1. В ГОД 1918…

Молния летела в лицо.

«Обережный круг!» – вспомнил он. И в тот же миг, ослепший и оглушенный громом, канул в черную бездну.

Очнувшись, Андрей не сразу понял, что его закапывают. Земля давила грудь и порошила лицо. Только руки торчали из ямы, и это обстоятельство в первую секунду вызвало досаду: хоть бы зарыли как следует…

И вдруг пронзила мысль – жив! Зачем же хоронят? Он за–кричал:

– Живой я! Живой!

Андрей на какой-то миг вновь потерял сознание. Пришел в себя, когда ему ножом начали разжимать зубы, пытаясь напоить из фляжки. Он лежал на шинели, двое красноармейцев хлопотали около и переругивались. Андрей взял фляжку и выпил всю до дна, отбросил в сторону.

– Что со мной было? – спросил он.

– Да грозой тебя, – объяснили ему. – Не шибко, вот и не сожгло. А бывает – головешка остается…

Андрей сел и осмотрелся. Светало. Бойцы спали на траве между деревьев, чудом выросших и доживших до старости на небольшом береговом уступе. Внизу белела река, подернутая туманом.

В ушах звенело, гудела голова, а перед глазами стоял несмаргиваемый зигзаг молнии, напоминавший белую ветвь дерева. Он попросил еще воды, онемевшей рукой плеснул на лицо. Прояснился ум, в степи стало светлее, однако на всем вокруг лежали зловещие отблески невидимого пожара.

Двое в выгоревших гимнастерках стояли по обе стороны от Андрея и молча таращились на командира. Рассмотреть их лица мешала молния, запечатленная зрением. «Как архангелы, – подумал Андрей. – Сейчас подхватят и понесут…»

– Должно быть, согрешил, – сказал один из них. – Говорят, только грешных бьет. А ведь молодой еще…

– Все мы грешны, – прогудел другой и перекрестился.

Андрей поднял глаза к небу. Грозовая туча, вздыбившись от горизонта почти в самый зенит, стояла черной горой над головами и закрывала весь противоположный берег. Не пролив и капли дождя, она выметала, истратила весь свой гнев и силу, сотрясая пространство над степью, и теперь замерла на небосклоне, парализованная восходящим солнцем. Андрей подошел к обрыву: от воды тянуло прохладой, дышать стало легче.

Когда край тучи набряк малиновым цветом, подул ветер и черный колосс в поднебесье вдруг начал разваливаться, расползаться вдоль заречного горизонта. Где-то под кручей, у самой воды, пронзительно защелкал соловей.

Остуженная за ночь земля теперь холодила, и под деревьями слышалось сонное шевеление. Озноб заставлял людей прижиматься друг к другу, подтягивать колени к подбородку.

Андрей вернулся к месту, где его настигла молния, поднял с земли портупею с шашкой и револьвером, бинокль в чехле и, цепляясь руками за жесткую траву, пошел вверх по склону. Еще не совсем исчезла слабость после недавно перенесенного тифа, к тому же все еще кружилась голова и ком тошноты подкатывал к горлу. Собираясь с силами, Андрей часто останавливался и оглядывался назад, где на береговом лесистом уступе, у самого обрыва, спали бойцы его полка. Вернее, все, что осталось от полка, – триста пятьдесят штыков.

В степи тоненько и призывно ржала лошадь…

На самом гребне берега казалось намного светлее, чем внизу, на уступе, а зоревое небо – ближе и ярче. Во все стороны лежала бесконечная степь с расчесанными ветром травами, с редкими лесными колками у подножий холмов. Восток уже был светел и чист и потому так далек, что, казалось, видно закругление Земли. Только там, где река Белая утекала за горизонт, поднимались едва заметные дымы: в Уфе что-то горело…

Вскинув бинокль, Андрей долго смотрел в ту сторону: перед взором колыхалась степь с коростными пролежнями солонцов. Пологие холмы, словно волны, катились к высокому материковому берегу, на котором стоял город. И ни одной живой души не было в тот час в безмолвном пространстве.

Андрей прошел вдоль берега. Заря опрокидывала темное небо, как опрокидывают перевернутую вверх дном лодку.

Увидев в траве винтовку с примкнутым штыком, Андрей нагнулся и поднял ее. Рядом валялись солдатская фуражка и подсумок. Часовой бежал с поста – семнадцатый дезертир за послед–ние трое суток. Но сейчас не это беспокоило Андрея. Если и сегодня ушедший за реку со взводом комиссар Шиловский не найдет бойцов товарища Махина и если разведка, отосланная с вечера в степь, встретит казачьи сотни, идущие к Уфе от Стерлитамака, то придется еще раз штурмовать железную дорогу. Другого выхода нет. Только туда, за магистраль, иначе через сутки, а то и раньше, полк будет обречен, прижатый к «чугунке» с трех сторон.

