3 февраля 2015 года

19:46

Как обычно это бывает, умершие родственники вспоминаются как раз некстати: когда ты едешь в транспорте, или бежишь по дороге, или ещё что-нибудь. От этого всегда худо. А вот когда у тебя ещё и психика неустойчивая – тогда вообще кошмар-кошмар начинается. Смеешься себе, и тут – бац, – и ревёшь, как девочка маленькая.

Все начинают волноваться, спрашивают, не вызвать ли скорую (куда, в психушку?), дать ли воды. А ты стоишь себе, ревешь, слезы сами предательски текут из глаз, будто бы им кто-то разрешал. И все пуще прежнего начинают заводить темы о мамах-папах, какие они настойки пили при депрессиях, ведь они не знают, что ревешь ты сейчас именно из-за этого. Не из-за настоек – родителей.

Итак, знакомьтесь: побитая жизнью, не умеющая рисовать брови и стрелки в восемнадцать с небольшим, девушка по имени Никто. Ха-ха, шутка.

Хотя, нет, дайте-ка подумать: не шутка. И совсем не смешно.

Последний месяц своей жизни, когда у меня умерла моя последняя ниточка, не дающая грохнуться в депрессию, я ощущаю себя никем. Каким-то пустым пятном, пожирающей бездной, ну или даже Чёрной Дырой с не менее черными кругами под глазами.

Итак, давайте же приступим к выводам: если ты одинок, выжить и не свихнуться в этом мире почти невозможно. Крыша у тебя начинает ехать уже тогда, когда ты об этом даже не подозреваешь. Но потом, когда ты понимаешь, что что-то в твоей жизни не так – уже совсем поздно.

(Хотя стоит признать, у каждого в этом мире кукушка едет в свою сторону, но все же. Понимать, что она еще на месте, немного лучше, чем понимать, что ты уже давно двинулся крышей).

Месяц назад я очнулась после двадцатичасовой операции на сердце, и единственное, что терзало меня в тот момент: не криво ли я нарисовала брови. А беспокоиться надо было совсем о другом.

Врачи как-то странно хмурились, снуя туда-сюда, звякали приборами и всем своим видом показывали, что я обречена. Но я вот – лежу, вяло машу руками, пытаясь подать отчаянные сигналы для того, чтобы врачи наконец-то выдернули из моего рта эту странноватого вида трубку! Я дышу, дышу, я радуюсь, что я все еще торчу на этом свете, и что я скоро увижусь со своей тётушкой!

И врачи наперекор мне… ещё больше хмурятся, качают головой так, что кажется: ещё немного, и она отвалится.

И тут я понимаю, что начинает пахнуть паленым. Интересно, мне что-то сделали не то? Или пришили не там? Или забыли пришить? А они вообще пришивали?

Мысли начинают толкаться как бешеные. Хотя, да, они всегда были такими бешеными.

И наконец, вечером, когда меня переводят в палату, Кир скорбным голосом сообщает, что ночью моей тетушки не стало.

А потом происходит ещё одна череда событий, которая в буквальном смысле приводит меня к чёрному гробу.

И вот стою я у могилки, монашки бегают, как сумасшедшие, что-то причитают, кидают на меня полные боли взгляды, будто бы я один такой подросток, который потерял всех. Родителей, бабушку, которая скончалась от рака лёгких, да и дедушку следом: его сгубила болезнь под названием депрессия. Так сказать, чума двадцать первого века.

Продолжим! Кир, который стоит рядом, пытается не расклеиться окончательно и с силой кусает алую губу. Кровь стекает по его подбородку, капает на чёрный плащ. Он неловко оборачивается ко мне и, стирая остатки алой полосы, грустно улыбается и что-то говорит.

Не помню, что меня довело до грани: тонкая струйка крови на его лице или эта улыбка, но я взвыла, как посаженная на осиновый кол ведьма. В тот момент я отключилась. То есть, я и до этого момента была в отключке, но теперь мною завладело такое горе, что мне показалось – еще немного, и сердце не выдержит.

Кир снова раскудахтался и принялся меня утешать.

