1. Русская сказка – Леший (эпическое сказание)

Жил-был в посаде березовом богатырь Добромир. Дом у него – изба ладная, срублена из бревен белоствольных, как само утро весной. Весна уж пришла, снег сошел, под полом завалинка снята -чтоб ветерок просушил доски да мыши не завелись.

Сидел Добромир на скамейке, сапоги маслом смазывал, кольчугу чинил. А жена его, Мирослава, из печи борщ доставала – наваристый, духмяный, с борщевиком, капустой да свеклой. Поставила на стол глиняный горшок, ложку деревянную рядом. Добромир понюхал, кивнул, что сытно, да спрошал:

– А мяса-то чего в борще нету?

А Мирослава улыбнулась, и с усмешкой отвечала:

– Али праздник сегодня какой? На праздник будет и мясо. А пока – зеленью живи, да живот береги.

Не успел Добромир слово вставить, как в дверь постучали. Заходит в избу старый его товарищ, богатырь Святогор – плечист, борода с проседью, взгляд – как гром с весенней тучи. Сел на лавку, поклонился Мирославе и говорит:

– Князь зовет нас в терем. Дело важное.

Не стал Добромир возражать. Надел рубаху под кольчугу, шлем латный на голову, меч за пояс, щит в руку, копье на плечо. Вышли они из ибенки.

Деревня жила своим, привычным, неторопливым ходом. Воздух стоял теплый и пах молодой травой, влажной землей и чуть-чуть дымком – таким, какой бывает только весной, когда печи топят уже не ради тепла, а чтобы борщ сварить, да самовар вскипятить. На одной улочке, под забором, сидели трое мальчишек, терзали балалайку, да с детским задором выводили частушки – про козла, что бабку боднул, и про кур, что по избам ходят. Смеялись, перекрикивали друг друга, а девчонки в ответ кривлялись с крылечек.

У одной избы, на ступенях, девчушка в рваном сарафанчике задумчиво играла в матрешку, вынимая из большой все меньшие и будто удивляясь каждый раз, как они туда влезают. Рядом спал щенок, свернувшись клубком на солнцепеке. Из соседнего окна, с вышитыми занавесками, неспешно тянулся дымок – это самовар дышал, пыхтел, звал кого-то на чай. Из окна доносился стук чашек и неспешная беседа – хрипловатый голос старика и певучий голос женщины. Весна, солнце, да веселый люд – будто сама земля проснулась и тянулась к жизни.

Отошли за посад, прошли за частокол – и ступили на пологий холм, поросший еще прошлогодней желтой травой, что уже местами пробивалась свежей зеленью. Ветер стал шире, не такой домашний – с простором. С вершины открывался вид на широкое поле, залитое солнцем, словно золотом. Там парни и девицы водили хороводы, смеялись, пели песню про жаворонка, что весну принес. Девицы венки плели – из первых цветов и сухих трав, из одуванчиков да веточек ивы, косы украшали. Кто-то играл на рожке, и звук был такой, будто сама весна уговаривала землю растаять до конца, пробудиться.

На самой вершине холма возвышались каменные стены – древние, серые, но живые. Это был детинец княжий, старый кремль. Стены обросли мхом, но стояли крепко, и бойницы в них, словно прищуренные глаза, глядели вниз на поля, деревню, на все, что подле. У ворот, где резные створки были подперты брусьями, стояли стражи в кольчугах – суровые, с обветренными лицами. Один из них узнал богатырей, шагнул вперед, коротко поклонился:

– Князь ожидает вас. Проходите!

И повел их внутрь – сквозь ворота, по вымощенному булыжником двору, мимо конюшен и деревянных палат, к терему с крыльцом, выкрашенным в красный. Над крыльцом – резьба, старинная, вьющаяся, как лоза, а на двери – кольцо железное, тяжелое, как у древнего сундука. Там, в тереме, их уже ждал князь, встревоженный, но все еще державший себя с достоинством.

