От автора

Едва ли нужно подробно останавливаться на значении Первой мировой войны в европейской и российской истории. Это была политическая и культурно-духовная катастрофа цивилизованного мира, которая обусловила всю дальнейшую историю ХХ столетия. Она похоронила надежды на возможность бесконфликтного поступательного прогресса человечества. Сочетание исторической неотвратимости и психологической внезапности мировой катастрофы стало главным потрясением для ее современников и важнейшим уроком для политической элиты ведущих мировых держав второй половины XX века.

Как известно, именно изучение истоков Первой мировой войны удержало президента Кеннеди от эскалации конфликта во время «Карибского кризиса» 1961—1962 годов. Он чрезвычайно ценил Барбару Такман и ее «Августовские пушки».

В наше время, когда политики и журналисты все чаще поговаривают о неизбежности Третьей мировой войны, исторический опыт также может помочь нам всем не переступить ту черту, когда катастрофа становится неизбежной.

Вместе с тем никто не будет спорить, что в нашей стране Первая мировая – это воистину Забытая война. Если на Западе память о ней увековечена в тысячах обелисков, мемориалов, книг, фильмов, то у нас имеется всего несколько памятников на всю страну.

Еще хуже дело обстоит с образным восприятием этой войны. Скажем, образы Великой Отечественной знакомы нам с детства – силуэт Т-34, Знамя Победы, изрешеченный снарядами и пулями Рейхстаг, «Вставай, страны огромная» и т.д. А что всплывает в памяти при словах «Первая мировая война»? Скорее уж Ремарк с его знаменитым романом. Огромный, тысячеверстный Восточный (русско-германский и русско-австрийский) фронт до сих пор словно погружен в небытие.

Я ставил перед собой задачу создать запоминающийся образ этой практически неизвестной у нас войны.

Сергей Цветков

Часть первая. Шаги Командора. 1878—1914 годы

I

В течение XIX столетия Европа сделала самые размашистые шаги в своей истории на пути цивилизации и прогресса.

Повседневная жизнь большинства людей за это время претерпела невероятные изменения. Европеец, родившийся, скажем, в 1815 году и доживший до 1900 года, сходил в могилу с ощущением того, что прожил свой век в двух разных мирах.

В дни его юности путешественник, отправлявшийся с почтовым дилижансом на сравнительно небольшое расстояние, – например, из Бремена в Лейпциг (около 300 км), – прибывал в пункт назначения к вечеру четвертого дня, чувствуя себя совершенно разбитым. Поиски гостиницы оборачивались неприятными блужданиями в кромешной тьме городских улиц, лишь кое-где слабо освещенных тусклым светом коптящего фонаря. Обретя, наконец, ночлег, он поднимался к себе в номер и пытался зажечь сальную свечу при помощи кремня. Когда ему это удавалось, руки его обыкновенно бывали изранены. Если он хотел отослать письмо или, наоборот, ожидал корреспонденции, то ему приходилось задержаться в гостинице на несколько дней, потому что почтовая карета приходила в Лейпциг лишь дважды в неделю¹. Примерно так же европейцы жили и путешествовали в предыдущие столетия – во времена «короля-солнце» или Реформации.

Но буквально за несколько десятилетий пространство и время стремительно сжались. Человека окружили вещи, в которых словно воплотились укрощенные силы природы – телефон, телеграф, двигатель внутреннего сгорания, различные электротовары и т. п.

Благодаря железным дорогам и пароходам появилась возможность «добраться до Вавилона и вернуться назад засветло», как пелось в одной английской детской песенке. Если в начале века число путешественников в Германии, Франции и Англии не превышало двух с половиной миллионов, то в 1891 году по дорогам этих стран перемещалось уже 614 миллионов человек. Пересечение государственных границ для частных лиц было совершенно свободным, не нужно было заполнять никаких анкет, не спрашивали даже паспорта – на границе в вагон заходили только таможенники.

Новости разносились мигом. Каждое утро газеты погружали своих читателей в море событий, происшедших накануне на разных континентах: установление французского протектората над Тунисом, провозглашение Румынии королевством, цареубийство в России, открытие Естественно-исторического музея в Лондоне, основание Американского Красного Креста, восстание Махди в Судане…

Простой обитатель городских предместий имел теперь более широкое представление о международной политике, чем сто лет тому назад – первый министр крупного государства. Какая-нибудь гувернантка вела более интенсивную переписку, чем в прежнее время университетский профессор, а торговец средней руки устраивался в отеле с большим комфортом, чем Наполеон в Тюильри².

Использование новых строительных материалов и технологий позволило застроить города высотными зданиями и перекинуть через реки стальные арки мостов. Внедрение электрического освещения привело к тому, что для работы в четырех стенах отпала необходимость в дневном свете.