А основных сил и товарища Махина со штабом за рекой могло не быть: полк Андрея уже больше недели не имел ни связи, ни приказов и мотался по горячей степи в поисках своих, каждый раз натыкаясь то на белочехов, то на какие-то иные вражьи части. В бой не вступали, а лишь отходили, отбиваясь, глубже в степь и ночью опять возвращались к железной дороге. Долетали слухи, будто Уфимский гарнизон вместе с Советом, ЧК и милицией отступил за «чугунку» и укрепился где-то на реке Уфе. Однако на путях, где бы ни выходил полк Андрея к полотну, всюду стояли забитые чехами эшелоны. Создавалось впечатление, будто вся Россия перерезана одним бесконечным длинным составом. Бессмысленность такой войны обескураживала и вызывала тихое, злое отчаяние.

Бывший штабс-капитан Андрей Березин после двух лет германской войны не мог понять гражданскую, на которой оказался месяц назад. Это была странная война: без окопов и тыла, без снабжения и штаба, без командования… да и без самого фронта, ибо когда фронт везде, куда ни пойди, то это уже не фронт…

Андрей вытащил из кармана часы и неожиданно обнаружил, что они остановились: слившиеся стрелки замерли на двенадцати. И сколько бы потом Андрей ни крутил завод, ни тряс их – часы молчали. Видно, испортились от удара молнии, а может, на этой войне и само время остановилось?..

Оказавшись в Башкирии, Андрей неожиданно для себя увидел мысленно всю Россию как бескрайнюю горячую степь, по которой метались отряды вооруженных людей, и все хотели пить, пить! Если находилась вода, то она оказывалась горячей и не утоляла жажды, и остудить ее было негде; или, на вид холодная и чистая, она была горько-соленой, не годной для питья; однако и пресная не могла напоить жаждущих: раздувая желудки, она скоро выходила белыми разводьями на гимнастерках. Днем люди ждали ночи, чтобы отдохнуть от бесконечной гонки и хотя бы чуть остудить тело и унять клокочущую в голове кровь. А ночью земля остывала и на смену жару наваливался дикий холод, и тогда вновь хотелось тепла…

В этом огне, в этой вселенской жажде угадывалось рождение чего-то нового, неведомого доныне и пока непостижимого…

Андрей попытался вообразить, как сложится день, что произойдет к вечеру, и в сознании сама собой нарисовалась картина: густой пулеметный огонь от насыпи и редеющая, изорванная цепь остатков полка, развернутая фронтом к железнодорожной магистрали. А над всем этим – слепящее солнце…

«Нет, нет, так было вчера. – Андрей попытался сосредоточить мысли на будущем. – Сегодня все пойдет иначе…»

Вдруг Андрей подумал: Оля! Где она теперь? Там, за «чугункой», вместе с гарнизоном и Уфимским Советом, или заложников все-таки не повели с собой, а оставили в городе? Наверняка, когда отступали красные, была паника, может быть, в суете и неразберихе о них забыли, а белочехи пришли теперь и освободили сестру?

Красные…

Всякий раз, повторяя про себя это слово, Андрей спохватывался, что теперь он тоже «красный» – военспец, командир полка. И надо бы привыкнуть к новому своему состоянию, смириться с судьбой. Хотя бы до тех пор, пока он здесь, в сухой башкир–ской степи, а сестра Оля – там, в заложниках.

И где-то в Уфе остался еще брат Александр. Может быть, ему удастся спасти, выручить Олю?!

Мысль эта теплила надежду. Только бы они остались живы, только бы они…

Тогда все закончится благополучно – и сегодняшний день, и другие; каким-то образом угаснет странная непривычная война и они все вернутся домой, в Березино. И будет мир…

Андрей выдернул и зашвырнул в траву затвор винтовки, брошенной дезертиром. После каждый стычки с белочехами лишние винтовки некуда было девать. Нести тяжело, а бросить – трофей врагу. Однако затвора показалось мало, трехлинейка еще оставалась оружием. Андрей всадил штык в землю и попытался сломать его: гнул, налегая телом на приклад, раскачивал в разные стороны – четырехгранное жало пружинило и выворачивалось из земли…

За спиной стоял пожилой бородатый ополченец в длинной гимнастерке, щурился, позевывал, зябко встряхивал плечами.