– Пропала, – говорит, – дочь моя. Видели ее у леса, а дальше – ни слуху, ни духу. Думаю, леший ее унес – за жену вздумал взять, да детишек наплодить. Беды не хочу. А воинам моим с лесной нечистью не совладать.

Добромир со Святогором переглянулись – молча, по-богатырски. Кивнули князю: пойдем, разыщем.

Вышли богатыри из терема – серьезные, задумчивые. Солнце было в зените, и яркое солнце окрашивало в золото кремлевские стены, словно покрывало благословения или предостережения. По двору прошел теплый ветерок, принесший с собой запахи – древесной смолы, пыли и ладана, что по вечерам витал над городом из храмов.

Добромир, глядя вдаль, к лесной кромке, тихо молвил, будто себе под нос, но твердо:

– Надо бы лешего задобрить, подношение принести. Угостить духа, а там глядишь – и отпустит он девицу живую, целую.

Святогор остановился, обернулся к нему и будто топором отрубил:

– С нечистью не дружат. С нечистью сражаются. И да поможет нам в том Господь Всемогущий.

Сказал – перекрестился. Добромир нахмурился, но спорить не стал. Уж такой Святогор – прямой, как древо сруба.

Они направились к храму святителя Николая, что стоял на пригорке, обнесенный беленым частоколом, с синими куполами, что словно капли небес свисали над миром. К храму вела тропа, протоптанная и утоптанная – крестьяне шли туда с каждым горем и каждой радостью.

Когда подошли, остановились у ворот. Сняли шлемы – с уважением и благоговением. Святогор приложил ладонь к сердцу и тихо пробормотал молитву. Трижды перекрестились, трижды в пояс поклонились – как положено. Тишина стояла у храма, лишь птицы в ветвях перекликались и где-то вдали звякал колокольчик на шее у теленка.

Внутри храма было полутемно, только лампады мерцали у икон, отбрасывая дрожащие тени. Воздух был густ от ладана, и в этом запахе будто витало нечто большее, чем просто смола – сама вера, сам дух народа. На стенах – образа, старые, но светлые, лики святых с проницательными глазами. И перед каждым образом лежали подношения – хлеб, яйца, узелки с солью, все, что люди приносили в надежде на помощь или в благодарность.

К ним вышел служитель – седой, в подряснике, с тихой поступью. Выслушал, не перебивая. Лишь кивнул, понял.

– Святую воду хотите? – спросил негромко.

– Надо, – ответил Добромир. – В дело великое идем.

– Против нечисти? – уточнил служитель.

– Против нее, – молвил Святогор. – Ради княжьей дочери – Ольги. Ради чести людской.

Служитель прошел в алтарную, вернулся с глиняной бутылью. Та была обвязана берестяной плетенкой, чтобы не расплескалась в дороге. Подал с молитвой:

– Сей водице – сила велика. Не в самой воде, а в вере. Если вера крепка – никакая нечисть не устоит. Да хранит вас святитель Николай.

Поклонились богатыри еще раз. Поблагодарили, вновь перекрестились и вышли – не торопясь, молча, будто несли с собой не только воду, но и частицу святого духа, что теперь был с ними в каждом шаге.

Дорога вилась меж перелесков, словно змея, затаившаяся меж холмов. То узкая, то шире, то поднимется к редкому сосняку, то уйдет в низину, где под сапогами чавкали прошлогодние листья и вода из лесных ключей. Весна уже брала свое – снег сошел, но в низинах хранилась сырость, воздух стоял насыщенный, полон запахов гнили, коры и пробуждающейся жизни.

Вокруг – то березка склонится, будто шепчет что-то, то ель, старая и мшистая, будто следит за каждым шагом. Сквозь ветви пробивалось солнце – пятнами, золотыми окнами на земле. Пели птицы: синицы, дрозды, где-то дальше – жаворонок пробовал голос. Все звенело, все жило.