Потом он забегал, предлагая финансовую помощь. Да к черту помощь! Я осталась одна, у меня нету никого, никого, никого…

Выводы из этой истории весьма печальны: не сойти с ума просто невозможно.

Особенно в такой ситуации.

Да хотя ладно вам, бывает и похуже, но, когда я захожу в комнату тётушки, вдыхаю аромат старых пожелтевших книг, мне кажется, что хуже просто быть не может.

Я ложусь на смятую кровать, провожу рукой по лиловому покрывалу. А оно ведь так и лежало, когда тётушка последний раз укрывалась им.

Потом я подхожу к полкам с многочисленными книгами, некоторым из которых лет по сто. Не шучу – все это фамильные ценности, которые при жизни тетушки были для меня обычным пылесборником, а теперь они – как свежий глоток воздуха. Сажусь на пол, доставая каждую, тщательно перелистываю в надежде найти хоть какое письмо или зацепочку, хотя понимаю, что все, что хотела тетушка – оформить на меня документы на дом и прочую дребедень, ведь она знала, что уйдет очень скоро, – и все. Страницы приятно шелестят, и я проваливаюсь в огромную Ностальгию с большой буквы, вспоминая наши моменты.

Мои родители умерли восемь лет назад. Все эти восемь лет мы с тётушкой добивались режима «самые-что-ни-на-есть-лучшие-супер-пуперские-подруги», и, спустя столько упорного труда, наконец его достигли.

Тётушка всегда была такой живенькой, не упускала момента подтрунить надо мной, когда я на что-то жалуюсь. «Нога болит? – а давай её отрежем!», «прищемила палец? – ой, сейчас сепсис пойдёт, смотри скорее!», «птица уклюнула? – кажется, в твоем организме скоро заведутся личинки!».

Естественно, не поверить в такое десятилетний ребёнок просто бы не смог, и поэтому, услышав от тётушки фразу «личинки», с криками и воплями убегал. Ну а к вечеру всё чудесным образом проходило, и жизнь продолжалась несмотря ни на что.

Когда я стала старше, жизнь заиграла новыми, чёрно-серыми красками.

Думаете, одноклассники упустят возможность поиздеваться над тем, кто потерял почти всё?

Поначалу я скрывала все свои синяки, под видом «быть красивой» заставляла покупать тётушку чулки, хотя мне было глубоко фиолетово до них. Нет, мне они были нужны лишь для того, чтобы скрывать кровавые раны и гематомы размером с небольшого жаворонка, хотя через белую ткань это всё равно немного просвечивалось.

И тётушка ходила довольная, что её «дочка» наконец-то заинтересовалась одеждой и погналась за модой, и «дочка» ходила довольная, что тётушка не видит всех прелестей жизни.

Но потом мне стало трудно скрываться.

Новые прелести появлялись и на руках, и на кистях (согласитесь, ходить по дому в варежках – немного странно), а когда один синяк появился на лбу а-ка звезда, тётушка потребовала выложить всё.

Так ей стало известно, что я не самая обожаемая персона в школе.

Понятия не имею, откуда эти одноклассники (уж простите, язык не поворачивается их так назвать) решили, что я ведьма. Не только из-за внешности, ведь я всегда отличалась довольно странным, по их меркам, поведением. Из-за того, что никогда не могла дать сдачи? Не знаю, не знаю…

Теперь вопрос дня: что следует делать с ведьмами?

Сжигать, уничтожать, сажать на осиновый кол и потрошить внутренности!

Ну, то есть, конечно, всего этого со мной не было, хотя в избиениях ощущения были примерно идентичны. Но факт остаётся фактом: тётушка покричала-покричала на учеников и ушла довольная, за что меня в школе стали ещё больше ненавидеть.

Я натыкаюсь на мой старенький корявенький рисунок, где изображена тётушка. И слезинка сама по себе выкатывается. Вот незадача. Закатись обратно, неважно как, закатись.

Взгляд непроизвольно перемещается на её старенький «судоку», где половина не разгадана. Дрожащими руками я открываю первую страничку… в глаза бросаются два почерка: стройный и корявый.

