Дизайнер обложки Сергей Шведов автор

© Сергей Шведов, 2017

© Сергей Шведов автор, дизайн обложки, 2017

ISBN 978-5-4485-9519-6

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Похороны Деда Мороза

До самого своего шестнадцатилетия Люда Гребцова искала надежного мужчину, на которого можно было бы положиться. В детстве мама говорила ей тихо, пока пьяный отец дрых на полу посреди комнаты – он был уже к тому времени настолько тяжелым, что дотащить его до кровати не было никаких сил, – гладя ее, еще маленькую, по всклокоченной голове и подметая разбитые им осколки посуды:

– Все они одинаковы, козлы и ублюдки, наши с тобой мужики. Будешь постарше, поймешь, с кем не надобно жить.

– А с кем надобно, мама?

Люда долго не могла понять ее слов. Она росла в большой и дружной семье, как ей всегда казалось, и даже потом, видя вокруг неприкрытую правду жизни, предпочитала верить в однажды услышанные слова. Это были еще те далекие времена, когда вся семья жила под одной крышей, некогда полученной дедушкой за долгую службу родине, и за пределами своего уютного и доброго мира она вряд ли что понимала. Ее окружали мужчины, их было много, и все они были столь разные, непохожие друг на друга, и все чего-то требовали и добивались от нее с детства, и каждого она продолжала сравнивать с дедушкой, поскольку он один не требовал от нее ничего. Уже тогда он был ее богом, ее вторым, а то и первым отцом, создателем и учителем, и Люда старалась во всем безоговорочно верить ему, не замечая того, прав он был или нет, боясь даже изредка усомниться в его непоколебимом авторитете.

Впрочем, его и так все боялись. Будучи ветераном войны, прошедшим бои под Варшавой и еще какие-то окопные приключения, о которых он на публике предпочитал умолчать, дедушка казался незыблемой гранитной скалой, айсбергом в океане, который плывет и плывет себе, возвышаясь горой над поверхностью стылой воды, с которой опасно сталкиваться и невозможно ничем совладать. Он был себе на уме и никогда не рассказывал о своем прошлом лишнего, не процеженного сознанием, пока оставался трезвым. Как и все остальные мужчины, дедушка много пил, но в отличие от других, почти до самого последнего момента оставался кристально трезвым, продолжая вести разговор с невменяемым уже собутыльником, распоряжаясь, отдавая приказы, выспрашивая подробности и давая советы бывалого ветерана. Потом он враз отрубался, и никакая сила не могла его сдвинуть с места, и мама с отцом оставляли его спать за столом, где сидел, и Люда тихо бегала на кухню смотреть, как сидит, склонив на грудь голову, его одинокая массивная большая фигура, и то ли спит, то ли дремлет, то ли еще что-то бормочет себе под нос, словно богатырь из какой-то сказки, но на самом деле то просто шевелились от дуновения ветра его седые усы.

Ей потом рассказали, что дедушка был не просто железнодорожником. Еще во время войны и после нее, будучи командиром состава, он водил по стране литерные поезда, перевозил в охраняемых пулеметчиками вагонах и пленных немцев, и ссыльных, и зеков, и прочих врагов народа, и не было случая, чтобы от него кто-то сбежал. Так продолжалось долго, и служба его казалась всем остальным вечной, из рода в род, пока в один прекрасный день старости все внезапно переменилось. Будучи демобилизованным и выведенным в запас по неизвестной болезни, он долго не мог смириться с новым своим положением, и, надевая военную форму и ордена, приходил на вокзал и встречался с бывшими сослуживцами, прибывавшими с оказией по расписанию. Он и дома пытался сперва жить по военным законам, считая, что так будет проще и ему, и всем остальным, потому, что когда все расписано в жизни до мелочей, то жизнь существенно облегчается и остается больше свободного времени на хозяйственные дела, игру в домино и карты с соседями во дворе, и даже на размышления, что, впрочем, он считал вредным и опасным занятием, от которого немало людей у него на глазах постепенно сходили с ума.

