Часть I. Глава 1. Явление волков

В тот год случилось необычное для этих мест явление: к деревне стали выходить волки. Сначала о своем появлении они известили округу разрывающим душу воем, который из дальних болот неспешно приближался к словно от испуга сбившимся в плотную кучку деревням Верхнеситья. Началось явление волков в конце зимы – начале весны. Люди, знавшие законы природы, говорили: «Появятся волчата – перестанут безобразить. Не до того им будет, щенкам все силы отдадут. Они, хоть и животные, но живут строго по законам, где главное – оставить и воспитать потомство, чтобы не рушилась, не прерывалась связь». «Волчьему роду нет переводу» – главный постулат этих мудрых зверей. Однако волки не перестали подавать знаки своего близкого присутствия ни весной, ни сменившим ее летом. И люди постепенно привыкли к протяжному завыванию, продолжая под заунывную волчью песню работать, общаться, радоваться, смеяться, шутить. Молодых волчий вой волновал меньше всего.

*****

Вечерами деревенские парни и девчата собирались на горе, возле старинной постройки сарая, стоявшего на поднятой примерно на полметра над землей бревенчатой платформе. Любили молодые люди это место исстари. Не одна любовь здесь начиналась и не одна заканчивалась в том сарае, когда добившийся своего парень резко остывал к «покоренной» девушке. Сарай был выстроен как хозяйственная пристройка к богатому дому кулака Прохора Залуженцева, отделившемуся от деревни на высокий берег речки Облужьи. Прохор говорил, обосновывая свое решение жить на горе: «Надоело быть дураком! Отчего нашу деревню барин Супонев "наградил" таким неприятным именем? Потому что и верно: неразумно предки наши исполнили его распоряжение».

Он сказал: выбирайте для деревни любой взгорок, хоть в сторону Лентьева, хоть за речкой в сторону Кривоногова. Хороший барин был, толковый. Купил строительный лес в Бекренях, привез за свой счет на Облужью, только строй и радуйся, что повезло с барином. И крестьяне, воодушевленные щедростью помещика, засучили рукава, бойко принялись за дело. Срубили избы, пришло время перевозить их на постоянное место, где будет стоять деревня, но не переехали они ни в этот год, ни на следующий, оставили избы там, где их срубили, мол, и здесь неплохо. Кто решил, что деревня должна обязательно на возвышении стоять? Ладно храм. Церквям, понятное дело, положено занимать господствующую над окружающей местностью вершину, как зданию, символизирующему православную веру. А крестьянским избам это совершенно ни к чему. Главное условие деревни – чтобы посады друг напротив друга стояли: одни на светлой стороне, другие на темной. Выполняя это условие, развернули крестьяне избы посадов окнами друг к другу, на том и успокоились. Когда пришла пора дать поселению название, вышел спор. Кто-то утверждал, что первой птичкой, которую он с соседом приметил, был снегирь. Птица божия, мол, таким образом указала, что новое поселение следует назвать ее именем – Снегирёвка. И, вроде, всё общество согласилось, но вмешался барин. Он рассудил по-своему: «Раз не перевезли вы дома на взгорки, подальше от речки, оставили их в низине, то, стало быть, вы лентяи, и прозывать вашу деревню следовало бы Лентяево. Но соседнее Лентьево народ называет – Лентево. Ни к чему двум соседним деревням иметь созвучные названия. Не дело это! Потому, во избежание возможной путаницы, своим решением объявляю называть вашу деревню – Дураково, ибо вы, получив от меня всяческую поддержку, не использовали возможность просто перевезти срубленные дома на красивое, высокое место. Поступили по-дурацки. Дураки вы, стало быть, и есть! А раз так, то и деревне вашей называться – Дураково. Такое мое окончательное слово!»

*****

Едва солнце стало скатываться к горизонту, вся дураковская молодежь потянулась к старому сараю. Впрочем, молодежи той было всего шесть человек, четверо местных и двое из соседних Молодей, ездивших в гости к недавно переехавшей в Дураково из их деревни Лене, которая оставалась больше молодской, чем дураковской. Ей не нравилось ни название ее новой деревни, ни речка, которая не могла равняться с Ситью. Вообще много чего не нравилось. Специально искала хоть какое-нибудь преимущество, но не находила, как ни старалась. Разве центральная усадьба колхоза близко, под боком, не как в Молодях, потому и снялись родители с обжитого предками места. А еще им обоим, и отцу и маме, предложили хорошие должности на новом месте, в другом колхозе. Мама стала помощником главного бухгалтера, а отец – старшим электриком. Лена была уже не ребенок, многое понимала и потому приняла решение родителей как должное. Дом в Дуракове колхоз выделил хороший и, что особенно грело душу, стоял он близко к речке и был крайний в сторону любимых Молодей. Тешила девушка себя тем, что если включить воображение, то можно представить, что не из деревни в деревню переехали, а с одного конца деревни на другой перебрались.

