Незаконченный дневник
Повесть

Август, 1917 год

Полина была не из тех барышень, что казались доступными. Такую кадрилью не возьмёшь. Уж сколько ухажёров подбивало клинья к молодой красавице – не счесть, да всё даром.

Весь их род был харьковцами^[1] из нескольких поколений.

Небольшой дом на Конюшенной улице ничем не отличался от соседских: небольшие окна пропускали мало света, и зимой, когда темнело рано, все собирались возле печи, чтобы экономить керосин в лампах. Белёные стены обновлялись один раз в год – весной, а гордостью семьи была железная крыша, покрашенная в зелёный цвет. Отец справил её из тех сбережений, что долго откладывал из каждой получки. Тимофей работал по двенадцать часов в день механиком на заводе Гельферих-Саде, где собирали двигатели. Работа была, конечно, не такая тяжкая, как у шахтёров в Юзовке, но требовала знаний и точности, какими Тимофей и прославился. Его сборка всегда была отменной – хоть клеймо ставь, но это всё было до войны. Матушка Полины, Анна, была образцом во всех смыслах. Судьба послала ей счастье, она рано вышла замуж за любимого и сразу забеременела Полиной.

Кому Бог дал, те рожали и растили. Бывало, Боженька забирал к себе деток, то тиф ниспослав, то какую другую напасть, с которой лекари не могли часто справиться, всякое видали, может, потому и были семьи многодетными, как будто хотели преодолеть высшие силы. Так и в семье Полины: она была старшей, сёстры-близнецы Надежда и Ольга были пяти лет от роду, а не так давно у них появился маленький брат – Алёшка. Теперь Тимофей Кирсанов мог быть спокоен – фамилия получит продолжение.

Все хлопоты и обязанности Полины состояли в заботе о младших и о доме. Мать целыми днями шила постельное и нехитрое белье на продажу. Не для дворян, конечно, и не для барского сословия, так, обычное исподнее, которое по цене было недорогим, но доход семье давало. Целую неделю кроила, шила, а на выходные собирала две плетёные корзины и несла в торговые ряды. Когда удавалось полностью расторговаться, покупала малышне пряники и разные сладости, но чаще вырученных денег хватало только на покупку отрезов для следующего покроя.

Несмотря на свой юный возраст, Полина была заправской хозяйкой. Дом был чист, украшен выглаженными салфетками, и ни одна лишняя вещь не бросалась в глаза. Всё было на своих местах. Сёстры и брат пропадали на улице, а когда приходила пора обеда, Поля знала, где их искать: это было несложно, она всегда их находила по шумному гомону. Иной раз спасала со двора скорняжной мастерской, где дядька Филипп выделывал кожи, источая по всей округе запахи разных химикатов, но чаще находила их возле булочной. Запах сдобы притягивал туда детей со всей округи, и бывало, что сердобольные пекари подкармливали их.

Паша Черепанов уже давно приглядел стройную смугляночку и, хотя был не из робкого десятка, всё никак не решался с ней заговорить. И стенка на стенку ходил, и никогда не дрейфил бродить по ночному посёлку, и знали его все в округе, да всё никак не мог Пашка придумать те самые первые слова, которые нужно было сказать. Много раз он представлял себе, как подойдёт к Полине (к тому времени он разведал всё о предмете своих мечтаний – где живёт, чья дочь, что нет у неё избранника, хотя половина улицы по ней сохнет) и, приняв слегка расслабленную позу, засунув руку в карман, скажет: «Такая красота не может одна ходить по слободке!» И тут же представлял себе ответ: «Ещё как может!» Повернётся на своих каблучках так, что платье от разворота такого резкого обернёт её стройные ножки, только её и видели! Нет, так не подходит. Опять мучается Пашка: может, когда будет корзину с продуктами нести, подослать шантрапу малолетнюю, чтобы пронеслись мимо ураганом, как они это умеют. С криком и пылью. И, пролетая мимо, пацанва собьёт её с ног, и помидоры из корзинки покатятся по брусчатке, а тут он, Пашка. Сначала подняться поможет, потом овощи быстро соберёт в корзинку и, пока Полина успеет сообразить, что произошло, он скажет: «Вот окаянные, некому им всыпать!», а в ответ, расстроенная тем, что платье испачкано, каблук сломан и помидоры побиты, она ответит: «Не догонишь уже. Вам, босякам, лишь бы подраться…» Сам с собой разговаривая, Пашка задумался: «Чего это „босякам“? Я прилично одет – вон пиджак новый почти, кепка – так вообще только пошили. Чего это „босяк“? Нет, не подходит так…»