– Помоги, – попросил Андрей.

– Далась она тебе, – отмахнулся красноармеец. – Не ломай добро, как-никак старались, делали. Жалко… Вон лучше комиссара встречай. Плывут…

Андрей вышел на береговую кромку: по реке, цепляясь за бревна, плыли люди. В бинокль ясно были видны напряженные лица, широко открытые глаза и рты. Комиссар Шиловский что-то говорил и, отплевывая воду, оглядывался назад. От взвода осталось человек пятнадцать…

Придерживая шашку, Андрей спустил ноги с обрыва и покатился вниз. Пока разведчики приближались к берегу, Андрей умылся, сполоснул нательную рубаху. Сырая и прохладная, она еще на какое-то время отдалит момент, когда знойное солнце вновь припечет плечи и спину.

Красноармейцы выбирались из воды, падали на береговой откос, раскинув руки, дышали коротко, запаленно. Кто-то кашлял, отрыгивая воду. Шиловский – человек средних лет, в пенсне и большеватом английском френче – снял с бревна связанные сапоги и подошел к Андрею. Стоял босой, мокрый, но усталости не замечалось, разве что красноватые, навыкат, глаза смотрели сквозь линзы пристально и тяжеловато.

– Что там? – спросил Андрей.

Комиссар достал маузер, вылил воду из деревянной колодки и проверил патроны. Потом так же не спеша вложил оружие в кобуру, но крышку не застегнул.

– Махин предал, – сказал он и вскинул на Андрея настороженные глаза. – Махин нацепил погоны. И все бывшие офицеры… Партийных расстреляли.

– Будем пробиваться за железную дорогу, – проронил Андрей и проверил ход шашки в ножнах. – Уйдем дальше от города – и пробьемся.

– На дороге – чехи! – возмущенно сказал комиссар. – Вам мало вчерашнего?

– А вы думали, они нас блинами встретят?! – тоже взвинтился Андрей. – Надо искать слабое место и прорываться ночью!.. Ночью пройдем, отдохнут люди – и пройдем.

Неожиданно он увидел среди красноармейцев высокого парня в гимнастерке с погонами прапорщика.

– Из ваших, – кивнул на пленного Шиловский, перехватив взгляд Андрея. – Все погоны натянули…

Андрей подошел к прапорщику – погоны свешивались с узких и покатых плеч, мокрая гимнастерка прилипла к телу; босые ступни ног белели на сыром песке…

– Как же это случилось, прапорщик? – спросил Андрей.

– Не знаю, – тускло выдавил тот и поднял глаза. – Я ничего не пойму. Ничего.

На обрыве между сосен стояли красноармейцы. Один из них, подняв винтовку, спрыгнул с уступа и покатился вниз, оставляя шлейф пыли. И следом, в разных местах, вспыхнуло еще несколько пыльных вихрей. Конусы песка по откосу росли и добрели, как тесто в квашне.

– Назад! – крикнул Шиловский и поторопил красноармейцев, приплывших с ним: – Наверх! Быстро! Быстро, товарищи!

Красноармейцы стали подниматься с земли, кто-то подтолкнул прапорщика, указывая винтовкой наверх. Прапорщик вдруг вцепился в рукав Андрея, захлопал губами, силясь что-то сказать, но не смог произнести ни слова и лишь таращил большие светлые глаза. Красноармеец дернул его за руку, повлек в гору.

У самого обрыва по-прежнему толклись красноармейцы, махали руками, что-то обсуждали и спорили. Шиловский ждал, стараясь поймать взгляд Андрея.

– А вы не приберегли себе погоны? – Комиссар, сняв пенсне, впился глазами в лицо Андрея. Тот молча расправил френч под ремнями, потрогал пальцами ножны.

От Шиловского пахло как от дерева, долго пролежавшего в воде.

– Я дал слово офицера, – сказал Андрей. – А потом, вы же знаете, моя сестра осталась заложницей…

– Знаю, я все знаю, – перебил комиссар. – Махин тоже давал слово. Только ваши слова, господа офицеры…

Андрей отошел к воде и стал спиной к Шиловскому. Стиснул руки, сцепленные на пояснице. Наверху шум усиливался, крепли возмущенные голоса: похоже, назревал митинг.

– Кому вы ночью подавали сигналы? – жестко спросил комиссар. – Я видел костры.

– Костров не жгли, – не оборачиваясь, бросил Андрей. – Все спали…

– Но я сам! Сам видел огни!