Добромир шел, глядя по сторонам – не спеша. Он вел, Святогор следом шел, шаг твердый, ухо – к каждому звуку. На опушке остановились. Добромир подошел к кривой, скрючившейся рябине. Красные ягоды все еще висели – сухие, сморщенные, словно глаза старухи. Никто не тронул – ни птица, ни зверь.

Он снял мешок с пояса, наполнил – бережно, не спеша. Плоды прошлого года. Воронье обошло стороной, а дерево с них не сбросилось. Это, считал он, знак. Да и знал Добромир: леший рябину почитает. Не как пищу, как знак. Мирное подношение. Мир за мир.

– Гляди, – молвил он Святогору, – не к бою все идет. Леший – не бес. С ним, как с речкой: не по течению – утопит, по течению – довезет.

Святогор хмыкнул, но не стал спорить. Он знал: если Добромир берет рябину – значит, так надобно.

Дальше пошли в лес. Вошли – и будто порог переступили. Мир сменился. Деревья сомкнулись над головой – чаща пошла, темная, влажная. Мох под ногами – мягкий, пружинистый. Капли с веток падали на шлемы. Где-то поодаль журчал ручей, по нему прыгали комары, как по зеркалу. Грибы под пнями, паутина меж сучьев. Тут и воздух другой – тягучий, с оттенком болотины и гари, будто кто вглуби разжег трут.

Из кустов вдруг – хруст. И медведь вывалился. Худой, взъерошенный, шерсть клочьями, глаза – злые, как у человека, что не выспался. Зарычал, поднялся на задние лапы. Но богатыри не отпрянули.

Святогор шагнул вперед, щит поднял, щелкнул по нему рукою – звон, будто гром. Добромир гортанным голосом крикнул, как пастух на волка. Медведь застыл, зыркнул, и, решив, что лучше жить, чем геройствовать, – развернулся, затрусил прочь, ломая кусты.

Следом – рысь. Бесшумно, как тень. Пронеслась сбоку, скользнула меж деревьев, только глаза в траве мелькнули, да заяц, обмякший в зубах, – и тишина.

– Живет лес, – пробормотал Добромир, вглядываясь в чащу. – Не пустой он.

– А нам сквозь него идти, – отозвался Святогор. – Не к лесу пришли – к тому, кто в нем живет.

К вечеру дошли до болот. Солнце клонилось к горизонту, небо окрасилось в охру и золото, будто мир застыл в теплом дыхании свечи. Воздух стал плотнее, пах мхом, старой водой, чем-то застоявшимся, но не зловещим – древним, как воспоминание.

Болото встретило тишиной. Комары уже вились стайками, лягушки пели свои песни, редкие птицы кричали протяжно, будто кого звали. Меж кочек и стоячих луж дрожала зыбь, отражая закат, как зеркало. Над водой – пар, над паром – ржавые травы, мох на сваях, коряги, похожие на скрюченные пальцы.

А в глубине болота – изба. Кривобокая, с покосившейся крышей, одна нога на кочке, другая – в воде. Казалось, она дышит, покачивается на дыхании земли. Окна светились тускло, будто кто-то внутри держал не свечу – жар души.

Подошли. Дверь открылась сама собой, без скрипа, тихо, как если б давно ждала. Внутри пахло сушеными травами, печеным тестом и дымом. На лавке – старуха. Спина горбата, глаз один косит, другой – будто в прошлое смотрит. Голос – скрип половиц, но теплый.

Добромир шагнул вперед, открыл мешок с рябиной, поклонился низко:

– Не от бедности, бабушка, а от чистого сердца. Чтоб с миром.

Яга прищурилась, лицо ее – то как кора, то как мамины морщины. Улыбнулась. Взяла рябину бережно, как дитя.

– Ох, знал ты, чем угостить. Не хлеб мне нужен, не злато. А вот такое – по сердцу. Спасибо, добрый.

