Утром дед распахнул форточку и издевательски захохотал.

На меня повеяло зимней стужей.

– Папа, прекрати! – услышал я голос мамы. – Дай мальчику поспать!

– Угомонись, дед! – осердилась бабушка. – Меня всю жизнь холодом морозил, хоть внука пожалей!

Отец крякнул и задорно поддержал деда:

– Так его, лежебоку! Вставай, лентяй!

– Подъем!!! – по-казарменному рявкнул дед, отставной военный.

Но лентяй с улыбкой слушал родные голоса и не просыпался. Дед был у меня вместо будильника. Петух прокукарекал, но цыпленок просыпаться не спешил. Я ему никогда сразу не поддавался.

Отец не унимался:

– Вставайте, граф! Рассвет уже полощется,

из-за озерной выглянув воды!

И, кстати, та вчерашняя молочница

уже поднялась, полная беды.

Дед подхватил:

– Она была робка и молчалива,

Но, ваша честь, от вас не утаю…

Отец любил цитировать. Еще он играл на гитаре и пел, а дед, если был даже на кухне, всегда вступал вторым голосом; у них вдвоем здорово получалось.

– Спелись! – проворчала бабушка.

А дед с отцом хором закончили куплет:

– Вы, несомненно, сделали счастливой

её саму и всю её семью.

Мама снова заступилась за меня:

– Оставьте мальчика в покое! У него была трудная ночь.

В самом деле? Трудная ночь? Ну ничегошеньки не помню про сегодняшнюю ночь – как отрезало! Да и вообще – ничего не помню и не знаю! Я просто сплю…

– Дайте мальчику поспать! – повторила мама.

– Пора тебе жениться, сынок! – продолжил отец утренний балаган.

Опять двадцать пять, старая пластинка! У меня, конечно, была девушка, как у всякого нормального парня, но жениться мы с ней даже не предполагали. Нам было просто хорошо друг с другом. Но этого же мало, чтобы улечься в постель до конца своих дней, правда? Как представлю – с ума сойти, мороз по коже! Лежать рядом, глядеть друг на друга и стареть – жухнуть, как две перезрелые груши на скамейке: тускнеть и хиреть, чахнуть и блёкнуть, увядать, темнеть и покрываться морщинами. А потом прилетят две бабочки-шоколадницы и высосут из нас последние остатки… Ну уж нет! Только не с этой грушей! Я еще не встретил ту, с которой захотел бы стареть… Да еще и детей рожать… Не-ет, увольте, только не сейчас. Годика через два-три. Или через пять. Точно – через пять лет я созрею.

– Мальчик еще не готов для женитьбы! – вступилась за меня мама. – Не созрел.

– Как бы не перезрел, доча! – едко заметил дед.

– Он не девица, чтобы перезреть! – отрезала бабушка.

– Мальчик слишком влюбчивый, чтобы сделать окончательный выбор, – объяснила мама.

– И ответственный, – добавила бабушка.

Она лучше других понимала меня и знала обо мне больше, чем я сам.

– Он у нас влюбчивый чуть ли не с пеленок, – сказала бабушка. – И он патологически не умеет обманывать предметы своих воздыханий. Он тут же признается им, если находит новый объект обожания.

Мама со смешком добавила:

– А потом очень удивляется, когда девочки после такого признания на него обижаются.

– Ты помнишь, доча, как он влюбился в четвертом классе? – ударилась бабушка в воспоминания.

– Ну еще бы! Нас тогда в школу с отцом вызывали.

– Да вы что? Даже так? А я и не знала. И он мне про это ничего не говорил. Да и вы тоже хороши – утаили от бабки.

– Не хотели тебя расстраивать, мама.

– Правда? Не очень-то порядочно с вашей стороны. Я ведь не чужая.

– Вы уж нас простите! – сказал папа.

– Прощаю! – великодушно сказала бабушка. – А вот про то, что он влюбился в глазастую Олю Панченко, наш мальчик сообщил мне сразу же. Я ему посоветовала объясниться с ней. Лучше всего – написать письмо. Как Татьяна Ларина Евгению Онегину.

– Так это ты его надоумила, мама?

– А что такого? На следующий день он ей и написал о своих чувствах. И передал послание после уроков. Так он мне сказал.

– Не надо было этого делать! – отрезала мама. – Это была ошибка. Лучше бы изъяснился устно. А еще лучше – на английском языке.

Дело в том, что я учился тогда в так называемой английской школе. Весь четвертый класс мы ходили на занятия в отдельно стоящее одноэтажное строение, очень удобно расположенное недалеко от главного здания нашей школы, в тихом переулке, с фруктовым садом и футбольными воротами на заднем дворе. Раньше здесь располагалась начальная школа № 12 для детей с задержкой развития, известная в городе как «Школа дураков». Дураков куда-то перевели, или они просто все повырастали и закончились, и мы заняли их место. Тут и был организован филиал английской школы для четвертых классов. Алина Ивановна, наша англичанка, спросила меня на первом же уроке в новой школе:

– Who are your parents?

Она всех спрашивала, у кого какие родители – для знакомства и для учебного процесса. И сама же помогала ребятам находить нужные английские слова. Так этот урок и проходил – в поисках правильных ответов. Моя фамилия была не в самом начале списка в школьном журнале, поэтому, когда очередь дошла до меня, несколько учеников уже с грехом пополам кое-как сумели ответить на этот каверзный вопрос. Когда спросили меня, я, не задумываясь, выпалил:

– My father is an officer, my mother is a doctor.

То есть, папа военный, а мама врач. Такой наглости от меня не ожидал никто, потому что я использовал в своем ответе слишком простые слова, которые мы уже давным-давно выучили. Все посчитали, что я бессовестно вру и стали роптать. Мне не поверила даже училка. Пока меня стыдили, Петька Полушин, который сидел рядом со мной, тихо ржал под партой. Он-то знал, кто на самом деле мои родители и то, что я сказал правду. Петькин папа вообще был и офицером и врачом одновременно. Дело в том, что в английскую школу набор был со всего города, и мы только начинали знакомиться друг с другом. Так что не все в классе знали, у кого какие родители, – нам это было просто неинтересно.

«My father is an officer, my mother is a doctor», – так меня некоторое время дразнили в классе наши неласковые злюки Оля Климова и Таня Никитина. К ним присоединялась время от времени глазастая Оля Панченко, их подружка, на которую я с некоторых пор стал заглядываться. Заглядывался, заглядывался – и дозаглядывался! В один прекрасный день, той же осенью, в Школе дураков, в конце последнего урока, я написал на розовой промокашке: «Я тебя люблю», сложил свои чувства в маленький квадратик, догнал после уроков Олю Панченко около подъезда ее дома, передал свое послание из рук в руки и торопливо ретировался.