Отзывы на книги автора «Шмуэль-Йосеф Агнон»

Какой ты художник:
Поль Гоген (50%). Твои произведения полны солнца и красок. Они плоские, но плоски не той плоскостью, которой плоски некоторые шутки, а той плоскостью, которой плосок круг, нарисованный на листе бумаги и лишенный рефлекса и тени. Твои произведения лишены вычурности, но не красоты. В них жизнь, пойманная в момент своего расцвета.
Марк Шагал (50%). В твоих произведениях будничное и невероятное совмещены так, что сложно определить, что было на самом деле, а что является лишь сном. Где явь, а где видение? Тона немного приглушены, с примесью синевы. Все то же отсутсвие выпуктости и сложных деталей.

Какая ты музыка:
Эрик Сати (75%). Простые и запоминающиеся мотивы, немного грусти, размеренности. Музыка твоих слов не спешит, не несется галопом.
“Хава нагила, Хава нагила, Хава нагила вэ-нисмэха!!” (25%) Бурная радость еврейского народа.

Какой ты писатель:
Габриэль Гарсия Маркес (80%). Именно тот Маркес, написавший свои рассказы и повести. Твой “Песчаный холм”, подобен “Полковнику никто не пишет” — история долгого ожидания, безнадежного и тягостного. Возможно, ты получишь Нобелевскую премию… Oh, wait! Ты уже ее получил! Как и Маркес, в своих произведениях ты опираешься на этническую колоритность своего народа, на мелкие особенности быта и верований, которые составляют основу жизни детей Израилевых.
Остальные 20% — это огромный букет остальных писателей: Кафка и Гоголь, Коэн и Жид, мистики и (анти)утописты... Кого-то, возможно, не узнал, кого-то просто не знаю.

Какой ты цвет:
Белый. Твои произведения имеют цвет пустыни и палящего солнца, цвет веры и надежды.

Какое ты животное.
Рыба. Естественно, потому что рыбы — праведники, они живут в воде, а вода очищает. С одной только разницей, рыбы немы, а ты — нет.

_____
Ну, а если серьезно, то нашел я пару дней назад на тумбочке у Аарона книгу. Обычно он читает всяких опустившихся маргиналов и я к нему не суюсь, но тут меня заинтересовало две вещи. Первое — книга израильского автора. “Чего это Аарон корнями заинтересовался? — подумал я. — Из него самого еврей хреновый: кашрут и субботу не соблюдает, в синагоге ни разу не был”. Вторая причина — на обложке рыба, из пасти которой торчат человеческие ноги. Не плохое начало, не находите?

Я купил себе сочный фалафель и устроился на подоконнике читать. Солнце слепило глаза, во дворе орали какие-то люди, я вдыхал аромат фалафеля и погружался в атмосферу Израиля…

О Шмуэле Агноне сложно сказать что-то одно, конкретное и обобщающее. Я там пытался дать ему какие-то характеристики, но он настолько непохожий в каждом из своих рассказов, что может создаться впечатление, что их писали совсем разные авторы. В некоторых из них явно проскальзывает тема “освоения” Израиля — то, насколько сложно было людям бросать все и ехать в неизвестность, в Страну (именно так, с большой буквы), в жару, в окружение арабов. Голод, нищета, множество сложностей. Но Агнон не жалуется, он сочувствует. Помимо этого есть рассказы более психологические, они мне напомнили творения французских писателей: о мужчине, ревнующем свою жену к кому-то, который был задолго до него, эта ревность свела его с ума, и о мужчине, престарелом и бедном писателе, влюбленном в молоденькую девушку. Удивительно трогательно описаны эти любовные томления старика. Есть рассказы, более фантастические: среди них и “ожившие” мертвецы, и люди, обратившиеся в рыб, и какие-то неизвестные народы, выстроившие навес от дождя над целой страной. Есть очень смешные, но смех там не из тех, что надрывает живот, а из тех, что радует разум. Этим смехом лишь чуть-чуть смеются глаза.

Больше всего мне понравился рассказ "Целая буханка". Наверное потому, что я любому глубокому и психологичному предпочту нечто абсурдное и непонятное. Опишу лишь в общих чертах: мужчина накануне субботы не купил себе еды и проголадал весь день. Навестил знакомого в надежде поесть у него, но еды он там не получил, зато получил задание — отнести письма на почту. И вот он разрывается между голодом и этим заданием, по ходу случается много странного и совершенно сюрреалистичного. Свой день герой оканчивает в ресторане, но поесть ему так и не удается...