Печь натопила, полати постелила – с сеном, с подушками, пахнущими сухими цветами. Поставила на стол глиняные миски, налила травяного отвара – горького, но живого. К гостям – с уважением, как к тем, кто прошел дорогу и не потерял себя.

– Где лешего искать? – спросил Святогор, не снимая руки с меча.

Старуха рассмеялась негромко, хрипло, будто ветер в трубе.

– Эй, ты все о битве, да о лезвии… А с лешим не так. Его не победишь – его надо понять.

Она клюкой постучала в пол, потом ткнула ею в запотевшее окно.

– Там ищите. Где вода стоит, где трава не растет. Где даже птица обходит стороной. Там его гнездо.

Утром тронулись в путь. Болото встретило их глухим дыханием – ни ветра, ни птиц. Только хлюпанье под ногами, да редкий всплеск – будто кто-то в воде шевельнулся. Небо было свинцовым, затянутым, как похмелье. Меж корявых деревьев – туман, серый и вязкий, словно сгустки гнилого молока. Казалось, сама земля тут спит, но видит дурной сон.

Шли молча. Мхи – багровые, вода – черна, а воздух – тяжел, как перед грозой. И вот, из глубины, где и дороги нет, раздалось:

– Уходите…

Голос сиплый, древний, будто не человек говорит, а осока. Не крик, не рев – просьба, жалоба.

– Это мои топи… Девка – моя… Любовь у нас…

Слова зависли в воздухе, как паутина. Добромир остановился, оглянулся – болото будто сжалось, нависло. Святогор шагнул вперед, вглядываясь в трясину. Молча.

– Мы не за битвой, – сказал Добромир, голосом мягким, но твердым. – Верни – и миром разойдемся.

Но тьма не отступила. В тростнике зашуршало, в камышах – захрипело. Что-то невидимое скользнуло под ногами, как змея. Болото будто зашептало само с собой – слова не разобрать, но смысл ясен: гость здесь лишний.

Тогда Святогор снял с пояса глиняную бутыль, берестяной перевес дрогнул. Он не молился только крест на воде начертил и, не колеблясь, плеснул святой воды в трясину.

Всплеск – и будто в саму плоть болота ударило. Вода закипела, пузыри взрывались со свистом, мох почернел, осока затрещала, как от жара. Из глубины раздался вопль:

– А-а-ай! Щадите! Не губите! Больно мне! – голос дрогнул, обмяк, захлебнулся в хрипе.

Добромир склонился ближе к глади воды и спокойно сказал:

– В следующий раз мы целую бочку принесем. И иконы в придачу.

Над болотом нависла тишина. Но тишина сдвинутая, тревожная. Под ближайшей корягой зашевелилось. Пузырь лопнул, и из мха показалась рука. Потом вторая. Из воды поднялась девушка – княжна, в платье, мокром и прилипшем к телу, глаза мутные, но дышит. В болото ее тянуло – но не пускает больше.

Вернула нечисть добычу, но не из милости, а из страха. Из-под коряг доносилось сиплое всхлипывание, будто болото само стонало.

Богатыри не сказали больше ни слова. Забрали девушку, покрыли плащом, и ушли обратно по тропе, где каждый шаг будто по грани.

Позади – гниющий стон, приглушенный мохом. Болото затаилось, как раненый зверь. Но они знали: еще не конец. Только отсрочка. И, быть может, в следующий раз придется не бутыль нести, а крест. Большой.

На обратном пути, когда трясина уже осталась позади, а деревья вокруг стали пореже, да солнечные блики начали играть на листве, княжна, закутавшись в теплый плащ, вдруг заговорила, тихо, но ясно:

– Шла я по лесу, грибов набрать хотела. Вдруг – батюшка мой. Как живой. Стоит, улыбается. Ну я за ним – думала, домой ведет… А он – шаг за шагом, да все дальше… А потом – будто туман на глаза. А батюшки нет. А я – в болоте. Одна.

Богатыри переглянулись. Добромир покачал головой: