На обложке: репродукция с картины В.М. Васнецова «Царь Иван Васильевич Грозный»

«Ивану Грозному, современнику Елизаветы Английской, Филиппа II Испанского и Вильгельма Оранского, вождя Нидерландской революции, приходиться решать военные, административные и международные задачи, похожие на цели создателей новоевропейских держав, но в гораздо более трудной обстановке. Талантами дипломата и организатора он, может быть, всех их превосходит».

Р.Ю. Виппер

В данной книге цитируются подлинные документы и мнения современников Ивана Грозного, историков и исторических личностей.

ЦАРЬ ВСЕЯ РУСИ

ПИСАРЬ

Писарь Посольского приказа Степан Кобыла, закончив переписку набело царского письма к королю Польскому и Литовскому Стефану Баторию, отложил перо, потянулся и перечитал написанное, чтобы, не дай Бог, пропустить описку – тогда быть ему битому батогами, если описка без умысла, а если царь Иоанн заподозрит умысел, тогда можно и жизни лишиться. Письмо гласило:

«Брат наш, король Польский и Литовский, Стефан!

Мы, смиренный Государь всея Руси, Божиею, а не человеческой многомятежною волею… Когда Польша и Литва имели также венценосцев наследственных, законных, они ужасались кровопролития: ныне нет у вас христианства! Ни Ольгерд, ни Витовт не нарушали перемирия: а ты, заключив его в Москве, кинулся на Россию с нашими злодеями Курбским и другими: взял Полоцк изменою и торжественным манифестом обольщаешь народ мой, да изменит царю, совести и Богу! Воюешь не мечом, а предательством – и с каким лютым зверством! Воины твои режут мертвых… Наши Послы едут к тебе с мирным словом, а жжешь Луки жжеными ядрами (изобретением новым, бесчеловечным); они говорят с тобою о дружбе и любви, а ты губишь, истребляешь! Как Христианин я мог бы отдать тебе Ливонию; но будешь ли доволен ею? Слышу, что ты клялся Вельможам присоединить к Литве все завоевания моего отца и деда. Как же согласиться. Хочу мира, хочешь убийства; уступаю, требуешь более и неслыханного: требуешь от меня золота за то, что беззаконно, бессовестно разоряешь мою землю!.. Муж кровей! Вспомни Бога!

Царь всея Руси Иоанн».

Не обнаружив в письме описок и помарок, писарь Степан скатал письмо в свиток и понес его в Палату Посольского приказа для передачи дьяку, который должен подписать это письмо царя, приложить печать и отправить с гонцом к польскому королю Стефану Баторию, который был избран сеймом на этот пост из воевод, а не по наследству.

Выйдя из писчей избы, Степан остановился, ослепленный ярким солнцем: был конец весеннего месяца грачевника 7089 года от Сотворения мира (март 1581 года) и после полудня солнце, висевшее на безоблачном голубом небе, роняло на землю теплые лучи– стрелы, которые пронзали остатки почерневшего снега, заставляя их истекать талой водой, струи которой с тихим журчанием сливались в ручейки, затем объединялись в потоки, обрушивающиеся с крутого берега в воды Москва-реки, которая, еще не освободившись от льда, кротко воспринимала в себя все весенние воды, чтобы напрягшись, через несколько дней сбросить с себя ледяные оковы и вобрав весенние воды широко разлиться, подтапливая избы и дворы, сгрудившиеся на другом берегу нестройными рядами.

Где-то там, вдали, за рекой, стоял и дом Степана, в котором он проживал бобылем после великого Московского пожара, случившегося десять лет назад при набеге крымского хана Девлет-Гирея, когда сгорели заживо жена, дети и родитель царского писаря Степана Кобылы, который сам уцелел, поскольку находился в Кремле, а семью не успел забрать из-за внезапности появления татар.

Тот пожар, в три часа, выжег всю Москву, оставив лишь Кремль, который татары не осмелились брать штурмом из-за высоких стен и жара от московского пепелища. Так Степан и остался бобылем в доме, который отстроил на месте сгоревшего своего семейного жилища.

Вздохнув от тяжелых воспоминаний о своих родичах, сгоревших в Великом пожаре, Степан зашагал к Посольскому приказу, стараясь не замочить сапоги в весенних ручейках, пересекающих дорогу. Сапоги его были не новые, изрядно поношенные и заполнялись талой водой, стоило лишь ступить в неприметную лужу, прикрытую сверху мусором, накопившимся за долгую зиму.

В Посольской палате, которую выстроили в Кремле по приказу царя Иоанна лет пятнадцать назад, чтобы отделить государевы Приказы от царских покоев, и служилые людишки не мотались среди царевых родичей, подьячий Тимофей взял у Степана царское письмо, прочитал раз и два его целиком и, удовлетворившись написанным, отпустил писаря восвояси с напутствием: – Ступай, Степан, домой, на сегодня твои дела закончены и можешь покашеварить в своем доме, где живешь бобылем. Почему ты не возьмешь к себе молодайку в жены-стряпухи? Иль невесты на Москве перевелись? Ты еще мужик справный, можешь и деток завести, а живешь словно сыч лесной в одиночестве, супротив божьего промысла, который заповедовал, чтобы люди плодились и размножались. Али сила мужская в тебе закончилась? Что молчишь?

– Что Вам ответить, Тимофей Гаврилович, – смиренно отвечал Степан. Никак не могу позабыть жену и детишек, сгоревших заживо от проклятых татар, вот и нет желания вновь обзаводиться семейством. А ну как татары вновь Москву пожгут?

– Больше не пожгут, – нет у татар мочи сюда соваться, – успокоил дьяк. – После битвы при Молодях истлела татарская сила и еще много лет не будут сюда соваться басурмане. Так что подыскивай себе, Степан, новую суженую и заводи детишек. Царь Иоанн весьма благосклонно относится к семейным холопам и даст тебе прибавку к жалованию, о чем я похлопочу. Давай, Степан, чтобы к осени закончил свою бобылью жизнь, а теперь ступай в хату и жуй сухари, коль жены нет и некому тебе щей сварить, – усмехнулся дьяк.

– Вы, Тимофей Гаврилович, если будет возможно, скажите потом, когда ответ польский придет на это царское письмо. Больно охота мне знать, что король Польский ответит на столь благочестивое письмо царя нашего Иоанна.

– Хорошо, будет оказия, дам тебе почитать ответ, если там не будет плохих слов про нашего царя: от этих пшеков можно ожидать любой пакости и не след холопу читать поносные слова иноверцев, – ответил подьячий и углубился в чтение очередного свитка, а Степан, выйдя из Приказа, пошел к мосту, чтобы, перебравшись на другой берег реки уединился в своем доме. Он и без напутствия подьячего тяготился одиночеством и сам подумывал подыскать вдовицу, чтобы жить без венчания, а если пойдут детишки, то можно и под венец – дело это житейское и одобрено пророком Матфеем в Евангелии, где сказано, что жениться можно на вдовице, но нельзя на блуднице, ибо будешь тогда жить в прелюбодеянии до конца дней своих.

В таких размышлениях Степан добрался до своего дома, разжег печь, отварил каши из проса, заправил кашу свиными шкварками, плотно поел, попил чаю, настоянному на смородиновом листе, и завалился спать на печную лежанку, вспоминая напутствия подьячего про молодайку, пока сон не смежил очи.

Месяца через три подьячий Тимофей, однажды, когда Степан по делу зашел в Посольский приказ, сунул ему в руку свиток, сказав: – Ты хотел прочитать ответ Польского короля Батория на милостивое к нему письмо царя Иоанна. Вот и ответ от нечестивца-латинянина.

