На сопках Манчжурии

Совершенно секретная смерть поэта
Рассказ

Любые совпадения реалий этого рассказа с обстоятельствами жизни, творчества и смерти поэта Арсения Ивановича Несмелова (Митропольского) так же случайны, как и расхождения между первыми и вторыми. Впрочем, умные люди недаром повторяют, что случайность есть проявление закономерности.

Нет смысла утомлять читателей описанием некоего места заключения. Скажем лишь, что расположилось оно в Гродекове (ныне посёлок Пограничный). На российском, а тогда советском Дальнем Востоке. Вот время действия конкретизируем: первые дни декабря 1945 года.

В одной из камер ждёт своей участи огромная масса русских эмигрантов. Их отловили за последние месяцы в Маньчжурии. Сюда переправили… Одних из Харбина, других… Но обойдёмся без деталей. Здесь и белые эмигранты всех поколений, и советские перебежчики.

На примере тех и других советские органы государственной безопасности доказывают партии, правительству и лично товарищу Сталину, что деньги на просвечивание бывшей Маньчжоу-Го тратились не зря. И японских милитаристов берут тёпленькими (в плену с ходу продолжают изучать). И их маньчжуро-китайских марионеток. А белых, которые мечтали о реванше и с японцами связались… Ну, пропадут птички. Коготок-то серьёзно увяз…

Итак, тюрьма. Камера…

Сидит уже немолодой человек, поседевший, похудевший и одутловатый. Декламирует негромко, без пафоса и веско:

 
Всходит месяц колдовской иконой —
Красный факел тлеющей тайги.
Вне пощады мы и вне закона —
Злую силу дарят нам враги.
 
 
Ненавидеть нам не разучиться,
Не остыть от злобы огневой…
Воет одинокая волчица,
Слушает волчицу часовой.
 
 
Тошно сердцу от звериных жалоб,
Неизбывен горечи родник…
Не волчиха – Родина, пожалуй,
Плачет о детёнышах своих.
 

Гробовое молчание вместо аплодисментов…

– Ну, Арсений Иванович, – тянет рассудительный голос сбоку, также немолодой. – Вы, батенька, конечно, поэт настоящий. И чувствуете всё, как полагается при вашем таланте. Только с чего вы взяли, что Родина о вас будет плакать?

– Виноват?

– Это уж мне перед вами виноватиться. А то я в своё время не мог понять, какой чёрт притащил лично вас к этому прохвосту!

– Вы Родзаевского имеете в виду?

Арсений Иванович вообще говорит, может быть, и не безучастно. Но спокойно.

– И якобы всероссийскую вашу фашистскую партию в целом. Или как вы ещё там именовались?.. А вы на кого подумали? Знаете, какое оскорбление сейчас самое страшное вот за этими стенами? «Фашист». Хотят человека с грязью смешать получше – фашистом называют. С учётом того, что германцы вытворяли на нашей земле все эти годы… Меня на сей счёт уже просветили, будьте покойны.

– Ну кто же мог знать? У нас-то, в Харбине? – звучит некий голос со стороны.

– А надо было думать… Взяли молодые остолопы у итальянцев ярлык, наклеили сами на себя… Потом решили, что народ под Советами это усвоит, вроде бы так же, как усвоил учение Маркса. Держите карман шире!

– Всё же, может быть… сжалятся? – продолжает тот же голос.

– Красные-то? – откликается обличитель Родзаевского. – Может быть, и сжалятся. Только вначале покарают. Я вон на допросах распинаюсь, что японцы в последние годы всех заставляли работать на себя, иначе… Страшно подумать! Могли и к эпидемиологам своим отправить для опытов.

– А что чекисты? – интересуется остролицый молодой человек.

– Слушают внимательно. Просят рассказать, что за слухи до меня доходили об этой лаборатории в Пинфане. Я, конечно, ничего не таю… Так ведь они всё равно мне вспомнят, что я от японцев должность взял, пусть небольшую. Ну хоть не расстреляют.

Остролицый молодой человек явно не прочь поддержать разговор:

– А скажите… Вы Родзаевского в августе видели?

– Вам-то зачем?

– Да я б ему в глаза посмотрел, – следует ответ. – Потом бы наплевал в лицо мерзавцу. Ну и в парашу макнул бы как следует. Он ведь смелый был только за спинами японцев, вы это знаете? И мы, дураки, вокруг стеной стояли… Главное, японцы мою группу в сорок первом с диверсионным заданием погнали, а Родзаевский нам ведь ещё до этого голову замутил… Вот и пришлось убеждаться, как народ нас, фашистов, принял.

– Да уж, в НКВД вас бы сдал не первый, так третий или пятый.