На самом деле, это не я коряво писала. Это тётушка всегда торопилась, ведь в далекой молодости она работала фельдшером. Вот и вырисовывала всякие винзюли в справках, которые пациенты не могли часами прочесть.

Так, между прочим, появилась система «двойного заработка», где пациентам приходилось обращаться второй раз для того, чтобы им элементарно расшифровали то, что написано в справке. А тётушка просто злой гений, оказывается!

Я еще раз обозреваю свой «труд»: разбросанные книги на полу, выдвинутые всевозможные ящички и лежащие везде где можно безделушки. А потом, со вздохом, начинаю всё складывать на места, находя всё новые и новые вещички.

И даже потом, когда всё разложено по местам, кровать заправлена, к фотографии тётушки прилеплена чёрная лента, а я уже выхожу из комнаты, слёзы всё равно текут по бледным щекам, не желая прекращаться.

8 февраля

15:08

На самом деле, я понятия не имею, какого черта потребовалось моему организму встать в пять утра.

Я не спеша разогрела себе вчерашнюю пиццу, твердо игнорируя запреты врачей на что-нибудь солененькое, жирненькое и сладенькое. Короче – все самое вкусненькое. Потом поставила чайник. Я прибыла обратно только несколько дней назад после месячной игры в гляделки с белыми стенами больницы, а ощущение было, что я не была в доме около века.

Потом, устав смотреть на одинокого паука, мирно качающегося на паутине в углу раковины, решила составить ему компанию и с помощью швабры выселила в окно.

Наверное, у меня уже начались глюки, но я услышала чьи-то отчетливые пожелания скорейшей смерти.

Дальше я навела порядок в доме и на ключ заперла дверь в тетушкину комнату… Но не сдержалась. Зашла в залитое сиреневым светом помещение и уселась на кровать, щипая себя за переносицу.

А ведь дом-то принадлежал ей. Да-да, моей любимой тетушке – все два этажа, машина и бассейн на заднем дворе. Только вот в бассейне сейчас не покупаешься, а для машины у меня водительских прав нету – сплошная несправедливость. И как она тут наводила уборку весь месяц?

Ей было пятьдесят с небольшим, хотя выглядела она на все сорок. Смешная, худенькая, миниатюрная – метр пятьдесят, не больше, с копной рыжих волос, которые почти все осыпались после второй красной химии. Я помню этот день – она пришла с больницы и я кинулась обнимать ее, а когда наконец отлепилась, обнаружила в своих руках две густые пряди вьющихся волос. Наверное, тогда рожа моего лица вытянулась в такой жирный знак вопроса, что тетушка невольно расхохоталась, и мне стало легче.

– Волосы – не зубы, вырастут после лечения, – лукаво улыбнулась она. – То-то еще будет.

А потом я брила ее голову под ноль и смотрела, как все больше и больше кудрявых рыжих волос осыпается на подстеленную внизу клеенку с цветочками.

Почему-то тогда я считала, что сразу после окончания лечения ядом она снова обретет пушистую рыжую шапку, и все у нас будет хорошо, и проживет она как минимум еще двадцать лет.

За все те три года мучений, которые она прожила, волосы у нее так и не выросли.

14 февраля

16:24

На дворе – день всех влюбленных.

Значит, это и мой день тоже – надо только определиться, в кого я влюблена.

Ну, в свои меховые тапочки, которые я приобрела на блошином рынке всего-то за пятьдесят рублей. Или, например, в картину, на которой изображен рыжий кот с большими грустными глазами.

После приема каждодневных таблеток у меня начинается жуткая «побочка»: начинает мутить, сердце – кажется – вот-вот вырвется наружу, пробив мягкую, бледную кожу, лицо становится мертвенно-белым настолько, что все мое лицо почти полностью оказывается в веснушках, когда их у меня только на носу и под глазами. Да и руки будь здоров трясутся: врагу не пожелаешь!

Так что поэтому меня никто «не выбрал», лишь потому, что из-за приема таблеток я становлюсь похожа на ходячий труп. А таблетки, между прочим, мне нужно принимать в университете строго с десяти до одиннадцати – целый час мучений и состояния пофигизма. Хорошо, что пока что у меня освобождение на целых полгода.