Иногда, для собственного развлечения, я брал отдельные отрывки и читал их с интонацией евреев-одесситов, попробуйте и вы:

Комната у него величиной с маслину, а хозяин, скотина, обнаглел вконец, дерет за нее, как за роскошный дворец, простая служанка ведет себя, как дворянка, рабочие набрались социалистических идей, а богачи, знай, грабят несчастных людей. Телефоны не звонят, а дребезжат, дети не говорят, а визжат, повсюду слышишь одну только брань, пиво не пиво, а какая-то дрянь, в синагогах люди плюют, в магазинах орут, на улице объясняются руками, на работе бездельничают часами, на каждом углу попрошайки, политики здешние — гнусная шайка, все до единого такие идиоты, что это не лезет ни в какие ворота, а местные общественные деятели — только о своем кармане радетели.

На этой позитивной ноте отложу свое перо и пойду на обед. Фалафель фалафелем, а бамбук никто не отменял.

Приписка врача: у пациента, определенно, наступила фаза подъема. Много улыбается и шутит, появился хороший аппетит. Надо таки давать ему читать евреев почаще.
Доктор М. Обриц.

Эрец Исраэль не дается нам иначе, как через страдание. И тот, кому дорога Эрец Исраэль, и тот, кто принимает страдания с любовью, тот удостоится увидеть ее возрождение.

К стыду своему вынуждена признать, что с Агноном меня познакомил Амос Оз. (Погодите минутку, дайте представить, что это было на самом деле… Отлично, помечтали, теперь могу уточнить: не лично, конечно, просто Амос Оз упоминал его в своих романах.) Почему к стыду? Потому что большой человек. Нобелевский лауреат. И, кроме того – теперь могу с удовольствием выдать эту личную характеристику, – потрясающий писатель.

Вторая алия. Сионистское движение расцветает, пылкие юноши и девушки бредят Эрец Исраэль – то есть, землей Израиля. Мечтают, как поедут туда, и будут возделывать любимую землю. И зацветет Эрец Исраэль их стараниями пышным цветом, и прокормит всех, и подарит счастье еврейскому народу, станет им снова домом.

Ицхак Кумар – один из таких идеалистов-мечтателей. Не выдержал отец его витания в облаках, отправил в Эрец Исраэль, чтобы своими глазами увидел он, как иллюзорны его мечты. И бродит Ицхак, как и множество других, под жарким солнцем, не может найти работы, не нужны земле евреи, чтобы возделывать ее. И гонит голод Ицхака прочь от земли, дает ему в руки кисть, уводит от идеала юности. И этой самою кистью Ицхак прописал себе судьбу. На чем, как вы думаете? На собаке. Вот так.

Роман удивительно красивый, поэтичный, жаркий и топкий. Жизнь Ицхака, незатейливая и сама по себе скучная, описывается так, что тонешь в одних и тех же событиях и разных пейзажах, пронзенных болью от и до, потому что то, что описывается, прекрасно до боли, и понять это в полной мере может только тот, кто был там, и не просто, по факту, а кто открылся этим землям, потому что лишь открывшимся показываются они в истинном свете. И читаешь, и погружаешься в судьбу Ицхака и других людей, и растворяешься в местах, по которым проводит героев автор, и чувствуешь себя там.

Но это не все. Постепенно роман приобретает характер притчи, и в повествование вплетается удивительная судьба Балака, пса, запутавшегося в собственном бытии и познавшего истину, увидевшего разделенный мир как единое целое. История, начавшаяся как обычный рассказ об Ицхаке и его алии, становится назиданием и даже почти сказкой, наполненной многообразными мотивами еврейских мифов, только вот много в этой сказке реального и болезненного.

Единственное, за что зацепился глаз и что заставило меня посетовать на роман, так это то, что он личный, и это отношение выделено ярко и громко. От имени евреев – и для евреев, с призывом им, с напутствием им, с вложенными чувствами для них и, так сказать, правом собственности, и как бы ты ни был начитан по этой теме, чувствуешь себя, читая, несколько лишним. Но, с другой стороны, логично ведь, что еврейский автор пишет об и для своей нации.

И все же «Вчера-позавчера» – роман пронзительный, очень живой и красивый, написанный потрясающим языком, тонешь в нем с головой, а когда заканчиваешь чтение, не получается стряхнуть его с себя, хочется помчаться туда – либо в Эрец Исраэль, либо снова в роман. Он прекрасно описывает трудности переселенцев и то, какими усилиями строилась страна, и как потрясающе много успели сделать за не очень-то и долгое время, и как непередаваемо и ценно все то, что раскинулось в тех далеких краях.