Поначалу без перегибов не обошлось. Будучи человеком военным, он справедливо считал, что мясо гражданскому населению не положено, но скоро понял, что столь суровая мера вызовет бунт даже у вечно молчащей бабушки, да и самому не очень-то и хотелось следовать собственному закону. Мясо он разрешил, но с утроенной энергией взялся за регламентацию всей остальной жизни семьи, и прежде всего питания. Мысля вполне разумно, он посчитал, что домашнее скудное их меню нужно разнообразить, чтобы все запомнили, как по календарю, что за чем следует, и сам сидел вечерами на кухне под болтавшейся над столом ввернутой в голый патрон тусклой лампочкой, составляя для бабушки расписание. В понедельник у него было капустное меню: салат и щи из свежей и кислой капусты, капуста тушеная, капуста отварная, беляши с капустой, котлеты тоже были капустные, и на десерт был свежий капустный сок. Другой день был свекольный: салат из свеклы с орехами, из свеклы с морковью и из свеклы с чесноком, винегрет, борщ, свекольник, ботвинья и просто тушеная свекла, потом был морковный день с салатом из моркови и свеклы, морковным соком, морковным супом и котлетами из моркови. Четверг, разумеется, был рыбным днем, пятница картофельным, и только в субботу и воскресенье он позволял людям отойти от обычного графика и побаловать себя разносолами, и то лишь потому, что отдыхал на садовом участке или с соседями на лавочке, до полуночи забивая козла.

По расписанию у него все вставали и ложились, ели и спали, читали учебники и газеты, и даже ходили по очереди в туалет, а он продолжал упрямо считать, сколько раз кто нажал из семьи на рычаг, и не дай Бог кому-то нарушить режим и пойти во внеурочное время. Дедушка гневался, ругался за завтраком или обедом и норовил лишить нарушителя своей очереди, отсылая в общественную уборную на вокзал, одно только воспоминание о которой повергало преступника в мелкую дрожь.

Дедушкиной тирании конец пришел внезапно и быстро, когда никто, и прежде всего, он сам, не думал и не гадал – как-то поутру он просто ослеп и не смог встать с кровати. Его отвезли в больницу, где он пролежал два месяца, как ветеран войны, а вернулся оттуда совсем иным человеком. Худой, бледный, изможденный, высохший, как доска, он казался теперь карикатурой на прежнего дедушку, и мог ходить с огромным трудом, держась лишь за стену или подхваченный руками жены и детей. Зрение ему частично вернули, хотя попрекали родных, что обратись он к ним раньше на месяц-два, то и глаз можно было спасти. Но он не жаловался на болезни, считая, что тем самым подрывает свой авторитет на корню, и ссылался при этом на Сталина, который вообще никогда не болел, разве что перед смертью, а когда его смерть придет, то ему будет уже на все наплевать. Сталина он уважал, но без излишних эмоций, говоря о нем скупо, весомо и твердо, словно забивал гвозди в головы собеседникам, и они уже больше спорить не смели. Люда с малых лет, будучи совсем несмышленой, запомнила эти простые слова, и словно молитву, повторяла их про себя, думая о надежном мужчине и почему-то всякий раз при этом в памяти у нее возникало лицо седоусого дедушки, накладывавшееся на выцветший портрет Сталина из «Огонька», приклеенный на дверь в шифоньере, оно разжимало стиснутые, словно от боли, гнилые желтые зубы и гулко впечатывало одни и те же короткие междометия, как заклинание, утвержденное дедушкой образцом на века: был порядок, цены снижали, евреев давили. Все.

