(путеводитель)

Страшное, яркое солнце, как быстро ты убило бы меня,

Если б во мне самом не всходило такое же солнце.

Уолт Уитмен

***

Той осенью я полюбил совершать небольшие путешествия в сумерках. Все равно куда и на чем. Главное – сумерки. Они завораживали. Казалось, видишь, как в мир проникает навь. Мир становился по-иному осязаем, и жизнь в нем качалась, как в гамаке, над бескрайним океаном, в глубины которого опускалось солнце.

Трудно в полной мере ощутить сумерки, если идти пешком. Хотелось двигаться быстрее и видеть как можно больше. Поэтому я предпочитал ехать. Почти каждый день находился повод куда-нибудь отправиться.

Последний микроавтобус из Белоярска в Барнаул стоял посреди привокзальной площади. Он был похож на батискаф. Из светлого салона пассажиры глядели в сумерки, как опытные подводники на дно океана.

Когда я сел, сразу узнал, что внутри идет спор за безбилетника. Водитель был уверен, что щуплый парень в серой футболке едет бесплатно. А паренек упорно отнекивался.

– Выходи давай, – настаивал водитель.

– А чего я буду выходить, если платил.

– Кто видел, что ты платил?

– Вышли люди.

– Вышли, – не верил водитель. – Плати или сам выходи.

– А чего я буду два раза платить? – парень крепко взялся руками за сиденье.

Тут вмешался розовощекий крепыш лет двадцати пяти. Он сидел рядом с водителем, крутил по сторонам коротко остриженной круглой головой и ехидно улыбался.

– Имей совесть, из-за тебя стоим, – сказал крепыш.

– А чего про совесть сразу-то? Я платил.

– Так никто не видел, – мрачно заявил долговязый тип у окна, смотревший в него не моргая.

Сутулый, он походил на подбитого гарпуном тунца и, подав реплику, от окна так и не оторвался.

– Э, ну че насели на человека! – раздался сзади певучий блатной голос. – Говорит, платил, значит, платил. Вот у меня если денег нет, я подойду к водиле и попрошу, чтоб довез. Говорит малый, что платил, так и есть, че зря базарить.

– Решайте скорее! Чего стоим? – возмутилась немолодая женщина в платке. – Все спешат ведь! Ехать надо!

Я никуда не спешил и в гости к новому знакомому отправился по случаю. На днях у того разладилась свадьба. Звали его Слава Паром. Он был чудаковат. Хотя все чудачество заключалось в том, что с детства он был инвалид – ноги, как у Лотрека, раза в два короче, чем у обычных людей. Он говорил – работает адвокатом. Остальное, что я о нем узнал, касалось личной жизни.

Познакомились мы в конце лета в клубе на концерте. Я зашел повидать друзей, в их компании сидел Слава Паром. Мой отрешенный вид вызвал у него доверие, и он выложил все, как на исповеди. Последнее время жизнь у Парома шла наперекосяк из-за любви. «Выворачивает душу, рвет на лоскуты», – жаловался он. Я кивал: «Прекрасно тебя понимаю, сам такое переживал». Просидели до полуночи, отставляя пустые кружки, мусоля житейские темы вперемешку с солеными орешками.

– Ладно, поехали, – примирительно сказал водитель.

Автобус плавно тронулся. Пассажиры были как загипнотизированные, только розовощекий крепыш продолжал гримасничать, рассказывая водителю про общего знакомого, как тот недавно разорился, продал свою «газель» и подался на Север.

– Пять лет на ней на маршруте отходил. И продал, вот бедолага, – розовощекий в упор глядел на водителя.

Тот молча смотрел на дорогу и хмурился.

Сумерки за окном густели, словно в аквариуме, куда опрокинули чернильницу. На меня это действовало успокаивающе. Все не так уж плохо, думал я, если еще можно получать удовольствие от дороги и предвкушать мистическое переживание.

Когда микроавтобус въехал в Барнаул, было уже совсем темно.