Степан взял свиток и прочитал вслух ответ Польского короля Стефана Батория на письмо царя русского Иоанна:

«Хвалишься своим наследственным Государством, – писал Стефан, – не завидую тебе, ибо думаю, что лучше достоинством приобрести корону, нежели родился на трон от Глинской – дочери Сигизмундова предателя. Упрекаешь меня терзанием мертвых: я не терзал их, а ты мучаешь живых: что хуже? Осуждаешь мое вероломство мнимое, ты сочинитель подложных договоров, изменяемых в смысле обманом и тайным прибавлением слов, угодных единственно твоему безумному властолюбию! Называешь изменниками воевод своих, честных пленников, коих мы должны были отпустить к тебе, ибо они верны отечеству! Берем земли доблестию воинскою и не имеем нужды в услуге твоих мнимых предателей. Где же ты Бог земли русской, как велишь именовать себя рабам несчастным? Еще не ждали мы лица твоего, ни сей крестоносной хоругви, коею хвалишься, ужасая крестами своими не врагов, а только бедных россиян. Жалеешь ли крови христианской. Назначь время и место; явися на коне и един сразися со мной единым, да правого увенчает Бог победою».

– Польский король вызывает нашего царя Иоанна на поединок? – удивился Степан, прочитав письмо Батория. – Царь с королем не может биться на поединке, – это известно всем.

– Хитрит Баторий, знает, что царь не будет с ним сражаться, вот и изгаляется. Этого Батория поляки выбрали королем пять лет назад, потом он стал и Великим князем Литовским, где похвастался отнять у Руси Киев, Полоцк, Псков и всю Ливонию. Сейчас он напал на Псков во главе большого войска, и если возьмет Псков, то быть беде большой для русского царства и для царя нашего Иоанна, про которого в Европе распускаются дурные слухи, будто про нечистую силу, из-за отказа царя Иоанна принять веру латинянскую и отказаться от православия, – охотно пояснил подьячий Тимофей.

– И что же царь ответил на грамоту польского короля Батория? – спросил снова Степан у подьячего.

– Царь Иоанн ответил учтиво польскому гонцу, что зачитал эту грамоту: «Кланяйся от нас своему Государю!» – таков был царский ответ, смиренный, на бранную грамоту Батория.

Теперь, после нападения Батория на Псков, нет у царя Иоанна надежных князей для защиты от поляков и литовцев, поскольку многие наши князья родом из Литвы и Ливонии, а при Батории служат наши изменники князья Курбский и Бельский. Право дело, что Псков защищают надежные воеводы: бояре Шуйские, князь Хворостынин и другие, с которых царь Иоанн взял торжественную присягу, что они не сдадут город Баторию до своей смерти. На это и будем уповать. – закончил подьячий Тимофей свои речи, добавив: – А ты, Степан, гляжу, интерес имеешь знать о делах русского царства. Вот и займись описанием деяний царя нашего Иоанна Грозного, поскольку много небылиц и сказок враги Руси измышляют о нем: и что жесток не в меру, и что избегает биться на бранном поле и в семье своей с женами не ладит.

Только пиши летопись не по слухам, а по документам из Посольского приказа, к которым ты, как писарь, имеешь доступ. Большое дело сделаешь, если напишешь правду о нашем царе Иоанне Васильевиче Грозном, который является первым нашим царем, повенчавшимся на царство Русское из Великих князей Московских. И будь осторожен, чтобы про твои записки вороги не вызнали и не представили царю в минуты гнева: царь наш в гневе бывает строг, да и не сдержан по причине душевной болезни и потому может и к смерти приговорить, а потом включит тебя в свой поминальник загубленных душ, чтобы читать молитвы поминальные, только тебе это уже не поможет, – закончил подьячий свое напутствие Степану.

– Какой из меня летописец, чтобы о царских делах писать, – отрекся Степан от слов подьячего, – тут свою-то жизнь не всегда понимаешь, а уж про дела царские и вовсе слов, подходящих не найти. Нет, подьячий Тимофей, буду я переписывать письма и грамоты, как и прежде, а к осени, может быть, и молодайку приведу к себе в дом, по вашему совету, тогда и вовсе будет не до описания царских дел по устройству Государства Русского.

– Ну, как знаешь, – молвил подьячий, – если семью ладить затеешь, тогда, конечно, не до летописей, тебе Степан будет: надобно и жене угодить, и детишек поднимать, если они заведутся, – да что мне безбрачному учить тебя семейным заботам – ведь у тебя семья была, да сгорела в Московском пожаре, о чем ты до сих пор тужишь. Я, советуя заняться тебе летописью, хотел отвлечь тебя делом от грусти по невинно погубленным твоим деткам и жене, которых уже не вернуть, но погляжу, что и ты сам начал подумывать о новой семье, чтобы не остаться бобылем на старости лет.