Живя всю жизнь в пригороде, они и не видывали прежде каких-то евреев возле себя, пересекаясь с ними или теми, кого принимали за них, разве что в городских учреждениях, или больницах и школах, хотя, конечно, в паспорт ни к кому не заглядывали. За неимением настоящих евреев их надлежало выдумать. Поставит Марья Ивановна двойку старшему брату в дневник, и тут же превращается в Марьямму Исхаковну, ненавистницу всего русского, и прежде всего детей. Обойдет Павел Семенович деда в получении садового участка на болоте в шесть соток за тридевять земель под Звенигородом, и тут же становится Пейсахом Самуиловичем, с большим и очкастым носом, хотя, по сути, дед и не собирался по жизни таскаться в такую даль. Так продолжалось из года в год, пока старший брат матери, дядя Люды по имени Николай не задумал жениться на девушке из еврейской семьи. То есть, он-то и сам не догадывался, что она оказалась еврейкой, но дед с бабкой, даже не видя ее, сразу почувствовали из его разговоров тяжелый еврейский дух. Ее родители, врачи, выбор дочери одобряли, приданое ей давали, даже предлагали квартиру в кооперативе, но ничто не могло свернуть дедушку с истинного пути. Засучив рукава, он после прихода со службы сам поехал к ним разбираться, заперев Николая дома. В итоге соседи врачей, перепуганные страшной дракой и руганью, вызвали на помощь милицию. Но милиция, узнав о причине вызова, не спешила, и квартира врачей была разгромлена в пух и прах. Товарищеский суд взял дедушку на поруки, но его отношения с начальством, не желавшим выносить любой сор из избы, были безнадежно испорчены. Говорили, что деда спасло лишь то, что он регулярно платил партийные взносы и активно участвовал в партсобраниях, обсуждая материалы партийных съездов, но он сам про это помалкивал. Зато во дворе он стал настоящим героем, его уважали еще сильнее, чем прежде, а дядя в итоге женился на простой русской уборщице из семьи дворников, живших в соседнем подвале. Люда, разумеется, видеть ничего этого не могла и знала всю историю лишь со слов матери, возможно, приукрашенных временем.

Потом она сама пошла в школу, и только там, от старших девчонок в туалете на первой же перемене в жизни узнала, чем же, на самом деле, занимался ее старший брат со своей еврейской невестой. Домой она вернулась заплаканная, и долго молчала, упорно не желая рассказывать ничего встревоженной матери, а затем и отцу. Тот, впрочем, пришел, как всегда, довольный получкой, сытый и пьяный, и завалился спать посреди комнаты, и даже общими усилиями с детьми и бабушкой с дедом его не смогли сдвинуть с места. И только уже поздно ночью, когда ее почти силком уложили спать, так боялась она в тот вечер идти в постель, под большим секретом она рассказала матери, что сегодня узнала от девочек в туалете.

Мать всплеснула руками, согнулась от хохота, и на карачках выползла из спальни на кухню. Там в этот поздний час при свете старой настольной лампы в железных очках сидел дедушка и с карандашом в руках прорабатывал установочную статью газеты «Правда» о перестройке. Статья не давалась его пониманию, и он перечитывал ее снова и снова, качая лохматой своей головой. С удивлением он воззрился на мать, появившуюся вдруг в дверях, он еще никогда не видел ее такой веселой и странной одновременно. Она долго не могла ничего сказать, начиная и тут же давясь от хохота, и наконец, булькая от смеха, произнесла:

– Ты только послушай, что говорит твоя внучка! Чему ее в школе учат.

– Небось, английскому? Лично б я запретил! Нечего вражий язык учить!

– Хуже! – констатировала она, успокаиваясь. – Готовят ее в проститутки.

Его реакция мать искренне удивила. Дедушка задумчиво покачал головой, словно разом вернувшись в свое далекое прошлое, о котором не рассказывал никому, и сумрачно произнес глухим прокуренным голосом.

– Пусть готовится. В жизни все пригодится.

И строго-настрого запретил впредь о том с ней говорить. Будто ничего вовсе и не было.

Потом уже, в старших классах в ее жизнь стали входить один за другим новые и загадочные предметы, как и новые учителя, и поневоле Люда узнавала об окружающем мире все больше и больше. Учителем биологии у них был высокий представительный кудрявый мужчина с усами, гроза и предмет зависти девчонок из всех старших классов, которого мальчишки терпеть не могли и за глаза звали Сусик. Вечно глаза навыкате, вечно зычным и хриплым голосом, похожий на Петра Первого, Сусик наводил страх и любовь на толпу, т первой, кто проникся к нему настоящей страстью, была, разумеется Люда. Она дрожала, каждый раз идя к нему на урок, чувствуя, как бьется отчаянно сердце и заливает спину холодный пот. Уроки она не готовила, домашних заданий не выполняла, он злился, вызывая ее к доске, стыдил и срамил, вызывал на ковер родителей, но они как всегда не являлись. Во снах, он представлялся ей жестоким и грубым насильником, хватавшим и тащившим ее в кусты, и она просыпалась с криком, не понимая, что происходит. Пару раз она даже описалась и сильно намочила кровать, поутру вызвав скандал, и мать пригрозила отдать ее каким-то врачам навсегда. Но Люда ничего не могла поделать. Ей казалось, что она понемногу сходит с ума, но боялась в этом признаться.