Долго ломал голову Пашка, стесняясь сам своей неуверенности. Время шло, и в его голове всё чаще появлялись крайне неприятные мысли о том, что кто-то более решительный успеет раньше него взять эту неприступную крепость. И вот он, счастливый, идёт с Полиной по улице, явно гордый тем, что та держит его под руку. Он, такой наглый, щёлкает семечки, демонстративно сплёвывая на мостовую шелуху, всему посёлку показывая, какую победу одержал. От таких перспектив Пашке становилось тошно настолько, что внутри всё холодело. Терзаемый ревностью к ещё не появившемуся сопернику, он всё-таки выстроил план.

С самого утра Пашка сидел в засаде. Мать, заступившая на смену, ворчала, замешивая тесто:

– Делать тебе нечего! Как дитё малое, честное слово! Вот что я хозяину скажу? Чего ты тут торчишь? – Мать вывалила из большого таза на стол, посыпанный мукой, большой ком теста и, обильно посыпав его мукой сверху, продолжила: – Муку принеси, хоть толк с тебя будет, там, в кладовой, полмешка просеянной…

Пекарня кондитера Лурье славилась своей выпечкой. Хлеб, калачи и булки, которые делали здесь, на Конюшенной, разлетались именно «как печёные пирожки», но особой гордостью кондитерской были эклеры. Их рано утром упаковывали в маленькие коробочки по шесть штук и везли в центр для продажи. Паша пришёл к матери на работу именно для того, чтобы успеть купить эту коробочку. На крышке под надписью «Кондитерская Лурье» была изображена барышня кукольной внешности в модном наряде, с зонтиком, и молодой человек в клетчатом костюме и кепке англичанина. В одной руке он держал коробку эклеров и в полупоклоне протягивал её девушке-кукле, а второй рукой он почему-то придерживал велосипед. О происхождении сюжета Пашка размышлял недолго, эклеры стали его секретным оружием, и вот теперь он ждал, полный надежд.

К счастью влюблённого, младшие сёстры Полины, в этот раз без самого младшего брата, примчались к своему «секретному» месту. Их задача состояла в том, чтобы не пропустить момент, когда выпечку будут грузить на подводу, а там – как повезёт. Дети заняли господствующую высоту на груше, тем более что сочные плоды уже созрели и было чем занять время.

Здоровенный извозчик в картузе и белом переднике поверх сорочки стал выносить поддоны с выпечкой, заботливо накрытые белой тканью. При этом мужик хитро поглядывал на грушу – Полины сёстры и ещё пара местных детишек затаились на ветках, хихикая и прячась в кроне.

– Щас я уйду, обернусь быстренько и всё потом сосчитаю! – нарочито громко, не глядя в сторону груши, молвил мужик – у них был пакт о ненападении: воровать было нельзя, и за честность дети всегда получали свежую плюшку или калач. При этом возрастной ценз был чётко определён – угощали только самых младших. Кто грамоте учился, тому уже было не положено. Не прошло и минуты, как дверь опять открылась, и дядька принёс последний поддон. Водрузив его на телегу поверх прежних, откинул покрывало и достал оттуда пару калачей, показал их груше, поманивая к себе. Груша зашуршала листьями, ветками, и оттуда свалились четыре ребёнка, которые наперегонки бросились к извозчику.

– Держи, ребятня! – Дядька разделил булки пополам и раздал каждому. Довольные результатами своего «нападения», дети так же быстро заняли позиции в кроне, дабы не искушать судьбу и не быть обобранными старшими товарищами.

– Надя! Оленька! – Старшая сестра шла к тому месту, где точно знала, что найдёт близняшек. Полина шла не торопясь, разглядывая фруктовые деревья, свисавшие своими ветвями из-за заборов. Бывало, шустрые сёстры и туда забирались.

– Девочки! – Груша опять захихикала и обронила несколько плодов. – Ах, вы, мои хитрые, вон куда забрались! Идём домой, молока дам попить.

Груша продолжала шебуршать листьями и издавать смешные звуки.

Полина зашла в ту же дверь, из которой только что выносили пахучий хлеб, достала несколько монеток и положила в кружку, стоявшую на столе при входе.