***

Бальзак писал, двумя словами женщина способна убить трех мужчин. На кухне у адвоката, заставив посудой стол, неторопливо беседовали трое небритых мужчин. Им больше подходило другое замечание писателя: люди похожи на волчков, нужно лишь найти кончик веревки, обмотанной вокруг них. Мое появление оживило компанию.

Одного из гостей я знал очень хорошо. Джерри – музыкант и редкий разгильдяй, гнул свою легкомысленную линию уже лет двадцать. У него была шевелюра и борода, как у Джерри Гарсиа из Grateful Dead, вот к нему и приклеилась такая звучная кличка. У Парома он сидел второй день и нес по телефону туфту жене, звонившей через каждые полчаса. Незнакомым в компании был коллега Парома, пожилой дядя, похожий на старого сома, заглотившего наживку. Как только Джерри брал трубку, дядя хватался за посуду, делал большие глаза, словно потерял дар речи, увидев что-то небывалое, и опрокидывал в себя рюмку. Вид его становился все более шальным. При знакомстве я чуть хмыкнул, услышав фамилию.

– Сурков Геннадий Викторович, майор, Афган.

– Дима. Кисанов.

– Чему лыбишься, Дима?

– Так, настроение хорошее.

– Смотри у меня, – погрозил пальцем Сурков.

– Все закончилось, мужики, сходите в магазин, – Слава Паром по-братски похлопал нас в районе талии.

Спустившись во двор, мы закурили. И тут Гену заклинило на том, как в юности он проиграл Талю на двадцать восьмом ходу после королевского гамбита. Увлекшись рассказом, он повторял его на разные лады, неизменно заканчивая:

– Нет, я все понимаю, сеанс одновременной игры, проиграть самому Талю. Но на двадцать восьмом ходу… А?

Я полагал, что если партия и была, то закончилась на восьмом ходу.

– Вот ты, Дмитрий, наверняка хорошо играешь в шахматы. У тебя лоб вон какой. Молчишь, думаешь о чем-то. А я-то так, только фигуры двигаю, – в который раз начал Сурков. – На двадцать восьмом ходу, а?

Помалкивая, я не стал говорить, что мои знания о шахматах скромнее. На памяти два гроссмейстера, Ласкер и О. Бендер, один, по слухам, обкуривал дешевыми сигарами соперников, другой бил их по голове игральной доской. О том, что шахматы сдерживают меланхолию и болезнь Альцгеймера, я узнал недавно из Интернета и последнее время играл в шахматы в смартфоне, стимулируя себя просчитывать жизнь на пару-тройку шагов вперед.

Гена был в ударе. Он накупил пельменей и майонеза на месяц полярной зимовки и говорил, говорил: о шахматах, о себе, о дружбе с Паромом. На обратном пути его увлекла тема любви к родине. Еле удерживая тяжелые пакеты, я соглашался:

– Да, Ген, родину надо любить. И жизнь за нее отдать, если надо, как наши деды.

Слова пошли как сухие дрова в топку. Сурков вошел в раж. На кухне он насел на Джерри, призывая к патриотизму. Тот сначала хихикал в ответ, хищно поглядывая на закипавшую кастрюлю с пельменями. Когда же перед ним поставили дымящуюся, пахнущую лавровым листом гигантскую тарелку, он сглотнул слюну и опрометчиво заикнулся, что у него нет чувства родины.

– Я космополит и бунтарь! – заявил Джерри, немного одурев от вида и количества еды.

Майор Сурков посуровел и намахнул полстакана.

– Все по фигу. Границы – это условность, людей разделили насильно, – Джерри собрался последовать примеру Гены, но прежде взял истерично тренькавший мобильник и повторил в него основной тезис: – Мне все по фигу! Отстань!

Плотно закусили, дружно звякая посудой, и Паром позвал меня покурить в ванную.

– Ну, выкладывай, как это произошло, – глянул я в печальные глаза адвоката.

– Ее отец сказал, что повесится, если мы сыграем свадьбу. Удавлюсь, говорит, прямо в день свадьбы.

– Во дает папаша! Это же полная дичь!

