели ее столом, но это было смехотворно. Ощущение было таким, что она может просто пройти сквозь стены, этой тихой, плачущей тенью. Плач то удалялся, то приближался вновь, и каждый раз, когда он был совсем близко, по стенам избы будто бы скреблись чьи-то тонкие, костлявые пальцы.

Часы, растянутые в вечность, пробили полночь. Туман начал понемногу редеть, превращаясь в рваные, ползущие по земле клочья. Плач стих. Воцарилась звенящая, мертвая тишина. Мы, изможденные страхом, решили, что все кончилось. Решили, что можно перевести дух.

И тогда прямо за дверью, тихо, почти ласково, послышалось:

–Мальчики… холодно мне… пустите погреться… молочка вам принесла… свежего…

Голос был старческим, сиплым, слащавым до тошноты. В нем не было души. Это была лишь оболочка звука, имитация чего-то когда-то живого.

Дима, не выдержав, дико закричал:

–Уходи! Уходи отсюда!

Наступила пауза. А потом тихий, беззвучный смех. Сухой, как шелест осенней листвы. И щеколда на двери сама собой, с оглушительно громким в тишине щелчком, отодвинулась.

Мы не ждали больше. В диком ужасе, вышибив раму, мы прыгнули в ночь и побежали, не разбирая дороги, чувствуя за спиной ледяное, немигающее присутствие. Мы бежали, спотыкаясь о корни, хлеща себя по лицам мокрыми ветками, слыша за спиной тот самый мерный, отстающий от нас всего на несколько шагов стук:

Тук. Тук. Тук.

Туман почти рассеялся, и в свете восходящей луны мы увидели ее. Она не шла. Она просто была там, где мы только что пробежали, – высокая, сгорбленная фигура в темном, бесформенном балахоне. Лица не было видно, только бледное пятно в тени капюшона. И она не преследовала нас. Она указывала путь. Ее костлявая рука, белая, как мрамор, время от времени вздымалась и показывала куда-то вглубь чернеющего леса. И мы, парализованные ужасом, повинуясь безмолвному приказу, сворачивали туда, куда она указывала.

Мы бежали до тех пор, пока в легких не осталось воздуха, а в ногах – сил. Сердце колотилось, готовое разорвать грудную клетку. Мы рухнули в сырой мох у подножия гигантской ели, не в силах издать ни звука.

Тишина. Только наш прерывистый, хриплый свист. Ни стука, ни плача. —Прошло? – выдохнул Саша, и его голос сорвался на шепот.

Я обернулся, вглядываясь в сумрак между деревьями. Никого. Пусто. Словно и не было ничего. Словно это был коллективный кошмар.

И тут я увидел Диму. Он сидел, прислонившись к ели, и смотрел куда-то вверх, на нас. Его лицо было абсолютно спокойным, даже блаженным.

–Дима? – позвал я.

–Она добрая, – тихо, с улыбкой сказал он. – Она знает дорогу. Смотрите.

Он поднял руку и указал в чащу, куда не проникал даже лунный свет. Там, в абсолютной черноте, слабо, едва заметно, мерцал крошечный огонек. Как одинокий светлячок. Как приветливый огонек в окне далекой избушки. —Она сказала, что там ее изба. Там тепло и есть молоко. Она выведет нас. Надо только идти на свет.

Он поднялся и, не оглядываясь, пошел в сторону огонька, его движения были плавными, неестественными, как у куклы.

–Димка, стой! Это ловушка! – закричал Саша.

Но Дима не оборачивался. Он уже почти скрылся в темноте. Мы рванули за ним, понимая, что теряем его. Чаща сомкнулась позади нас. Ветки хлестали по лицу, цеплялись за одежду, словно пытаясь удержать. Мы бежали, крича его имя, но он лишь ускорял шаг, все так же двигаясь к тому огоньку, который, казалось, становился все дальше и призрачнее.

Мы выбежали на небольшую, заболоченную поляну. И замерли. Огонек погас. Дима стоял посреди поляны, спиной к нам. Перед ним, возвышаясь над ним, была Она. Киалимская бабушка. Теперь мы видели её. Длинные, седые, спутанные волосы. Скрюченную, высохшую фигуру. И лицо. О, Боже, ее лицо! Оно было не старым. Оно было древним. Кожа – пергаментной, прозрачной, обтягивающей череп. А глаза… это были две черные, бездонные дыры, в которых не было ничего. Ни тоски, ни злобы. Только пустота, холоднее самой смерти.

Она медленно, с сухим скрипом, обняла Димино плечо своей длинной, костлявой рукой. Он обернулся к нам. Его глаза были такими же пустыми, как ее. На его лице застыла та же блаженная, бездушная улыбка.

–Идите за мной, – прошептал он ее голосом. – Корова нашлась. Молока будет на всех.

Она повернулась и повела его вглубь болота. Они не шли по воде. Они ступали по самой трясине, и она не принимала их. Они просто таяли, растворяясь в поднимающемся с болота тумане, становясь его частью.

Мы стояли, парализованные, не в силах пошевелиться, пока последний силуэт не исчез в белой пелене.

А потом снова наступила тишина. И в ней, едва различимый, донесся тот самый знакомый, леденящий душу звук.

Тук. Тук. Тук.

Теперь он раздавался уже у нас за спиной.

Мы бежали без оглядки, пока не рухнули от изнеможения на камнях у знакомой тропы. Нас нашли утром спасатели. Мы были живы. Мы были спасены.

Но я иногда просыпаюсь ночью от того, что мне кажется: за окном, в густом тумане, скребется что-то. И я слышу тихий, настойчивый шепот:

– Коровушка моя… не видел?

И я знаю, что Таганай никогда нас не отпустит. Потому что где-то там, в глухой чащобе, у Киалимского болота, стоит изба, в которой никогда не гаснет свет. И за ее столом сидит двое. Старуха с глазами-пустошами и улыбающийся парень с пустыми, стеклянными глазами. И они ждут. Ждут новых гостей на ужин. Чтобы угостить их свежим, густым, очень холодным молоком.