На улицах европейских столиц теперь царил несмолкаемый шум, подобный реву Ниагары. Ежеминутно по ним проносились десятки транспортных средств – нескончаемый поток омнибусов, кабриолетов, трамваев, автомобилей, трехколесных мотороллеров.

По сторонам запруженных мостовых выросли гроздья новых увеселительных заведений, над входом в которые даже ночью сияла электрическая реклама, открылись кинотеатры, появились киоски с газированной водой. Магазины и рестораны неимоверно укрупнились, став настоящими дворцами торговли и чревоугодия, кафе и чайные превратились в «дома» («corner houses», «maisons»).

Европейское общество в целом стало более обеспеченным и гуманным. Резкий демографический всплеск (только в период с 1880 по 1910 год численность населения в Австро-Венгрии выросла на 35%, в Германии на 43%, в Великобритании на 26%, в России – почти вдвое) и расширение колониальных владений привели к увеличению спроса и предложения на товары. Наихудшие условия труда и быта низших слоев населения были смягчены. Малолетние дети больше не работали на фабриках, продолжительность рабочего дня сократилась до 9—11 часов, профсоюзное движение ограничило произвол хозяев предприятий. Вопреки утверждению теории марксизма об абсолютном обнищании пролетариата³, экономическое благосостояние рабочего класса заметно улучшилось. Налаживание массового производства привело к удешевлению товаров. Теперь семья квалифицированного рабочего могла позволить себе покупку газет, книг, мебели и других предметов бытовой обстановки, по воскресеньям у нее появилась возможность сходить не только в церковь, но в синематограф, цирк, музей, театр. Рост заработной платы был подкреплен законами о пенсионном и медицинском страховании.

Деловой мир почувствовал себя подлинным творцом истории. К берегам бирж приливали, смешиваясь, потоки различных интересов – частных и государственных. Деньги перестали быть сокровищем и стали капиталом. Волна финансовых операций залила все классы и гражданские состояния. Житель большого города мог, не выходя из своей комнаты, заказать по телефону разнообразную продукцию со всего мира или инвестировать свои сбережения в природные богатства и новые предприятия в любом уголке земного шара⁴. Бухгалтерская книга стала Библией общественного богатства.

Одна за другой возникали международные организации, призванные упорядочить отношения государств, корпораций, сообществ, уменьшить экономическую, политическую, социальную и религиозную рознь и вражду. Работорговля и пиратство на суше и на море были официально запрещены. В девяти европейских странах принуждение к занятию проституцией стало караться в уголовном порядке. Двенадцать государств признали наркотики злом, с которым необходимо бороться совместными усилиями.

Хотя Европа и продолжала оставаться по преимуществу монархической частью света, демократические процедуры в той или иной степени были признаны обязательными и с каждым годом использовались все шире. Вкупе с введением всеобщей обязательной военной службы это означало, что история перестала быть привилегией немногих и сделалась всеобщим достоянием.

Понятие «европеец», наряду с географическим содержанием, наполнилось также и духовно-культурным, ментальным смыслом. Люди самых разных сословий – жители многомиллионных столиц и обитатели самых захолустных уголков Европы – зачитывались шедеврами Шекспира, Гёте, Бальзака, Диккенса, Толстого и Достоевского; музыкальные творения Моцарта, Бетховена, Чайковского звучали на оперных подмостках всех европейских стран. Национальные образовательные стандарты неуклонно сближались. Выпускники европейских гимназий и университетов изучали примерно одинаковый круг научных дисциплин и великих имен, благодаря чему жили одними и теми же научными и культурными интересами.

В философии истории окончательно утвердилась идея бесконечного прогресса, ставшая своего рода религиозным исповеданием для большинства интеллектуалов и простых обывателей. Наука была признана панацеей и главным достижением человеческого гения: она удлинила жизнь, уменьшила боль и увеличила власть человека над природой, по словам Томаса Маколея (эссе о Бэконе, 1837). В ее спасительную силу начинали верить даже священники. Железные дороги, океанские лайнеры и электрический телеграф свидетельствовали о Духе Святом, утверждал духовник королевы Виктории Чарльз Кингсли. Научные открытия, изобретения, технические и социальные усовершенствования породили надежды на то, что человечество уже в ближайшем будущем способно будет решить самые насущные свои проблемы. Оптимисты предсказывали наступление «дивного нового мира»⁵, в котором, как писал Герберт Спенсер, «прогресс является не случайностью, но необходимостью», где «вещи, которые называли злом и безнравственностью, исчезнут», а «человек обязательно станет лучше». Разумеется, на каждый довод в пользу исторического прогресса находился контраргумент, но последним до поры до времени мало кто внимал.