– Огни? – морщась, переспросил Березин. – Да, были огни. Купальская ночь нынче, папоротник цвел. – И, резко развернувшись, полез в гору по зыбкому песку.

– Что? – не понял Шиловский, устремляясь следом. – Что за глупость? Какой папоротник? Я спрашиваю: кто жег огни?

Песок оплывал под руками, утекал из-под ног, и Андрею казалось, что он стоит на месте, хуже того – сползает вниз вместе с этой землей. И что земля вдруг утеряла свою привычную твердь…

Когда Андрей с комиссаром поднялись на берег, стихийный митинг уже бушевал вовсю. Точнее, это был суд, поскольку среди толпы стоял прапорщик, а рядом, у его ног, сидел плечистый молодой башкир – дезертировавший дозорный, винтовку которого нашел Андрей.

– Конь в степи ржал, я пошел, – бормотал башкир. – Конь ржал, думал, поймаю, мой конь будет…

– Почему винтовку бросил?! – орали ему со всех сторон. – В расход! В расход его, суку!

А прапорщика почему-то не трогали, не задирали, и он стоял отчужденный, ссутулившийся.

Возбужденные люди не могли стоять на месте, двигались беспорядочно, бессмысленно: кто-то пытался подняться над толпой и сказать речь, но его перебивали – говорить хотелось всем сразу. Что-то безумное было в этой страсти.

Дезертир тоже стал кричать, сверкая глазами, но слова его тонули в гуле голосов. Оправдываться ему было бессмысленно – никто не слушал.

– Подыхать – так всем! – орал и кружился в толпе большерукий красноармеец с обожженными солнцем плечами. – Ишь хитрозадый! В кусты?!

Над головами людей качалась вороненая сталь штыков, будто трава под ветром. Андрей вглядывался в лица – мелькали перед глазами раскрытые рты, выпученные глаза, загорелые до черноты скулы… Ни один дезертир еще не был пойман, и на этого, семнадцатого по счету, обрушивался теперь весь гнев.

И только боец с бледным девичьим лицом сидел под деревом в сторонке и торопливо жевал пшеницу, доставая ее из сидорка. Да пожилой красноармеец лениво бродил у обрыва, держа в руках винтовку, брошенную дезертиром. А еще оставались лежать на земле тяжелораненые, а также те, что умерли от ран этой грозовой ночью и еще не были похоронены.

Андрей пробрался к пулеметчику, выдернул из его рук пулемет и дал длинную очередь в воздух. Гул разом смолк, и лишь тяжелое дыхание вырывалось из открытых ртов.

– Полк! Стройся! – напрягаясь, скомандовал Андрей.

Теснясь, бойцы разомкнули кольцо, выстроились полукругом, лицами к обрыву. Прокатился шелестящий шепот, словно ветер по ковылю.

Прапорщик, распрямившись, поправил гимнастерку – подсохший белый песок на ее подоле тихо опал на землю.

– Приговор народа слышали? – спросил Шиловский.

– У нас нет времени судить, – бросил Андрей. – И это не мое дело – судить…

– Суд состоялся, – перебил Шиловский. – Приговор утверждаете?

– За дезертирство полагается расстрел, – проронил Андрей и умолк.

– А своего пожалели? – Комиссар мотнул головой в сторону прапорщика, затем вновь глянул в глаза Андрею: – И за предательство расстрела не полагается, так, по-вашему?

– По-моему, он не предавал, – ответил Андрей. – Его кто-то предал… Впрочем, мне трудно понять…

Он подошел к прапорщику и краем глаза увидел, что комиссар достает маузер. Прапорщик ждал чего-то от Андрея, глядел жадно и все отряхивал, отряхивал подол гимнастерки, выбивая белесую пыль.

– В таком случае – отойдите! – скомандовал Шиловский. – По законам революционного времени за дезертирство и предательство – расстрел перед строем!

– Прости, брат, – сказал не глядя Андрей и отошел.

– За что? – Прапорщик потянулся за ним, неестественно рассмеялся. – Как – прости?!

А комиссар тем временем подал маузер красноармейцу в нательной рубахе, подпоясанной ремнем с подсумком. Тот механически протянул руку, чтобы взять маузер, но тут же отдернул ее, попятился, вжимаясь спиной в плотную человеческую массу. А стоящий рядом с ним веснушчатый боец спрятал руки за спину. Строй замер, затаил дыхание. Люди почему-то отворачивались либо опускали головы, чтобы не смотреть на черный маузер в руке комиссара.

– Добровольцы есть? – спросил Шиловский, оглядывая строй.