Иди домой, подбирай себе молодую вдову, небось их много живет по соседству: крымский хан да польские короли, что нападают на нашу Русь святую многих сделали вдовами, погубив их мужей на бранном поле, так что есть из кого тебе, Степан, выбрать молодайку для сожительства: ты мужчина видный, хоть и в годах, да и положение писаря в Посольском приказе тоже привлекательно для молодой вдовы – и жалованье царское голодать не дает и на войну тебя стрельцом не пошлют, чтобы второй раз женщине овдоветь, – закончил подьячий Тимофей свои нравоучения Степану и, отвернувшись, занялся своими делами, а именно: составлением царской грамоты в войска воеводам с наказом держать города в Ливонии не жалея живота своего в битвах с королем Баторием – иначе этого живота будут лишены по царской воле за малодушие и трусость или и того хуже: за измену царю и отечеству.

Такую грамоту повелел дьяку составить царь Иоанн Васильевич, а дьяк поручил это дело подьячему.

Степан вышел из Посольской палаты, раздумывая над словами подьячего о написании летописи про нынешние дела царя и прошлые его поступки, о которых еще сохранилась людская молва.

– Прав подьячий Тимофей: если начать писать про жизнь нашу в правление царя Иоанна, то следует опираться не на людские домыслы, а на царские грамоты, записи царских слуг, воевод и прочей челяди, чтобы следовать истине. Еще надо переписывать грамоты Посольского приказа и донесения воевод из разных мест Руси, чтобы эта моя летопись была правдивой.

В царской библиотеке тоже много грамот и записей из прошлых лет хранится и с этими свитками можно знакомится по разрешению смотрителя библиотеки вроде как для обучения мастерству в составлении грамот, указов и повелений царя, Боярской Думы и государевых мужей, что входят в ближний царский круг – взять того же Бориса Годунова: из захудалого рода, а стал боярином знатным – окольничим царя Иоанна.

И как подьячий Тимофей догадался, что есть у меня желание написать повествование про нашу жизнь нынешнюю и прежнюю, а не только чужие грамоты и указы переписывать. Однако, и предостережение подьячего о тайнописи такой книги тоже разумно: любое слово можно толковать так или иначе: поди, угадай, кому в руки может попасть такая книга и как будет принято все, что в ней записано.

Нет, пожалуй, не стоит мне затевать свои записи о нашей жизни на Руси в нынешние времена – весьма опасно такое дело в смутные лета, когда враги лезут на Русь со всех сторон – потому царь наш Иоанн, подозревая врагов в своем окружении, даже по малому делу может впасть в ярость, а уж за записи про его царствование и подавно, если ему не потрафить, лишить головы такого писаря как я, – продолжал свои размышления Степан, ступив на деревянный наплавной мост, что вел на другой берег Москва-реки, где, в Замоскворечье, стоял дом Степана.

Этот мост зимой разбирался, остатки его по весне сносили вешние воды, однако плотники отстраивали мост заново, за пару недель после ледохода, и он вновь служил до следующей весны, когда все повторялось.

Войдя в избу, Степан бросил шапку на лавку, снял сапоги и зипун и прилег на лавку, подложив шапку под голову, чтобы предаться раздумьям о своей жизни. Этим раздумьям он предавался почитай каждый вечер, если не было домашних дел. Сегодня дел таких не предвиделось, на ужин его ждал в подвале жбан молока да краюха хлеба, а завтрашний день был воскресный и Степан намеревался сходить к обедне в собор Покрова, что на Красной площади, чтобы поставить свечки за упокой души жены своей Прасковьи и детей своих: Ивана, Михаила и Дарьи, погибших безвинно в Московском пожаре, случившемся при набеге на Москву хана Крымского – Девлет-Гирея.

Храм Покрова святой Богородицы был построен по воле царя Иоанна в честь его победы над Казанским ханством, но в народе этот храм частенько называли храмом Василия Блаженного – юродивого, что обитался на Красной площади, ходил босый даже зимой, а его пророчеств опасался даже царь Иоанн, который при кончине Василия сам шел за его гробом, повелел хоронить его во Рву и возле этого места указал строить храм, который и был возведен двадцать лет назад.