– Да. А она поверила, позвонила и сказала, свадьбы не будет.

– Может, она тебя не любила.

– Она любит! Вот сегодня звонила, говорила, что ей плохо без меня.

– Так пусть приедет. Не тебе же…

Тут донеслись дикие вопли и звуки борьбы. Выскочив в коридор, я увидел, как на кухне Гена душил Джерри.

– Я таких в Афгане одной левой, – приговаривал майор Сурков и задавал риторический вопрос: – Кто же родину, сука, любить будет?

Отцепить Суркова удалось только Парому. На его прикосновения майор реагировал, как металлический воин на электромагнит. Но выталкиваться за дверь, в подъезд, он не захотел.

– Бывает, клинит меня, – на пороге оправдывался Сурков, держась за дверной косяк. – Ну кто же родину любить будет? А, братцы?

– Уходи, – выталкивал Паром.

– Я-то уйду, а вот кто родину любить будет, – отрешенно твердил Сурков.

Наконец Паром выдавил Гену за порог и захлопнул дверь. Вопрос о любви к родине остался открытым. Вечер перешел в разряд томных, мы без интереса еще пожевали пельмени, позвенели посудой и легли спать.

***

Фабр д'Оливе тонко стебанулся, измеряя в омах величину сопротивления тупых умов. И если, как он, глядеть на мир через призму «золотых стихов» Пифагора, то собственное положение в этом мире станет несоизмеримо выше любых обстоятельств.

Глаза я открыл от яркого света. Тело, распластанное крестом, лежало на огромном разложенном диване у незашторенного окна. Глядя на чуть ли не переливающееся через край подоконника синее небо, можно было подумать, рядом рай.

Хлопнула входная дверь.

– Эй, Димка, проснулся? – На пороге стоял Джерри с пенными дарами Диониса. – Утро доброе!

– Ты откуда, дважды рожденный?

– В магазин сходил, в холодильнике одни пельмени и майонез.

– Так и начнешь завтрак без любви к родине?

– Иди ты, – отмахнулся Джерри. – Мне сейчас надо третий раз рождаться. Голова гудит, жена достала. Надо идти сдаваться.

У него зазвонил телефон.

– Доброе утро, мужики, – из своей комнаты подал голос Паром. – Не расходимся, берите на кухне кружки – и на балкон.

Отключив телефон, беспокойный Джерри, видимо, уже не переносивший тишины, принес с кухни уцелевший в новом тысячелетии радиоприемник VEF Spidola. В благодарность за прерванное молчание тот жизнерадостно напомнил приятным женским голосом, что есть отличный повод поднять кружки:

– Сегодня родились Микеланджело Караваджо, Мигель де Сервантес, Мигель де Унамуно, Николай Островский, Микеланджело Антониони и Джерри Ли Льюис. Также в этот день в тысяча девятьсот седьмом году в Петербурге открыли регулярное трамвайное движение, а через пятнадцать лет, в тысяча девятьсот двадцать втором году, в этот день уже из Петрограда отплыл пароход с русскими философами, известный как «философский пароход».

– Отличный денек! За всех этих ребят и отдельно за Сервантеса! – предложил я. – Если Бог спустится к людям и спросит книгу, оправдывающую их существование, ему следует дать «Дон Кихота». Вроде так говорил кто-то из знакомых.

– Так говорил Достоевский, – поднял кружку Паром.

– Я ему верю, – кивнул я.

Наблюдать осень, сидя на открытом балконе, выходившем на ипподром, было приятно. Прозрачный воздух словно обнажал синее небо, и казалось, что мы парим где-то в поднебесье на каникулах. Нет ни времени, ни срочных дел.

– А тебя почему Паромом прозвали? – спросил я.

– Я очень плавать люблю с детства, – потянулся Паром. – Но с моими ногами в воде я походил на паром, вот пацаны и прозвали.

– А когда подрос? Мешать абсент с коньяком не полюбил?

– Нет. А что?

– Лотреком бы прозвали. Ха. Шутка. Черный юмор. Если перебор, прости, я по утрам несу чушь, убей меня, – я поднял руки.