Красноармейцы молчали. Слышно было, как бормочет дезертир у обрыва – наверное, молился…

– Вы же сами вынесли приговор! – подбодрил комиссар. – А привести в исполнение некому? Разве мало погибло ваших товарищей из-за предателей и измены?

– Дезертира бы пожалеть надо, – несмело откликнулся кто-то из гущи строя. – Эдак-то и своих перехлешшем…

– А он пожалел вас, когда бежал? – застрожился Шиловский.

– Дак не стерпел, верно, – послышалось с правого фланга. – Не каждый таку войну стерпит. Пожалеть бы…

– Пожалеть?! – вдруг заорал и заколобродил в строю, вырываясь вперед, большерукий красноармеец. – А нас кто пожалеет?! Нам снова на смерть, а он, хитрозадый, в кусты?! – Выпутавшись из строя, большерукий обернулся к прапорщику и башкиру, потряс кулаками. – К стенке! Обоих!

Комиссар удовлетворенно хмыкнул и протянул ему маузер, но большерукий в ярости не видел его.

– Мы ж так революцию разбазарим! Добренькие, что ли?! Они на чужом горбу в рай! – вновь потряс кулаками в сторону дезертира и прапорщика. – А мы – на алтарь свободы ляжем?! – Он дернулся к комиссару, протянул руку: – Дай! Мне дай! – выхватил у него маузер. – Я им покажу, как бегать! Счас хлебнете кровушки, гады! – Через секунду он был уже возле прапорщика. Рывком поставил его на колени, приказал звенящим голосом: – Сымай гимнастерку!

Прапорщик, глядя снизу вверх, потянул подол гимнастерки; башкир глядел на них со спокойной ненавистью.

Едва гимнастерка покрыла голову, палач-доброволец выстрелил в затылок, крикнул дезертиру:

– А ты, басурман?!

Тот сам встал на колени, согнул мощную шею. После выстрела пустая горячая гильза ударила в ствол сосны, отскочила к Андрею и царапнула ему щеку. Он зажал ранку ладонью, сглотнул воздух сухим горлом.

А Шиловский торопливо отобрал, вырвал маузер у добровольца – тот, сверкая глазами, выискивал кого-то в толпе и опасно водил стволом.

Строй молчал. Люди дугой стояли на склоне берегового уступа и напоминали хор, выстроенный на сцене. Но Андрей не мог поймать ни одного взгляда из-под опущенных век. Лишь красноармеец, что крадучись ел пшеницу, бестолково и плутовато озирался по сторонам.

– Убрать! – приказал Шиловский, пряча маузер, и кивнул на трупы.

Палач стащил расстрелянных к обрыву и спустил вниз. Два пыльных шлейфа потянулись к воде; потек, побежал зыбкий песок…

– По-олк! Смирно! – крикнул тут Андрей и сразу замолчал, чувствуя, что не сможет говорить громко. – Слушай приказ, – продолжил уже тише. – Будем прорываться за железную дорогу ночью. В степь уходить нельзя, там гибель. До ночи надо уйти подальше от города, туда, где чехи нас не ждут…

Где-то в середине строя, в его плотном чреве, возникло крутое шевеление, и из первой шеренги вывернулся босой красноармеец без винтовки.

– Опять на пулеметы?! – заорал он. – На пулеметы нас?! Уж лучше стреляйте! Стреляйте! – рванул гимнастерку на груди. – Всех положить хотите?! – Белые от бешенства глаза его лезли из орбит, перекошенное лицо побледнело и заострился нос.

– В строй! – прохрипел Березин и, схватив паникера за грудки, вдавил его в гущу людей. Перевел дух, оглядел красноармейцев, сказал тихо: – Это война. Такая уж она… беспощадная!..

Поймал взгляд того, что ел пшеницу: взгляд этот трепетал, словно огонек свечи на ветру. Заметил чью-то руку, осеняющую себя крестом.

– А знаем! Знаем, ваше благородие! – раздался густой и сильный голос в строю. – У тебя сестру в залог взяли! Она за «чугункой»! Вот ты и гонишь нас под пулеметы!

– По нашим спинам хочешь через «железку» прорваться? – подхватил другой. – Нет, господа! Не выйдет! В степь пойдем! В степь! У нас тоже сестры есть! И братья! И дети!

– Твои под охраной ходят, а наши?! – взвинтился паникер в разорванной на груди гимнастерке. – Где наши?! Да их в распыл всех пустят! За нас-то!

Андрей глянул на комиссара. Тот, подозвав коновода, неуклюже взбирался на лошадь.