Неловко это признавать, но сборник рассказов одного из величайших еврейских писателей, лауреата Нобелевской премии, Шмуэля-Йосефа Агнона, оставил меня практически равнодушной. Агнон в этом не виноват, просто культура, вырастившая его и пропитавшая его творчество, мне чужда, и я мало о ней знаю. Хотя каждый рассказ в отдельности выглядит вполне "интернациональным", и сложностей с его пониманием не возникает, сборник в целом всё же вызывает ощущение чужой культуры, чужого наследия. И это не было бы проблемой, если бы основной нотой сборника не была ностальгия по прошлому и тема долгого возвращения домой - чтобы разделить их с автором, нужно быть хоть немножечко в теме, а всё это изгнанничество, многовековая тоска по родине, старые еврейские традиции и т.п., понятны мне лишь умом, не сердцем. И хотя можно влюбиться в чужую культуру по рассказам, и многие успешно это проделывают, для меня Агнон таким случаем не стал. Я чувствую себя иностранцем, который приехал куда-то, ему показывают достопримечательности, и гид вещает о каких-то людях, чьи имена он слышит впервые, и вроде бы иностранцу интересно, но на завтра уже ничего не вспомнится. Поэтому мне тяжело даётся рецензия - громить тут нечего, рассказы хорошие, но и на каждое хвалебное слово находится своё "но..."

Например, я люблю сборники рассказов, хорошую малую прозу люблю, и зачастую читаю их с большим удовольствием, чем длинные романы. И некоторые произведения этого сборника оставили сильные впечатления - "С квартиры на квартиру" и "Вечный мир" назову, пожалуй, в первую очередь. Но идея показать разносторонность автора, поместив под одну обложку как можно более непохожие его произведения, у меня лично вызвала отторжение - получилось пёстро и при этом безлико. Отличу ли я теперь Агнона от какого-нибудь другого еврейского писателя? Вряд ли.

Или взять, скажем, язык и стиль автора (в переводе, конечно, так что опосредованно). Чувствуется, что писатель богатый, не вымучивающий слова и не сплетающий натужных кружев, за которыми теряется смысл; чувствуется, как сильно его творчество привязано к народной традиции и к родной культуре. Замечательные выражения встречаются, такие простые, но создающие безупречный, замечательно яркий образ - например, один персонаж говорит, что посадил вокруг своего дома сад, чтобы порадовать землю. Как хорошо и точно сказано - чтобы порадовать землю! С удовольствием ощущаешь это доброе, очеловечивающее отношение к земле, любовь ко всему живому, тёплому, дающему жизнь. Смакуешь образ, в котором всё - голая земля, превратившаяся в цветущий сад, и плодородие вместо пустыни, и необходимость делать что-то не только ради себя. Это всего лишь один пример, а ведь ими полны эти рассказы, они правда очень хорошо написаны, просто, но душевно, и переживания персонажей выражаются так же коротко и ярко. Но - вот опять это "но" - мне не хватило соответствующих знаний, чтобы в полной мере оценить стиль автора. Дело в том, что очень многие хорошие, меткие образы он передаёт через что-нибудь специфически еврейское. Скажем, пишет, что смерти в воздухе было уже больше, чем на одну шестидесятую. И конечно, в сносках объясняется смысл этого выражения, и что оно почерпнуто из традиционных религиозных представлений, согласно которым примесь в одну шестидесятую делает целое подобным этой примеси. Но вы же понимаете, что это как анекдот объяснять - пропадает вся соль. Читатель понял, читатель оценил, читателю как было не близко, так и осталось. И опять же, подчеркиваю - я не писателя в данном случае критикую, а себя, мне знаний не хватило.

А взгляд в прошлое? Хотя я из тех людей, которые считают, что мир, в общем, движется в лучшую сторону, и вернуться на сто/двести/триста/тысячу лет назад отказалась бы наотрез (ну разве что ненадолго, в виде экскурсии, а потом сразу обратно, в уютную современность), тема тоски по прошлому мне, как правило, приходится по сердцу. "Другие берега" Набокова, "У нас дома в далёкие времена" Ганса Фаллады - превосходные, любимейшие образцы этой богатой темы. Люди, обращающиеся к прошлому в таком ключе, как бы носят в себе потерянный рай, в который могут вернуться силой воспоминаний, откуда черпают силы и веру. Мне вообще иногда кажется, что детство - это единственная настоящая жизнь человека. Но эта же тема у Агнона становится какой-то... неоднозначной. Я даже не знаю, как к ней относиться. В некоторых рассказах прошлое - как болезнь. "Развод доктора" - крушение двух жизней, катастрофа вместо ожидаемого счастья из-за зацикленности героя на прошлом. "Письмо" - герой беседует с умершими, посещает некогда существовавшую, а ныне исчезнувшую синагогу, будто движется во времени в обратную сторону (или попросту застрял на одном месте). И это тревожно, потому что не могут быть не тревожными прогулки с почившими. Интересно, что при этом герой, как и многие персонажи Агнона, занимается изучением Торы - то есть в прошлом погряз по уши и только прошлое составляет его интересы. И вот с одной стороны эта странная болезненность - а с другой вполне понятная ностальгия, и "плох тот еврей, что не мечтает вернуться в Страну Израиля".

Что касается юмора, который переводчики сравнивают с юмором Гоголя и сатирой Салтыкова-Щедрина... знаете, действительно похоже, хотя и Гоголь, и Салтыков-Щедрин несравненно смешнее, язвительнее и увлекательнее. Во всяком случае, для меня.

А кстати, вы замечали, как уютна и безопасна позиция: "Книга хорошая, а я лох и не оценил"? Придут к тебе поклонники автора, начнут ругаться: "Книга хорошая, а ты просто лох и не оценил!", а ты им: "Ну а я что говорю?"

Они на это молчат в ответ,
У них ответа на это нет,
И честь отдавши:
Прощайте, мол -
Иду я дальше,
Куда и шёл.

Кумская сивилла стара. Аполлон подарил ей долголетие, но не дал вечной молодости – и она сморщилась, высушилась. Ноги её крепко стоят на земле, а под пергаментной кожей звенят жилы, но годы, бесчисленные годы сливают воедино мелькнувшие перед ней лица и события.
- Стар Иерусалим, стар еврейский народ. Неразрывна его судьба сквозь тысячелетия, замкнут его круг и другие народы как неразумные дети рядом. С веками накапливается усталость и крепнет уверенность, что всё повторится и нет нового на свете.

Чернила, которыми брызгали газетные перья, впитались в людские души, и вскоре вся страна начала плеваться теми же словами.
«Вечный мир»

Когда этот старый народ пишет, то описывает не частность, но общее правило.
Писали еврейские писатели в начала XX века о соплеменнике – одиноком человечке, всюду гонимом и чужом.
И остальные народы нашли себя в этом человечке, и каждый стал как он - когда сотрясался миропорядок в войнах и бедствиях.
Сейчас пишут еврейские авторы о найденной Земле Обетованной, о достигнутом доме, но пустота в душе древнего народа, обращен он назад лицом. Внимают молодые народы, ищут предсказаний своей судьбы. Пробьется ли свежий стебель, возгорится ли новый огонь среди пыльных светильников – этого не знаю и я, Кумская сивилла, старая как корни земли.

Вдохновенно юна Дельфийская сивилла, широко распахнуты её глаза, стремительны движения и умеет она одной фразой схватить многое.
- Буду говорить вам о горьком знании. Оно как сочащаяся слезами и гноем книга, что хранится у прокаженных и утешает их в муках.
Буду говорить вам об умирании. Становишься прозрачным для других, проходишь незамеченным мимо и всё больше говоришь со своими мертвецами – пока сама память о них и о тебе не развеется дымом.
Буду говорить вам об искусстве. Об огромной рыбе с молитвенным тфилином на голове и нарисованным лицом Фишла Карпа.

Загадочны пути людей искусства – из-за того, что трепещет в них дух, исчезает их собственная личность, и они оказываются в его власти и поступают так, как велит им дух…
«Под знаком рыб»

Отвернулась от настоящего Персидская сивилла, придвинув к близоруким глазам книгу. Витает она в чужих смыслах и словах, не поймет посторонний её речей.
- Веками живёт знание, веками мудрецы толкуют друг друга, тысячи тысяч страниц исписаны и еще больше продуманы. Что ищите вы, странники, в моих речах?
Ну так я расскажу вам о целой буханке и человеке, оставшемся голодным в Субботу, но что поймете вы без знания древних законов?
Я поведаю вам о рыбине с молитвенным тфилином на голове, а тфилина для руки нет… Что поймете вы кроме красивой фразы?
Я расскажу о пустой комнате в осенние праздники Суккот, но то для вас останется лишь звуком.
Стыдно смотреть на непонятное как на диковину, но попытайтесь проникнуть сквозь толщу веков, сквозь паутину символов – да поможет вам в этом Дельфийская сивилла, Поэзия.