После того, как я более-менее прибралась в доме, закинула в себя очередную порцию разноцветных таблеточек и переждала жуткие побочные, я села в кресло и позволила себе отдохнуть, просматривая ленту соц-сетей.

Ничего нового. Какие-то посты про «любимого зайку» и «мой милый мне подарил…», фотографии целующихся пар. Бе. Противно.

Я положила телефон на тумбочку, уставившись на камин.

А правда, что, если бы у меня был парень? Носил бы цветы? Дарил подарки? Может быть, даже целовал? Как пафосно. Как представлю себе, что у меня во рту болтается чей-то язык – пробивают рвотные позывы.

В нашем классе была девочка, у которой грудь начала расти в десять лет, и к двенадцати годам она составляла пару некрупных арбузов. Да и задница у нее была вполне себе, в то время, как мы ходили «палочками». Эта девочка к своим пятнадцати успела потаскать не один десяток парней, не один раз лишиться девственности и, соответственно, не один раз пожалеть об этом.

(Стучу пальцами по столу – а что, так можно – лишаться девственности несколько раз? Что я сейчас вообще написала?)

Единственное, для чего мне бы был нужен парень – для покупки лекарств, потому что это все, что меня еще держит на этом свете одной рукой. Если на пиццу еще можно было закрыть глаза, то от ежедневного приема таблеток до конца своей жизни, если снова не захочешь проторчать месяц-два в реанимации, ты уже, к сожалению, никуда не денешься.

Кир, он, понятное дело, все делает, чтобы я еще повисела здесь какое-то время. Наши семьи дружили еще со школы, и поэтому, когда мы с Киром родились, их стаж уже составлял около пятнадцати с лишним лет. Они все переживали вместе… Родители Кира – владельцы какой-то там супер-пупер наворочанной компании, поэтому денег у них хоть ковшом грести можно. Именно они помогали оплачивать мне мои операции.

Потому что я страшный сердечник, который до кончиков рыжих волос зависит от этих чертовых операций, чтобы хоть как-то продлить мне жизнь.

Продлить, не больше.

Врачи не давали моей маме каких-то хороших прогнозов, что их ребенок (то есть я, к сожалению) доживет хотя бы до первого года: откажет сердце. Мама не верила.

Я проводила в реанимации минуты, часы и сутки. Мне что-то кололи, вытаскивали из инкубатороподобного помещения, закрепляли и снимали датчики. Почему-то тогда я боролась, хотя сейчас ничего не помню.

Не помню, зачем боролась. Чтобы вечно жить с этими ужасным болями? Носить в косметичке не духи и помаду, а кучу лекарств? Выучить расписание приема каждого флакончика и каждой пачки таблеток? Чувствовать себя виноватой за то, что семья Кира тратится на того, кто вскоре все равно умрет?

Ох, если бы знала, что вскоре останусь без гроша в кармане, совершенно одна, к черту бы всех этих хирургов послала…

Но вопреки прогнозам врачей я дожила до восемнадцати лет, двух месяцев и четырнадцати дней, хотя это в мои планы вообще не входило. Но я жила… Наверное, просто так. Потому что меня, наверное, родили, и «жить» было моей обязанностью.

Я помню, как однажды мы поссорились с моей мамой, и мне стало очень плохо (побочный эффект порока – ни поскандалить, ни распереживаться по-человечески), и меня увезли в больницу. А когда я вернулась, она очень серьезно сказала мне, что, наверное, я никогда не смогу иметь семью, потому что попросту не доживу до возраста, когда можно будет выходить замуж. И что все эти операции лишь продлевают мне жизнь, не больше. Единственное спасение здесь – пересадка сердца, но я никогда не смогу попасть на очередь, потому что это очень дорого и, согласитесь, сердца просто так на дороге не валяются. Она говорила мне, и по ее щекам текли слезы, а когда она закончила, она просто тихо сказала: «борись».

И я боролась.

А теперь… Что теперь… Ничего. Бездна…