– Главное, не было расстрела. Всё-таки я людей не убивал и не взорвал ничего. Ну так на доследование уже не раз таскали, я вам говорил. Теперь вот тоже. Именно сюда почему-то… А знаете, что за штуку я услыхал о Родзаевском тут, в лагерях? Костя-то наш двадцать лет назад комсомольцем был. И активным. Только ему указали, что для поступления в вуз понадобится ещё в рабочих побыть. А он обиделся и в Харбин удрал. И развернулся… Ладно, хвалить коммунистов не будем. Но предавать зачем, если уж с ними связался? А теперь этот негодяй, пожалуй, и японцев продаст, лишь бы шкуру спасти. Нам он собственноручно капкан отворил, а сам сидел и книжонки свои поганые писал…

– Так… Родзаевский и семью предал, когда удирал из Харбина. Жену и малых деток спокойно оставил на милость чекистов. Зато с ним увязалась какая-то… уж не знаю… Не то экзальтированная барышня, не то просто гулящая девка.

– Просто гулящая девка не увязалась бы, – возражает остролицый молодой человек. – Эти свой профит знают. Если только за опиум не берутся. Скажите лучше: вы моих-то в Харбине так и не видели? Вы же отца знали… И… семью моей… невесты… не вспомнили?

– Увы… Ничего не могу о них сказать.

 
И позабыв о злобе и борьбе,
Я нежно помнил только о тебе,
Оставленной в живущем мире светлом,
И глаз касалась узкая ладонь,
И вспыхивал, и вздрагивал огонь,
И пену с волн на борт бросало ветром.
 

Голос Арсения Ивановича звучал, как и прежде, негромко. Однако с напором необыкновенным:

 
Клинком звенящим сердце обнажив,
Я, вздрагивая, понял, что я жив,
И мига в жизни не было чудесней.
Фонарь кидал, шатаясь, в волны – медь…
Я взял весло, мне захотелось петь,
И я запел… И ветер вторил песне.
 

Остролицый молодой человек подсаживается к Арсению Ивановичу:

– Знаете… Я, кажется. понял, чем вы меня так восхитили… Ну ещё тогда, мальчишкой. Я ведь вам свои стихи показывал – может, помните?..

– Так ведь мне их показывал весь Харбин.

– А вы мне ещё посоветовали попробовать силы в прозе. Нашли, что я крайне наблюдателен… Эх, если бы меня с толку не сбили!.. Уехал бы я потихоньку в Шанхай… Даже в Америку перебрался бы! Там бы писать всерьёз начал… А тут отец нас с мамой хотел увезти, а маме с Харбином трудно было расставаться… И дед ведь рядом на кладбище, и бабушка… Потом уж японцы узду всерьёз накинули…

– А вы попали в «бригаду Асано»? – Арсений Иванович, видимо, пытался припомнить личность остролицего молодого человека.

Ответ не обошёлся без издевательской рифмы:

– В бригаду Асано, к подполковнику Наголяну. Повидал Халхин-Гол. Главное, напротив меня были такие же русские ребята, только с комсомольскими билетами… Потом японцы меня поставили на диверсионное обучение. Дальше… Повторяться не буду. Одного только не пойму… Вы ведь были и старше меня, и умнее, и опытнее… Хоть бы… тоже в Шанхай отправились!

– Харбин слишком напоминает Россию. Причём старую, уездную, губернскую… Даже несмотря на все современные веяния. Вы-то Россию знать не можете – родились в Харбине, как-никак… А у меня она под ногами лежала и сквозь душу прошла…

Арсений Иванович взял себя в руки. Продолжил, сдерживаясь чуть сильнее:

– Да… А Шанхай точно так же напоминает Запад. Там бы я по этой причине душевно потерялся. Я понимаю: китайцы рано или поздно от иноземных начал оставят только стены. Но пока этого не случилось, я харбинец. В Москве-то мне уж побывать не суждено. Хотя Владивосток отсюда не слишком далеко.

– И всё же… Родзаевскому, конечно, было бы опасно противоречить или отказывать. Но вы к нему, мне показалось… Как зверь на приманку…

– Может быть. Но разве дело в нём? Дело… в вас, например. А у вас было только три пути. Или раствориться хоть в Северной Америке, хоть в Южной. Да и по Европам… Или валяться в ногах у красных. Или искать то… что вы нашли. Когда-нибудь обо мне напишут, что я попытался влезть в вашу шкуру. И стихи писал с этой точки зрения.

– Да… Вы же говорили, что ваши псевдонимы – часть образа.

– Вот я и пытался вообразить, как бы мыслил ваш ровесник и единомышленник с поэтическим талантом. Это был мой изначальный подход.

– Ну да, как в случае с Козьмой Прутковым. Под его маской, извините, тоже бредятина писалась.