Казалось, политическая воля государственных мужей готова положить пределы и самому разрушительному социальному злу – войне. После Ватерлоо европейские войны приняли более или менее локальный характер. Вторая половина XIX века ознаменовалась подписанием ряда соглашений, касавшихся международно-правовых норм войны. Женевская конвенция 1864 года предписала оказывать помощь раненым бойцам на поле боя, независимо от того, к какой армии они принадлежат – «своей» или вражеской. Санитарные учреждения получили неприкосновенность, было учреждено положение о Красном Кресте.

Европейцы окончательно утвердились в святой уверенности, что им суждено править миром. В 1895 году молодой Уинстон Черчилль, вернувшись с Кубы, где местные повстанцы боролись с испанскими колонизаторами, заявил, что присутствовал, вероятно, на «последней войне белых против белых». И действительно, солидарность «белой расы» была наглядно продемонстрирована в 1900 году во время Боксерского восстания в Китае, когда отряды ихэтуаней («воинов справедливости и гармонии»), вступив в Пекин, подожгли здания европейских посольств, христианские храмы и совершили убийства иностранцев. В ответ на это ведущие европейские державы – Великобритания, Германия, Франция, Италия, Австро-Венгрия, Испания и Россия, к которым присоединились Соединенные Штаты, – ввели свои войска в Китай и силой добились от китайских властей гарантий соблюдения интересов иностранных государств.

24 августа 1898 года случилось нечто и вовсе неслыханное. В этот день русский император Николай II обратился ко всем странам с предложением созвать международную конференцию для установления всеобщего мира. В циркулярной ноте министра иностранных дел графа Михаила Николаевича Муравьева по этому поводу говорилось: «Положить предел непрерывным вооружениям и изыскать средства предупредить угрожающие всему миру несчастья – таков ныне высший долг для всех государств».

«Великодушный почин миролюбивого государя», как именовалась инициатива Николая II в европейской прессе, произвел сильное, хотя и неоднородное впечатление. С безусловным сочувствием его встретили, пожалуй, только Берта фон Зутнер⁶ и другие лидеры пацифистов. В целом же правительства и пресса ведущих европейских держав отнеслись к идее всеобщего разоружения с недоверием, усматривая в ней желание царского правительства избежать расходов на перевооружение русской армии. Немецкий кайзер Вильгельм II поспешил заявить, что он и «впредь будет полагаться только на Бога и на свой острый меч». Французские газеты с раздражением указывали, что даже частичное разоружение сделает французскую границу с Германией еще более незащищенной. Англия выражала согласие на ограничение любых сухопутных вооружений, но отказывалась пожертвовать хотя бы одной пушкой на борту самого старого из своих кораблей.

В результате, когда, благодаря настойчивости русской стороны, конференция все же открылась, граф Муравьев с сожалением констатировал, что к тому времени «многие государства приступили к новым вооружениям, стараясь в еще большей мере развить свои военные силы».

Местом созыва конференции была избрана Гаага, столица нейтральной Голландии. Приглашение участвовать в ней приняли все двадцать тогдашних европейских государств⁷, четыре азиатских (Китай, Япония, Персия, Сиам) и два американских (Соединенные Штаты, Мексика).

Гаагская мирная конференция заседала с 18 мая по 29 июля 1899 года под председательством русского посла в Лондоне, барона Егора Егоровича Стааля. Журналисты на заседания допущены не были, поэтому публике приходилось довольствоваться официальными заявлениями о ходе ее работы. Предложение представителей России не увеличивать в течение пяти лет военные бюджеты и численный состав армий не встретило поддержки делегатов Германии и Австро-Венгрии. Германский представитель заявил: «Я не думаю, что все нации угнетены бременем вооружений. В Германии население не склоняется под гнетом налогообложения; оно не чувствует себя находящимся на краю пропасти; оно не устремилось к краху. Напротив, богатство, довольство и уровень жизни никогда не были выше. Служба в армии не является бременем – это патриотический долг, и ей Германия обязана, во-первых, своим существованием, во-вторых, своей безопасностью и процветанием». Зато был принят целый ряд конвенций, в том числе конвенция, разработанная русским депутатом профессором Мартенсом, о мирном разрешении международных споров путем посредничества и третейского разбирательства (она легла в основу деятельности Международного Гаагского суда). Кроме того, участники конференции наложили запрет на метание бомб с воздушных шаров, применение снарядов, начиненных удушающими газами, и использование разрывных пуль «дум-дум».