До сих пор помогало нам Твое милосердие

Герой, получив письмо от вдовы, едет оценить книги ее покойного мужа. Но прямого сообщения нет, и он едет с пересадками. В каждом городе герой встречает знакомых, слушает байки, разговаривает. Не найдя вдову в здравом уме, отправляется обратно тем же сложным путем. Через некоторое время опять уезжает из Берлина, теперь уже для того, чтоб отвезти шляпу. В то время, пока он находится в Берлине, герой также не может усидеть на месте. Он постоянно перемещается по городу в поисках квартиры, недостатки которой были бы не так велики, как предыдущей квартиры. Носится и размышляет, что еврейский народ должен быть един и должен иметь единый дом. Метания героя как метафора метаний не только еврейского народа или отдельных его представителей, а как любого из нас. Думаю, многие могли бы вспомнить такой эпизод из своей жизни про поиск более хорошего или не такого плохого места, как в буквальном, так и в переносном смысле. Таким образом можно расширить географию ищущих. Для каждого где-то должен быть его «дом», в котором будет хорошо.

Порой сложно понять, какая именно война в книге, первая или вторая

за эту войну нам следует благодарить господина немецкого учителя, который вбил в головы своих учеников безумную мысль, будто они являются наследниками Древней Греции и Древнего Рима

Потом, конечно, тут же одергиваешь себя, если еврей более-менее свободно перемещается по стране и еще считает ее своей, а себя немцем, то первая. Но суть в том, что войны не отличаются друг от друга. Женщины ждут мужей, родители детей, дети отцов, многих не дожидаются или война возвращает совсем не того, кого взяла. Есть фронт, все нужны для него. В стране голод, беженцы, калеки, нищета. Любая страна, любое время – война одна и та же.

а сейчас еще и изобретатели эти размножились – один, видишь, новую замену для старых заслуженных букв изобретает, другой эрзац взамен пищи придумывает, третий – протезы людям взамен оторванных рук или ног, а империя наша всех переплюнула – изобрела себе солдат взамен людей.

Книга, несмотря на антивоенный подтекст, достаточно спокойная с точки зрения социальных проблем. Описания горестей и бед завернуты в шутку. Приведу пример – проблему носильщиков

Когда же я наконец нашел себе очередную комнату, то долго не мог найти носильщика, чтобы перенести вещи, потому что каждая еще не искалеченная на войне рука требовала, чтобы ее щедро озолотили.

Большинство носильщиков, как я уже говорил, были мобилизованы, а оставшихся на всех желающих не хватало.

Двумя фразами четко, емко, если вдуматься страшно, если еще подумать страшно-повседневно описывает автор жизнь в военном Берлине. Кажется, что он валяет дурака, но насколько четко выстраиваются слова в правильном порядке. Каждая фраза выверена, хочется читать и повторять вслух, хочется выучить (но моя память против) и произносить в приличном обществе. Красиво, тонко, смешно и до сих пор актуально.

Читая, испытываешь грусть (куда же без нее, если евреев разных, спорящих, ругающихся, в скором времени объединит их национальность, несмотря на то, что они сами уже давно себя считают немцами, австро-венграми и прочими гражданами), печаль, страх войны, но удивительно то, что среди всего тихого ужаса существует надежда.

О чем тебе рассказать? О человеке, который по глупости извел свою жену и себя? О другом, который пожертвовал собой ради радости ребенка? О "старом юноше", который по собственной глупости упустил любовь? О глупце, который чуть не помер, выбирая между чувством долга и чувством голода? О пожилом богатом добродетеле, который не заметил, что умер? О том как один человек потерялся в полуиллюзорном государственном учреждении? О господине, который как будто бы превратился в рыбу? О праведнике, который доброй молитвой восстановил против себя два противоборствующих лагеря, тем самым помирив их? Об исследователе мертвого города, который, позабыв обо всем, включая будущее своей книги, пошел за ниточкой разгадки тайны гибели этого города?