Слава Паром добродушно улыбнулся.

Через пару часов стали расходиться. Может, чтоб не видеться еще лет десять или вообще никогда. Как это бывает в жизни, мало похожей на летние каникулы.

***

Голова кружилась от прозрачности улиц, уходивших в сияющую даль, как фарватеры в параллельные миры. Небо синим океаном проливалось сквозь облетающие желто-коричневые деревья. Яркое солнце, сияющий воздух, отчетливые звуки – увлекали куда-то вверх. Казалось, я не иду, а продолжаю парить над землей, погруженный в размышления: «Бывает, не любишь наш мир за мрак и жестокость, даже не сомневаешься, что он скоро накроется медным тазом. И вдруг в такой ясный осенний день поймешь, что прав-то все-таки Мартин Лютер. И накануне конца света нужно садить яблони».

Остановившись у подъезда двухэтажного кирпичного дома, построенного еще пленными японцами, я нажал кнопки домофона. Отозвались сразу:

– Кто?

– Это я, Дима.

Не успел потянуть ручку, как дверь открылась и вышла девица, похожая на уолтдиснеевскую русалку.

– Здравствуй, Дима, – улыбнулась она, хлопая длинными подкрашенными ресницами.

– Здравствуй, Ариэль, – не растерялся я.

Девица пошла в сторону проспекта.

– Или ты не Ариэль? – крикнул я вслед. – Как тебя зовут?

Она не обернулась. Я взбежал по старой скрипучей лестнице.

– Здорово, Петька! Хорошо живешь! Тут такие русалочки выплывают, – с порога доложил я.

– Привет, – ухмыляясь, друг встречал в халате и босиком. – А, это Таюка.

– От тебя, что ли? Любовь без границ и без правил? Как в песне?

Петя играл на гитаре в кавер-группе, популярной в местных клубах, и после удачных концертов приводил домой кого-нибудь из поклонниц.

– Да ладно тебе, – недовольно махнул он рукой.

– Слушай, Петь, чего зашел-то, – сменил я тему. – Забегу в туалет? У тебя, вроде, кто-то из друзей в Москве стройкой занимается? Можешь узнать, есть работенка? Я на мели, и ничего не светит.

– Ты же сам недавно из Москвы. А твой фриланс в интернете?

– Накрылся вместе с ноутбуком. А старый не подключается. Калым бы какой, я бы сгонял. Где остановиться, есть.

– Ладно, спрошу. Чай будешь? Вскипел. Вермут, извини, допили.

– Не, спешу. Я так, по-быстрому забежал.

– Куда спешишь? Воскресенье.

– К маме. Дома не ночевал. У Парома был, познакомился с ним на вашем концерте летом в «Пистолс».

– Понятно. Таюка, кстати, где-то рядом с тобой живет в Алтайке.

– Так у тебя с ней что?

– Да уже ничего, – зевнул Петя. – Вряд ли еще увидимся.

Выскочив из подъезда, я пробежал до остановки. Таюки там уже не было. К автовокзалу я пошел пешком, чтобы в сумерках выехать из города.

***

Когда в жизни происходит что-то важное, начинаешь обращать внимание на каждую мелочь и думать, что все вокруг состоит из знаков и при помощи них с тобой разговаривает будущее. Сумерки обволакивали улицы, наполняя призраками. Вспомнив, что дома кончился имбирь, я прошел мимо поворота на автовокзал к супермаркету. Заваривать имбирь и добавлять в пищу я стал недавно, узнав, как он полезен для мозга в профилактике Альцгеймера.

В конце торгового зала Таюка выбирала салат. Я узнал ее сразу, отреагировал на певучий женский голос, попросивший: «Дайте мне “Дон Кихота“, грамм двести».

– Привет, – подмигнул я, как только она повернулась.

Русалка скользнула взглядом, кивнула и пошла дальше.

– Таюка!

Она обернулась.

– Не узнаешь? – улыбался я.