Так продолжалось до конца года, а когда настала зима, и пора было ставить оценки за четверть, Люда внезапно решилась. Она совершенно не знала, как это делается, и сама потом признавалась, что действовала неосознанно, как в тумане. Вечером, когда занятия в школе закончились, и здание опустело, она тихонько прокралась в его кабинет и стала под дверью. Внутри было тихо. Сусик сидел за столом и правил тетради, размашисто расписываясь после плохих отметок и тихо ставя галочку после хороших. Ему, видимо, доставлял удовольствие этот процесс, потому что он насвистывал веселую песенку и почти не обращал внимания на то, что творилось вокруг. Впрочем, вряд ли что-то в такой тишине могло привлечь его настойчиво внимание, он был так увлечен процессом, что не заметил, как Люда тихо вошла и остановилась почти против его стола. Когда ее молчание затянулось, она тихо кашлянула, и он испуганно вздрогнул, остановился и поднял глаза на нее. Люду словно током прошибло, она покраснела, побагровела и чуть не расплакалась.

– Чего тебе надо, Гребцова? – спросил Сусик недоуменно, тараща на нее свои вечно выпученные глаза. – Домой почему не идешь?

– Павел Сергеевич, я вас люблю, возьмите меня, пожалуйста, – сказала она не своим голосом и вдруг дрожащими руками задрала перед ним юбку и заплакала.

Сусик вскочил, сшибая стопу тетрадей со стола на пол, и выпростал вперед трясущиеся, как в лихорадке, руки, словно отгораживаясь от нее.

– Ты что делаешь, Гребцова?! Немедленно иди в туалет! – орал он низким зычным голосом, от которого дрожали стекла в шкафах с препаратами, и попятился, не сводя с нее глаз.

Она продолжала стоять перед ним, плакать и утирать слезы краешком задранной к лицу юбки.

Разразился страшный скандал. Дедушка сам пошел разбираться в школу, топорща седые усы и бормоча про себя ругательства, которые даже во время конвоирования самых опасных зеков редко употреблял.

– Врете! – кричал он на всех, потрясая пудовыми кулаками. – Клевещете на мою внучку! Ей бы это и в голову не пришло, уж я-то хорошо знаю!

А потом, когда буря утихла, за глаза всегда добавлял:

– Вот молодец, девка! Видать, далеко пойдет.

Сусика все же уволили под нажимом родительского комитета. Горе старшеклассниц невозможно было описать словами, но потом все привыкли и вспоминали учителя биологии только, как страшный сон.