О ком бы ни рассказал Шмуэль-Йосеф, это однозначно будет кто-то, кому просто необходим психиатр. Или, по крайней мере, лечебный подзатыльник. Читаешь, сопереживаешь, разбиваешь себе лоб, искренне негодуя, глядя на поступки героев рассказов Агнона. Взрослые умные люди, которые ведут себя как полнейшие идиоты, причем постоянно, безостановочно. Зачастую руководствуясь самыми благими намерениями. Творят фигню за фигней, недоумевая, мол, а как же так вышло-то? Где же что-то пошло не так?
Шмуэль-Йосеф оказался очень ласковым сатириком. Нежно, любовно выписывая каждый штрих к портретам персонажей, пишущий "в темпе шагов верблюда" (позволю себе воспользоваться его же метафорой), он аккуратно высмеивает самые, казалось бы, незначительные пороки человечества, которые рушат судьбы, города и миры. Настолько аккуратно, что даже не сразу понимаешь, что это такой еврейский Зощенко - они, кстати, действительно очень схожи, даже творили в одно время и об одном времени. Только Зощенко несколько прямолинейнее и грубее.
Персонажи Агнона - всевозможные "маленькие люди", даже если они размером с ломовую лошадь, их мелкие страстишки (по-другому даже не назвать) превращают этих исполинов в ничтожных клопов, не способных выдержать хоть какие-то трудности.

Впрочем, праздны все эти мои размышления: ведь для того, чтобы заказать такую одежду, нужно иметь деньги, а для того, чтобы иметь деньги, нужно иметь страсть к деньгам, а для страсти нужна страсть к страсти. Откуда у меня силы для всех этих страстей.

Очень грущу, когда хорошим языком пишут дерьмовые книги. Но ещё больше - когда и язык прекрасен, и идеи отличные, и сатира изящная и колкая, но тематика настолько не твоя, что все это пропадает всуе. И за автора обидно, что не могу его оценить по достоинству, и за себя, что время на неинтересное потрачено, и что есть понимание, какое наслаждение может принести книга, но не хватает каких-то рецепторов для восприятия этого наслаждения. - именно так я бы написала, если бы рецензировала по свежим следам. Но "Под знаком рыб" как дозревающая рождественская выпечка, она должна осесть в сознании, перемолоться, пережиться, обдуматься. И тогда она взрывается ошеломляющим послевкусием.

Книга не для всех. Вот это -самое общее впечатление, которое может заменить весь отзыв.
Если раскладывать по полочкам, то начать придется издалека.
Я совершенно не понимала, какую книгу я буду читать. То, что автор - Нобелевский лауреат по литературе, хорошая рекомендация, но говорит скорее о качестве текста, а не о тематике.
Вначале я подозревала, что этот самый Бааль-Шем-Това просто какой-то еврей, о жизни которого пойдет речь, что будет социально-бытовой роман. Еврейский быт - очень интересная тема, и я была полна предвкушений.
Читатели книги поймут, что все мои ожидания окончились бесславно. Посвященные в историю религии и, конкретнее, хасидизма, покрутят пальцем у виска. Потому что получила я сборник хасидских рассказов. Для таких же непосвященных как я, могу привести ближайшее по теме и смыслу. В русской православной литературе был короткий, но весьма интересный жанр - Жития святых. О подвижниках, о вере, о Боге. Вот и здесь о том же, только с еврейским и хасидским уклоном, поскольку Бешт был основателем хасидизма.
Собственно, это сборник баек (документальных или исключительно мифологизированных) о жизни и деяниях подвижника иудаизма.
Но я далека от религии, даже православной, не говоря уж об иудаизме или хасидах. Поэтому мистическая составляющая мне понравилась, язык вдохновил, а вот в целом - очень на любителя.
Тем более интересно читать, поскольку все основные вехи жизни Бешта припадают на нынешнюю территорию Украины, которая в свое время принадлежала Австро-Венгрии.
Всю книгу читателю внушается мысль, что святость хасидов - непререкаемая истина. И все бы хорошо, но вот не бывает индульгенций. И одна принадлежность к той или иной религии ничего не гарантирует. Пример тому - ежегодные новости из Умани, куда хасиды приезжают на могилу цадика Нахманаы. Это две недели в году, но поведение их к святости, да даже к духовности умеет весьма слабое касательство (кому интересно - тыкайте сюда, там гугловская подборка новостей)

Это был совершенно, принципиально новый читательский опыт для меня. Нечто совсем другое. То есть ,если все прочитанное до этого я мысленно могу расставить по полкам, расположенным на одной － ну, скажем, западной － стене (да, что-то на разные полки, что-то － на одну, что-то совсем в отдаленный уединенный угол, но все же на одной стене), то "До сих пор" визуализируется у меня на стене восточной в гордом (действительно гордом!) одиночестве.