Даже в таком виде решения Гаагской конференции казались революцией в международных отношениях. Среди многих ее участников царил неподдельный энтузиазм. Так, один из членов американской делегации заявил, что создание Международного суда «определенно избавит народы от постоянного страха перед внезапным возникновением новой войны…».

Страхи, впрочем, никуда не исчезли. Тема возможной войны между европейскими державами не сходила с газетных страниц, несмотря на то, что политики вслух говорили только о мире. Однако немногие люди, говорившие о войне, имели четкое представление о том, когда и почему она начнется, и совсем уж мало кто мог сказать, когда и чем она закончится.

II

Как водится, впоследствии выяснилось, что в разных европейских странах были ясновидцы, в той или иной форме предсказавшие катастрофу. Одни из них, – такие как Митар Тарабич, неграмотный сербский крестьянин, умерший в 1899 году, – изрекли свои темные речения задолго до выстрела в Сараево. Другие забеспокоились накануне рокового августа 1914 года. Финский прорицатель Антон Йохансон, сын небогатых фермеров, прославившийся пророческими видениями, в 1913 году собирался поехать в Берлин, чтобы предупредить кайзера о предстоящей войне, которая, как он был уверен, начнется в следующем году и закончится капитуляцией Германии.

Самой известной парижской гадалкой в начале ХХ века была мадам де Тэб⁸, которую ее почитатели называли «сивиллой нашего времени». Ей приписывали неоднократные предупреждения о грядущей европейской бойне. Последние пророчества в этом духе раздались из ее уст в 1913 году, когда она предсказала, что надвигающаяся война положит конец давнему господству Германии в Европе, а кайзер Вильгельм II отречется от престола.

Успех подобного рода предсказателей, по-видимому, заключается в том, что они умеют чувствовать и озвучивать разлитые в воздухе страхи и ожидания масс.

Некоторые политики, военные и мыслители, со своей стороны, сделали не менее точные прогнозы, опиравшиеся на рациональные основания.

Блестящий почин здесь принадлежит, безусловно, авторам «Коммунистического манифеста», которые в 1870—1880-х годах прозорливо очертили политические, военные, экономические и социальные контуры будущего европейского конфликта. 1 сентября 1870 года, накануне поражения Франции под Седаном, Маркс писал: «Теперешняя война… с такой же необходимостью ведет к войне между Германией и Россией, с какой война 1866 г. (между Пруссией и Австро-Венгрией. – С. Ц.) привела к войне между Пруссией и Францией… Кроме того, такая война № 2 будет повивальной бабкой неизбежной в России социальной революции». Предостерегая германские власти от аннексии Эльзаса и Лотарингии, Маркс подчеркивал, что бездумная политика завоеваний принудит Францию «броситься в объятия России», а это, в свою очередь, приведет Германию к новой войне «против объединенных славянской и романской рас».

Энгельс, много занимавшийся военными вопросами, 15 декабря 1887 года записал открывшуюся ему грозную картину нового Апокалипсиса: «Для Пруссии-Германии невозможна уже теперь никакая иная война, кроме всемирной войны. И это будет война невиданного ранее размера, невиданной силы. От восьми до десяти миллионов солдат будут душить друг друга и объедать при этом всю Европу. Опустошение, причиненное Тридцатилетней войной, но сжатое на протяжении трех-четырех лет и распространенное на весь континент, голод, путаница нашего искусственного механизма в торговле, промышленности и кредите, крах старых государств и их рутинной государственной мудрости, – крах такой, что короны дюжинами валяются на мостовой. Такова перспектива, если доведенная до крайности система конкуренции в военных вооружениях принесет, наконец, свои неизбежные плоды. Вот куда, господа короли и государственные мужи привела ваша мудрость старую Европу».

И годом спустя: «…если действительно дойдет до войны… то на французской границе будет затяжная война с переменным успехом, а на русской границе – наступательная война со взятием польских крепостей и революция в Петербурге, в результате которой перед господами, ведущими войну, все предстанет в совершенно ином свете. Одно можно сказать наверняка: не будет ни быстрой развязки, ни триумфальных походов на Берлин или Париж».

Виднейший представитель «мудрости старой Европы» князь Отто фон Бисмарк под конец жизни разразился вещими афоризмами: «Какая-нибудь проклятая глупость на Балканах явится искрой новой войны»; «война между Германией и Россией – величайшая глупость. Именно поэтому она обязательно случится».

Подобным же приступам пророческого пессимизма был подвержен один из его преемников, канцлер Бернгард фон Бюлов. По его мнению, высказанному в 1905 году, «если Россия объединится с Англией, это будет означать открытие направленного против нас фронта, что в ближайшем обозримом будущем приведет к большому международному военному конфликту… Увы, скорее всего Германия потерпит поражение, и все кончится триумфом революции».