Степан любил ходить в этот храм, чтобы постоять в сумеречной тишине, под каменными сводами, произнося чуть слышно свои молитвы по погибшей семье и наблюдая, как язычок пламени от поставленной им свечи, колеблется в такт его молитвенным словам и иногда тянется к нему, словно что-то хочет сказать, от имени жены Прасковьи и детей, но не может этого сделать, ибо язык пламени свечи только называется языком: на самом деле пламя безмолвно и беззвучно колеблется на укорачивающемся огарке свечи, пока эта свеча не выгорит полностью и не погаснет.

Так и человеческая жизнь: постепенно разгораясь, от детства переходит в юность, потом приходит зрелость, затем, если повезет, наступает старость и, наконец, огонь жизни выжигает из человека все жизненные силы, и наступает тьма потустороннего мира, куда по Божьей воле переселяются человеческие души после смерти – если верить богослужебным писаниям. Степан, после гибели семьи, начал сомневаться в божьем промысле, упрекая Господа, который не уберег его близких от погибели в адском пламени Московского пожара, устроенного татарами в год 7088 от сотворения мира.

– Если бы Бог был милосерден к моим детям, и слабым женам, он бы прекратил ветер, который выжег почти всю Москву и наслал бы дождь, чтобы погасить поджоги, устроенные татарами, – думал частенько Степан, – ведь смог же Господь устроить Вечный Потоп, так почему бы ему не устроить было сильный дождь, который бы прекратил пожары, избавив людей от геенны огненной. Но нет же – не пожелал Бог избавить москвитян от пожара, и потому моя вера поколебалась после гибели семьи, – размышлял Степан в сумраке церкви и торопливо крестился, отгоняя сомнения в божьем промысле, что сгубил его семью.

Вот и завтра, в воскресный день, Степан хотел посетить церковь, чтобы поразмышлять о суете бренной жизни человека, лишившегося семьи – то есть о своей жизни, а потом он намеревался пойти к молодой вдове Марии, что жила на соседней улице, одиноко, в избе мужа, который погиб год назад в Ливонии, будучи стрельцом.

Мария жила с огорода, немного шила соседкам женские платья и сарафаны, а также ходила в услужение к купеческой семье, чей дом был неподалеку. Эта вдова приглянулась Степану еще в замужестве, а сейчас прошел год с ее вдовства, и было вполне уместно предложить, по-соседски, Марии свое участие и помощь по хозяйству, не возбуждая пересудов людских.

– Надо познакомиться с Марией, помочь ей в заготовке дров на зиму: бревна ей привезли уже, и она напилила с соседкой чурбанов, а вот поколоть их на поленья и будет мужская помощь от меня, – рассуждал Степан, продолжая лежать на лавке в сонной неге, не замечая течения времени.

Однако, августовские сумерки заставили Степана прекратить свои раздумья и замыслы, и отряхнув с себя дрему, он достал жбан с молоком из подпола, отрезал ломоть хлеба от краюхи, повечерничал молоком с хлебом и улегшись на лежанку, что устроил себе в углу избы, мирно заснул в ожидании завтрашнего утра, памятуя, что утро вечера мудренее и завтрашний день покажет: сбудутся ли его замыслы и надежды, главной из которых была надежда завести знакомство с Марией.

Проснулся Степан чуть свет от истошного крика петухов, горланивших навстречу рассвету из всех окрестных дворов.

– Вот же вредная птица, – подумал Степан, – кричит что есть мочи, лишь небо чуть засветится на востоке, не давая людям подремать в воскресное утро. И то сказать, как может глупый петух знать, что сегодня воскресенье, потому и орут петухи, как и в любой другой день. И что интересно: дело к осени близится, день заметно укоротился, и петухи стали кричать попозже, чем в разгар лета, словно знают время рассвета. Вот бы людям так знать, заранее, каким будет день грядущий, чтобы уберечься от напастей и не прозевать радостей! Как бы это славно было знать о грядущем наперед!