Потребовалось немало времени ( страниц), чтобы наконец понять темп и темперамент повествования и принять тот факт, что нет, никакого надрыва, никакого всплеска, никакого оглушительного взрыва ( коих всегда невольно ждешь в романах, касающихся воин, тем более мировых) таки не будет (относительно, конечно). Впрочем, наслаждаться этими почти умиротворяющими волнами текста я начала еще до полного погружения. Это оказался тот случай, когда книга дает совсем не то, чего от нее ожидаешь, но это каким-то образом оказывается куда ценнее. Не буду скрывать, что это был и тот редкий случай, когда главный герой оказался максимально неблизким мне по духу. В каких-то своих бытовых и поведенческих аспектах. Но это как раз еще надежнее отпечатало его в моем - избалованном последнее время узнаванием себя в героях - сознании. И чем больше проходит времени с прочтения (а сразу после рука не поднималась писать рецензию почему-то), тем уютнее устраивается на своей восточной полке книга. Приживается....

"Человек, который писал эту книгу, не такого уж высокого мнения о себе, о чем он сам не раз говорил, и он понимает, что все, что он видел, и записал, и рассказывает, － это маленькие, мелкие события. Но ясно ведь, что из маленьких событий складываются большие."

Да, это ясно. И в этом вот наверное и есть самая главная особенность... такое бережное, такое заботливое и тщательное выписывание мелких событий. На фоне большой и страшной мировой войны.

До сих пор, то есть до дня, когда книга была написана, от первой мировой, до победы в Войне за Независимость, в которой и появилось государство, голосом которого стал Агнон.
Эта книга слабо поддается сжатию до краткого содержания, и дело тут не в модернизме, в котором автора прожившего в сердце Европы долгие годы, по сути, не упрекнуть. История перемещений бедного еврея-писателя по местам окруженным войной, которую немцы не могли остановить, упиваясь ей.

«Открою тебе по секрету, что написал мне некий немецкий ученый муж, слава и гордость немецкой науки. У него тоже сын погиб на фронте, и, когда я выразил ему соболезнования он мне ответил: за эту войну следует благодарить немецкого учителя, который вбил в головы своих учеников безумную мысль, будто они являются наследниками Древней Греции и Древнего Рима».

Собственно, утопая в пропаганде наравне с сегодняшним днем, так что новое - это хорошо масштабированное старое. И тогда, и сейчас были "мы" и "другие", которые имели "свою объективность", и спрос на нее, рождал предложение, которое рождала противостояния, которым нужна была новая пища, которая рожала новый голод, и так далее. В общем все читали советские газеты до обеда.

Нас спешили выгнать из дома, потому что издательство спешило перестроить дом соответственно "требованиям времени", а время было такое, что в мире шла большая война, и каждый, кто не погиб на войне или по причине войны, хотел знать, что происходит на этой войне, и потому газеты, стоявшие между погибшими и живыми, спешили сообщить живым, что нового среди мертвых, и каждый, кто тянулся к жизни, тяунлся к газетам, потому что в наши времена газеты и есть средоточие жизни, ибо наша жизнь свернута ныне в газетном листе—рождения и свадьбы, юбилеи и смерти, товары и продукты, и прочее, и прочее, и прочее. И все это—сверх того, что газета вдобавок освобождает читателя от необходимости думать, потому что по любому вопросу в ней есть свой репортер, у которого уже наготове свое мнение по любому данному поводу и который выражает это мнение доступным тебе языком, даже если речь идет о предметах весьма возвышенных, и в один миг ты пересекаешь весь мир от одного его края до другого и сам становишься частью этого мира—той его частью, в которую посвятила тебя твоя газета.

У Камю это станет чумой, лишившей к способности суждений.
И все это под сильной подливкой межнациональной ненависти, которая разрослась до известно чего, вместо того, что бы под лозунги революций не занимались каруселью элит, а занялась горизонтальным уравнением

Ведь по мере того, как множилось число нажившихся на войне нуворишей, множились также места их возлияний и развлечений, равно как и сами искатели этих и других удовольствий. Повернет человек в одну сторону—наткнется на мужеподобных женщин, повернет в другую—встретятся ему женоподобные мужчины, прямо пойдет—затолкают его хромые, слепы, увечные и прочие калеки, ушибленные войной и обиженные Богом, а меж теми и другими будут тянуться к нему руки несчастные нищенки и молить слезно о кусочке хлеба или иного пропитания.

