Чем больше думаю над книгой, тем больше неуверенности в том, что до конца понял случившееся в ней. Конечно, можно все списать на подгулявшее субъективное восприятие. Но виноват и сам текст, запутывающий читателя по мере чтения. Кто-то умер, кого-то потеряли. Жизнь – это одна сплошная ежедневная потеря. С литературой, она туда же, куда и жизнь, такая же история. «Когда все становятся писателями, писателем уже не является никто». Писательство, как постоянно осознаваемая неудача. Стоит ли вдаваться в подробности? Возможно, предмет исследования в книге – потеря вообще и отношение к ней литературы. Постановка проблемы абстрактна, но откровенно эссеистичный характер «Друга» Нуньес превращает «роман» в книгу обо всем, не теряющую, тем не менее, берегов.
Все смущение, смешение и путаница, от того, что автор сам все запутал. Что было, что не было? Собака была большой или все-таки маленькой? Может никто не умер? Может только умирает?
Общее впечатление – Нуньес хочет сказать, что четких границ между всем этим нет. Жизнь и литература с легкостью меняются местами. В умелых руках, само собой. Выдумано или нет – а есть разница? Зыбкость правды и вымысла так очевидна. Не проще ли вынести за скобки различия между художественным и документальным и оставить чистые феномены – памяти, мышления, любви, утраты, одиночества.
Перед нами не документальная проза и не художественный документ. Проще всего книгу Нуньес назвать документом мысли. Именно она, живая, ищущая, перебирающая факты бытия не позволяет книге упасть в поганое ведро типового романа про женщину, потерявшую близкого человека и теперь расковыривающую почти триста страниц болячку. Ковыряние есть, но оно исполнено искреннего интереса, желания понять и разобраться. Там где есть мысль – нытья не бывает, некогда.
У автора появилась собака. Аполлон. Откуда он взялся? Кто бы знал… Жизнь полна воображения. Так легко вообразить и его, и его историю, сочинить ему прошлое, настоящее и будущее. А можно ничего не выдумывать. И это тоже будет его история.
Человек – ключ к миру. Пишущий, тем более. Говоря о нем, выхватываешь вместе с этим целые куски бытия. Не мертвые, не бездушные. Поэтому книга («роман») уходит далеко от рассказа о даме с собачкой. Основная интрига – удастся ли автору спаять воедино размышления о литературе, рассказ о братьях наших меньших и нашем к ним отношении с собственным самоанализом, старением, мелькающей идеей суицида, тоской о дружбе и памятью о прошлом?
«Друг» захватывает много тем. И, как ни странно, все они звучат стройным хором, единой мелодией.
Но прежде всего в книге привлекают вопросы творчества: я - писатель, мой друг писатель, тем и интересны.
«Друг» - маленькая энциклопедия писательского закулисья. И Нуньес здесь почти не уступает такому знатоку писательского ремесла как Курт Воннегут.
Возможна ли литература в эпоху политкорректности («у них абсолютно ничего нет ни в головах, ни между ног»)? Не слишком ли много на свете романов, чтоб писать еще один?
Нуньес ставит проблему и одновременно проверяет на практике.
Правда ли что писать стыдно? Неужели прав студент с ее курсов творческого письма и можно писать только о себе? Где Я, а не не-Я в тексте? Можно ли лечить травму литературой? Можно ли изжить, переступить через нее, написав? Писательство – это раскрытие, прояснение образа того о ком пишешь, или убийство его, эффективная форма забвения? Почему Джеймс Паттерсон похож на дьявола?
Слишком много вопросов.
Но свободное вопрошание и такой же неторопливый, но дотошный поиск ответов больше напоминают литературу, чем нытье и статичное описательство. В этой совершенно нелитературной книге ощущается потенциал прозы, выбарахтывающейся с одной стороны из разваливающегося формата «книги о вымышленных героях с вымышленными проблемами», а с другой стороны, не разменивающей себя на мелочи, по-прежнему вглядывающейся в себя, в другого, озирающейся вокруг и не стесняющейся сознаться, что при всей документальности, она все равно – плод творчества и воображения.