Зато Люда после этого случая не на шутку прославилась, и связываться с ней считали опасным даже самые отъявленные хулиганы. С двумя другими подружками она стала считаться настоящей сорви-головой, пила в туалете пиво на переменах, дралась на уроках, таскала за волосы отличниц из младших классов, и вообще, как говорили потом охранники, словно с цепи сорвалась. Особенно от нее доставалось двум ученикам из параллельного класса, которых она, налетая, била вместе с подружками, рвала их учебники и тетради, отнимала сумки и мочилась в них за углом. Понять причины этого поведения долго никто не мог, но директриса, пару раз сцепившись в неожиданных для нее стычках с Людиным дедушкой, приходившим ее защищать, считала его сумасшедшим. Впрочем, теперь никому дела до нее уже не было. Вовсю шла перестройка, бабушка пропадала все дни у метро, торгуя водкой и сигаретами, полученными по талонам за всю семью, мать пахала на даче, охраняя на грядках скудный урожай от воров, отец продолжал пьянствовать, пока его завод не закрыли. В декабре крякнул весь Советский Союз, а десятого января нового года, дедушка, сходив в магазин и увидев подскочившие за одну ночь цены, скончался. Похороны его были бедными, на поминках едва хватило всем водки, и только одна Люда из всех родных рыдала над ним навзрыд. За это дядя, пришедший на похороны только затем, чтобы помочь тащить гроб, начал ее дразнить идиоткой прямо на кладбище. Люда, неожиданно взбеленившись, схватила забытую кем-то лопату, погналась за перепуганным дядей по заваленным снегом тропинкам и на повороте столкнула в сугроб. Над этой забавной картиной больше всех хохотал его уже взрослый сын, долговязый испитой Игорь с вечно придурковатым лицом, которого за глаза втихаря звали Гошей-наркошей. Все знали, что он курит травку, колется и нюхает разные химикаты еще со школы, хотя был отличником и даже победителем школьных олимпиад. Дядя еще надеялся, что Гоша сдаст экзамены в институт и станет врачом-стоматологом или на худой конец инженером, но сынок интереса к образованию больше не проявлял, армии не боялся из-за какой-то сложной болезни вен, а работать мечтал в авторемонте, разбираясь в начинке машин, как иной хирург в печени и кишках. Несмотря на свои таланты, он был пофигистом по жизни, презирая отца и мать, смеясь над другими родными, и лишь уважал умершего дедушку, идеалов которого придерживался до сих пор. Над кроватью у него дома висел портрет Сталина, сам он был жутким антисемитом и ненавидел Америку, словно это она, страшная злая женщина, вроде Бабы-Яги, а не Гайдар и Чубайс на пару обобрали до нитки его и его родителей.

Гоша первым после поминок предложил Люде выкурить косячок, и она с горя и усталости согласилась. Курево ей не понравилось, голова закружилась и она едва не упала на улице, стукнувшись о косяк, а когда присела с ним рядом от непривычки, он предложил ей еще одну порцию, после которой она неожиданно обмочилась. Ей было так стыдно, что сидя с ним рядом с мокрыми джинсами и чувствуя, как под ней предательски растекается теплая вонючая лужа, она пыталась его отвлечь и несла всякую чепуху. Но Гоша сразу унюхал подозрительный смрадный запах и, обнаружив его причину, поднял девчонку на смех, и она ушла от него заплаканная. По дороге домой, в промерзшем автобусе, ей стало плохо, и она едва не упала в проход, а когда ее посадили, принявши за пьяную, она чуть не заснула, привалившись растрепанной головой к какой-то закутанной в пуховый платок тетке в очках. Тетка подняла крик, учуяв запах мочи, соседей Люды как ветром сдуло, а вошедшие на конечной станции контролеры сдали ее милиции.

Это была самая жуткая ночь в ее жизни. Ее заперли в обезьянник, глухую комнату-клетку, пропахшую потом, плесенью и дерьмом, темную настолько, что дальней стены и того, что возле нее находится, даже не было видно. Люда плюхнулась на скамейку возле самой двери, ближе к свету, исходившему из грубо прикрученных под потолком трубчатых ламп, пока сержант, приведший ее, за окошком в длинной обшарпанном коридоре заполнял на нее бумаги. В темном углу завозились, словно забегали огромные мыши, и Люда, которой сперва показалось, что там никого нет, увидела краем глаза приближавшиеся к ней черные тени. Мгновенно протрезвевшая, расширившимися от страха глазами она смотрела на возникшую из темноты перед ней размалеванную лохматую женщину с большим декольте, из которого едва не выскакивали ее груди, огромные, лоснящиеся, похожие на два розовых пузыря. Ей стало жутко, женщина, которой на вид было не более сорока, с ярко накрашенными губами и подведенными черным веками, уже потекшими краской вдоль щек, осунувшаяся и морщинистая, рассматривала ее внимательно, словно зверька в зоопарке, а потом махнула рукой и хрипло произнесла:

– Иди сюда, мандавошка! Живо вставай, мы как раз тебя ждали!