А людей убеждают смотреть на флаги, которым любая власть хочет стать синонимом, и уже не остается место для какого-то чего-то человеческого, того что лежит в плоскости дома, улицы и города, в котором ты живешь, в котором ты не один, и в котором ты не только для себя, и этому автогерой Агнона удивляется в свой первой поездки в Лейпциг.

Тут вой­на, там вой­на. Куда ни по­вер­нись – война. Из-за вой­ны зап­ре­ща­ет­ся по­жа­леть сына нес­час­т­ной вдо­вы, ко­то­рый по­ки­нул свой дом и про­пал без вес­ти. Из-за вой­ны нель­зя ска­зать ему ни еди­но­го доб­ро­го сло­ва. Из-за вой­ны люди пе­рес­та­ли быть прос­то людь­ми и деть­ми лю­дей, а ста­ли офи­це­ра­ми, и сол­да­та­ми, и вра­га­ми, и ра­не­ны­ми, и во­ен­ноп­лен­ны­ми.

После технологической революции, все шло, к тому, что и революция людей не за горами, и ему не придется еще 5 миллионов лет эволюционировать из человека прямоходящего, в человека независимого, но материализм был во всем, если даже хасиды, которые попались автору во второй приезд в Липсию, в первую очередь говорят и думают о деньгах, о прибыли, о наживе, и как смешно это выглядит на фоне их подобно разросшейся национальной гордости (и предубеждении) с церемониалом и спецодеждой, за которой уже закрываются глаза на настоящие заповеди (морали).
Автор успел поговорить о всем, плавно неспешно, и уверенно, с любовью, с придыханием, со словом изнутри себя. Притчевая составляющая вылезает, как и везде, в истории с сыном хозяйки, который случайно стал носильщиком Агнона, и перестал быть пропавшим без вести, про вдову хозяина книг, которая переборола болезнь волей и взошла (вместе с ценными книгами) в Землю Израиля, про шляпу, без которой не мог выступать лектор в Лейпциге, про знания, которыми с автором делился его старый друг в этом же городе. Все это могло бы быть причудой автора, надумавшего сюжеты для своих целей, но автор не выдумщик, автор жизнеописатель до глубины живой человек со своей головой и своими внутренними брожениями, которые ну никак не похожи на боевые марши.

Вдоль улицы на половину квартала тянется к мясной лавке крикливая женская очередь, а перед глазами женщин подвешаны на крюках туши телят, свиней, кроликов и кур, и на каждой туше—влажная, алая и живая кровь. А у каждой женщины в руках—продуктовая карточка, и они протягивают эти свои карточки к висящим тушам, словно хотят доказать забитым животным, что те обязаны дать им от плоти своей, ибо сыновья и мужья рискуют своей плотью за отечество. Но туши не обращают внимания на карточки, мертвые туши упиваются горделивым сознанием, что их кровь блестит много ярче той, что льется на поле боя,—ведь на поле боя смешана кровь с грязью и пылью. а мертвые человечьи тела изуродованы до неузнаваемости и лежат, пока не сгниют, тогда как эти, здесь, хоть и висят на крюках, но и после смерти узнаваемы, как при жизни, а кровь делает их даже сочнее и как бы живее. Внутри лавки виден мне мясник, который высится над толпой женщин, точно полководец, возглавляющий женскую армию. На самом-то деле здесь нет никакого врага, одни лишь животные, которых люди лишили жизни, но всякий, кто отведает от их мертвой плоти, тотчас наполняется силой и мужеством, потребными для война с животными врагами.
Я поворачиваюсь спиной к мяснику и к войне и гляжу в другое окно, то которое над трамвайной остановкой. Торопливо пробегают подо мною вагончики, и так же торопливо бегут за ними люди, которые спешат в них сесть, и, хотя мои руки-ноги словно связаны канатами из-за спящих хозяев, мысль моя свободна, и я размышляю: кто первым начал эту гонку, трамваи или люди? Но лязг и грохот стоят такие, что мысли мои путаются и я не нахожу ответа.

Последний роман Агнона. Видимо, когда ему было за 60, смог-таки он развить свое писательское мастерство. Меланхоличное повествование о жизни в Берлине во время первой мировой, герой мыкается с одной с"емной квартиры на другую. И "до сих пор" близки многим проблемы квартирантов. При всей медлительной мелодраматичности есть даже некий сюжетик. Книга читается легко и приятно, и это лучшее из Агнона, что я читала. Много разумного философствования.