– Нет…

– Я знаю, что ты живешь в соседнем дворе, – напел я.

– И что? – спросила она.

– Часто вижу в окно, как ты проходишь мимо, – я лихорадочно искал верный тон, чтобы Таюка заинтересовалась и не ушла. – Проплываешь, красивая, как чайный клипер.

Таюка посмотрела с удивлением.

– Кисанов Дмитрий, маринист.

– Как это?

– Пишу о море, статьи и заметки, а недавно еще и песню сочинил.

– Ты музыкант? – спросила Таюка. – Лицо знакомое.

– Почти, свободный художник, как многие сейчас. Работаю на фрилансе.

Таюка кивала и удовлетворенно глядела по сторонам.

– Ты спешишь? – спросила она.

– Умеренно.

– Может, посидим немного, пообщаемся?

– А где?

– Вниз по проспекту бар есть, там музыка хорошая всегда.

– Что за место?

– «ТАСС».

– А, знаю. Давай прогуляемся, на сумерки поглядим.

Мы шли по проспекту через широкую площадь, город погружался в призрачное фиолетовое марево с розовыми отсветами между домами. Казалось, медленно гаснущее зарево идет из распахнувшихся где-то рядом небесных врат и зовет: успейте заскочить туда, откуда не захочется возвращаться.

Народу в баре было немного, в основном сидели по одному. Группой расположилась только небольшая компания. Она выделялась. Двое мужчин и три женщины хохотали без умолку. Все были в одинаковых белых майках с яркой надписью: «Рондоль – это модно!». Когда громко зазвучала бодрая гитарная музыка, самая красивая из женщин вскочила и побежала танцевать. Она изгибала свое тело так быстро и плавно, что оно походило на отливающий бронзой серп, которым собирает свою жатву Сатана*. На запястьях у нее блестели украшения, похожие на золотые. Когда она взмахивала руками, казалось, дьявольский серп унес еще одну душу.

– Ты о чем задумался? – спросила Таюка.

– О твоем «Дон Кихоте». Вещь, наверное. Чего там вкусненького, в этом литературном салате?

– Курица, ветчина, помидоры, – плотоядно перечисляла Таюка, – и сухарики. М-м, ням-ням, вкуснятина. Хочешь попробовать?

– Давай. Поехали ко мне, там и попробуем.

На самом деле я думал о другом. О жертвах кошмарного мира. Кто уж в том больше виноват, Сатана или сами люди, никто не знает, а только жертв немало. И еще будут.

(* Ансельм Кентерберийский: «Сатана сгибает тело красивой женщины в серп, чтобы собирать им свою жатву».)

***

В середине лета я навестил маму и остался, выяснив, что она теряет память и разум. Что-либо изменить было поздно. Альцгеймер пробрался в дом и уже хозяйничал вовсю. Я не знал, сколько мы протянем вместе, но понимал, что эти месяцы запомню на всю жизнь.

Город, где мы жили, полвека назад утратил свое сакральное имя: Чесноковка, и теперь назывался обыденно и просто – Новоалтайск. Предмет имени – опора всех судеб имени. Так сказал один умный человек. Нынешняя судьба Новоалтайска была не столь значительна, какой могла быть у Чесноковки. Да и сами жители теперь называли это место чуть пренебрежительно – Алтайка. Хотя, возможно, настоящее сакральное имя было специально скрыто для защиты от злых сил.

Однако жизнь в городе пошла не по правилам Чесноковки, а по правилам Алтайки. По крайней мере, так казалось, когда я лежал на диване у стенки, за которой безумствовал сосед. Он и его семья вели себя как гопники, все четверо: муж, жена и две маленькие дочки лет семи-восьми. Взрослые постоянно скандалили, а дети хулиганили и безжалостно терзали пианино. Первое время я задавался вопросом – откуда у гопников пианино, потом стало неважно.

Как-то утром одна из соседских девчонок издавала на расстроенном инструменте разрозненные пугающие тягучие звуки. Раздался крик отца:

– Вика, перестань!

Звуки не умолкали. Блям-блям!