– Ничего, я не обижусь. Правда, Козьма Прутков был умным. Отсюда и афоризмы. К тому же его стихи – пародии. А пародия – всего лишь увеличительное стекло.

– Вы, главное, на допросах не признавайтесь, что фашист Дозоров – ваш псевдоним. Знают вас как Несмелова, и ладно.

– Нет уж. Офицеру вилять негоже. Да и всё равно вскроется. Харбин – город прозрачный. А то и вскрылось уже… Давайте я вам лучше снова что-нибудь почитаю.

– Спасибо! Вы, кстати, в лагере со стихами не пропадёте. Знаете, как уголовники любят устное художественное творчество? Разные там пересказывания… У них это называется «роман». А стихи даже лучше. Или рассказы ваши… Обоими ушами каждый будет слушать! Да и начальству можете прийтись по душе… Так! Господа, прошу не шуметь! Арсений Иванович читает снова.

… Арсений Иванович Несмелов проговаривал слова с какой-то особенной мягкостью:

 
Две зари сошлись на небе бледном.
Тает, тает призрачная тень,
И уж снова колоколом медным
Пробуждён новорождённый день.
 
 
В зеркале реки заворожённой
Монастырь старинный отражён.
Почему же, городок мой сонный,
Я воспоминаньем уязвлён?
 

А теперь зазвучали жёсткие нотки:

 
Потому что чудища из стали
Поползли по улицам не зря.
Потому что ветхие упали
Стены старого монастыря.
 
 
И осталось только пепелище.
И река из древнего русла
Зверем, поднятым из логовища,
В Ладожское озеро ушла.
 
 
Тихвинская Божья Матерь горько
Плачет на развалинах одна.
Холодно. Безлюдно. Гаснет зорька,
И вокруг могильна тишина.
 

Снова гробовое молчание. Прерывает его остролицый молодой человек:

– Вы это написали в конце сорок первого? Или чуть попозже?

– Откуда вы догадались? Хотя расчислить можно. Меня-то японцы за пропаганду и идеологию отвечать натаскали и поставили. Я и согласился, чтобы невозбранно читать советскую прессу, да и литературу… И фильмы глядеть… Опять же, Совинформбюро слушать. – Несмелов помрачнел. – А германцев теперь побили те, с кем я некогда боролся… Я ведь прошел всю ту, прежнюю войну. С четырнадцатого года – посчитайте-ка… Но белую идею даже теперь не намерен попирать. В каком бы тупике Белое дело ни оказалось… Память адмирала не предам… И память Каппеля… Да больше мне, наверное, и не осталось ничего… Нет, не ободряйте меня… Не надо…

Вообще, на этот диалог, наверное, реагировали слабее, чем на стихи. По крайней мере, до людей не сразу дошло то, что Несмелов поднялся в порыве, прошёл по камере…

И вдруг начал заваливаться…

Но – вскочили. Столпились.

– Быстро! – зазвучала команда. – Надзирателей зовите! А пока уложите его. Если в больницу переправят – может, ещё спасут?!

– Доктор, а что это?

– Апоплексия, мне кажется… Инсульт, удар… Да зовите же!..

***

На следующий день, ближе к середине, остролицый молодой человек сидел в одном из кабинетов, предназначенных для тюремного начальства. Он ел обед, который, судя по набору и качеству блюд, уж явно не входил в арестантский рацион. Ел с какой-то странной смесью неторопливости и быстроты.

– Да вы ешьте спокойно, – подбадривал его некий человек в форме. – Вы заработали. Жаль только, что этот Митропольский-Несмелов скончался раньше времени. Такого упрямца до раскаяния и сотрудничества довести было бы надо. К тому же – поэт…

– Разрешите задать вопрос?

– Спрашивайте.

– Вы его думали использовать свидетелем против Родзаевского?

– Родзаевский и так пытается спасти себя… Он ведь не то, что вы…

Собеседник остролицего молодого человека встал со своего места:

– Сидите. И ешьте…

Начал прохаживаться по кабинету:

– Вот вы… Тогда оторвались от своих, пришли с повинной. И выдали всех, кого могли. Значит, осознали, что вас ввели в гнусные дела. Конечно, вооружённая служба в антисоветских отрядах… Потом – нелегальный переход границы, подложные документы, намерение осуществить диверсию в составе группы… За всё это вы несёте должное наказание. Но вы деятельно раскаялись. Нам все эти годы помогали честно. Надеюсь, что впредь не собьётесь. Досрочное освобождение вам мы проведём. Когда сможем. Устроитесь и поживёте по-хорошему… А Родзаевский… Сколько всего натворил и ещё имел наглость требовать помилования! Не буду даже уточнять, к кому он обращался с этим… Услуги, правда, тоже предлагал…

Дело вот в чём… Если кто-то сбежал за кордон, пока Советская власть не устоялась…