Дожидаться, когда закат начнет тускнеть, не стали, попросили пришедшего по обыкновению своему с гитарой Славу Купалова спеть. Тот не стал артачиться, ударил по струнам, запел известную дворовую песню про тополя, которые все в пуху, и потерянную любовь. Все сидящие возле сарая с готовностью подпевали. Следом певец исполнил песню про волков, для солидности хрипел, подражая Высоцкому. Вдруг одна из двух Елен взволнованно стала показывать рукой в направлении кустов, опоясывающих речку там, где пологая сторона горы переходила в болотистую равнину:

– Смотрите, смотрите! Кто это?

Девочки уже вместе показывали туда, где в ярко-багровом свете заката по направлению к их деревне двигались две большие серые тени:

– Кто это? – тихо спросили они сразу у всех. – Большие собаки… или? – девушки сделали паузу, но, переведя дыхание, не стали продолжать, а, вздохнув, вовсе прикрыли рот руками.

– Это волки! – стараясь казаться спокойным, сказал один из приехавших на велосипедах гостей. Сказал деловито, как будто ему приходилось встречаться с волками настолько часто, что они не являлись для него какой-то невидалью, а были привычной частью окружающего людей животного мира.

Неожиданно вся округа враз ожила. Отчаянно залаяли собаки в Дуракове, но, словно испугавшись своей паники, жалобно заскулили. Их беспокойство быстро переметнулось на сородичей в Кривоногове, Молодях, Афанасове, Лентьеве, Лаврове, и покатилась собачья тревога от деревни к деревне во все стороны, затухая лишь где-то в дальнем далеке летнего вечера. Волки же, – а это были именно они – продолжали двигаться к деревне, словно собачий лай не пугал, а, напротив, привлекал их.

Первым пришел в себя Семён, старший брат гитариста Славки. Все знали, что Сёмка «не в себе». С рождения он был очень странным во всём. Днём он ходил по деревенской улице с игрушечным кнутом, где кнутовищем была выломанная в придорожных кустах палка, а «хвостом» кнута могла стать любая веревка, либо кушак одежды, на крайний случай для этого дела годилось все, что можно привязать к рукояти. Ещё Семён отличался тем, что не любил обстригать ногти. Не делал этого сам и не дозволял приводить их в порядок родителям. Единственное за чем следил, чтобы под длинными ногтями не было грязи. Много раз на дню он веточкой либо сорванной былинкой старательно извлекал из-под них скопившуюся нечистоту. Особенно усердствовал под вечер. Часто даже просил маму налить в банный таз горячей воды, а когда та выполняла его просьбу, засовывал в тазик руки и не без удовольствия смотрел, как набухает и очищается кожа, а длинные, словно лезвия опасной бритвы, распаренные ногти становятся бледно-розовыми, отчего они казались Семёну необыкновенно красивыми.

– Лучше бы за волосами так следил, моешь их раз через раз, и то кое-как! Еще бы бороду свою козлячью постриг, а то ходишь неопрятным дикарем. Как не поймешь, что не красит она тебя, а еще больше похабит, – сетовала мать, глядя на непутёвого сына и его светло-рыжую, начинающую кучерявиться бородёнку.

– На гулянье собираешься, а только о ногтях заботишься, словно они – главное дело для парня. Тьфу, прости Господи! – уже не сдерживая себя, грозила женщина кулаком кому-то невидимому, а потом, в порыве нахлынувшей материнской нежности, обхватывала неопрятную голову первенца, крепко прижимала ее к большой, с трудом помещающейся под вязаной кофтой груди, отчего Семён приходил в неописуемый восторг, начинал громко и беззаботно, по-детски смеяться.

– Горюшко ты мое, божье наказание! – размыкая руки, причитала женщина, больше не удерживая своего дитятю.

Семён уходил, смущенно улыбаясь, немного кособочась, причудливо растопырив пальцы рук, сильно удлиненные отросшими ногтями.