– Это вашим девочкам! – громко доложил Паша, отчего Полина вздрогнула и, повернувшись, увидела его перед собой. Пашка замер в позе дарящего эклеры молодого человека в клетчатом костюме, только велосипеда не хватало.

– Спасибо, но это мои сёстры.

Паша понял нелепую ошибку, которую он допустил, и тут же попытался исправиться.

– Ну да, я понял, я так и думал… – Его поза не менялась, а Полина до сих пор не приняла подарок. – Простите…

Секунды шли, а прогресса в отношениях не наблюдалось.

– Я вас люблю, Полина…

– Ну, наконец-то! – Полина протянула руки к подарочной коробочке и тут же её открыла. – Эклеры! Эх, Павел, какой же вы нерешительный в самом деле! Столько ходите за мной тенью и только сейчас сподобились открыться…

– Вы знаете, как меня зовут? – Пашка совершенно опешил.

– Пришлось разузнать! Должна же я знать, кто меня преследует. Можно считать, что мы теперь знакомы, или ты будешь продолжать стесняться?

Пашка просчитывал любой вариант развития событий, но никак не рассчитывал на такой поворот. Удача повернулась к нему лицом, и он явно был к этому не готов. Покраснев, он попытался быть галантным и со словами: «Теперь я преследовать вас не буду!» ринулся вперёд, чтобы открыть Полине дверь. По пути он задел таз с отсевом муки, стоявший под стеной, который с грохотом перевернулся и накрыл Пашку, успевшего к тому времени уже приземлиться на пол прямо перед порогом.

Полина разразилась искренним девичьим хохотом и подала своему вновь испечённому кавалеру руку: «Уж сделайте одолжение, в таком виде тем более не стоит!»

Выбор

Осень 17-го была в Харькове тёплой и солнечной, только ноябрь не пощадил горожан и стал хлестать их дождями и колючим ветром, восполняя всю доброту сентября и октября. Настроение в городе было сродни ноябрьской погоде. Весной Николай II отрёкся от престола, и власть перешла к Временному правительству. С тех пор харьковчане покоя не знали. Всё стало временным – ценности, устои, власть, – всё менялось с калейдоскопической быстротой.

С такой же быстротой стала меняться и Пашкина жизнь. Лето закончилось для него замечательно. Любовь его материализовалась и получила весьма осязаемое подтверждение в виде почти ежедневных свиданий с Полиной. Ромашки, лютики, эклеры, а также мелкие подарки в качестве знаков внимания требовали затрат, а так как попрошайничать деньги у отца Павел не имел обычая, то он попросил того только об одном:

– Батя, подмастерьем быть устал. Мне уж двадцать скоро…

Отец даже не взглянул на сына – вечер был уже поздний, и после смены он имел обыкновение ужинать, а мать всегда использовала этот момент для того, чтобы рассказать все новости дня. Да и вообще, эти вечерние посиделки были традиционными в семье Черепановых.

– Слышь, Трофим, старшой-то чего удумал… – Матушка поставила на стол чугунок с варёной, крупно порезанной картошкой. К тому времени там уже красовалась тарелка с овощами, перьями зелёного лука и салом с прорезью, нарезанным брусочками.

– Слышу. А что, не почётная специальность, сын? Или переработался? – Отец медленно постукивал по столу ложкой, зажатой в кулаке.

Пашка осознал, что батя сейчас выйдет из себя, а это не входило в его планы.

– Хороша специальность. Смотрю на тебя и вижу – в почёте ты у своих в цеху. Только ты сколько лет работаешь?

– Да уж скоро тридцать будет как слесарю, – голос отца стал мягче.

– Вот то-то и оно, – Пашка увлечённо продолжил. – Сколько лет слесаришь, а всё одно и то же. Ты крутишь гайки, а хозяин в прибыли. Ты селёдку себе купить не всегда можешь, а хозяин вон экипаж новый своей жене справил. Ты гайки накрутил, а он твой двигатель втридорога продал. Много он тебе с этих денег оставил? Аж целый шиш и без масла.

Пашкин отец смотрел на сына с удивлением, словно открыл его с другой стороны.

– Вот я и думаю, – продолжил Павел. – Сегодня я ученик учётчика, завтра – учётчик, послезавтра – учётчик и через десять лет – учётчик. Сколько я домой принесу, зависит только от хозяина, а точнее, от того, сколько он соизволит выдать.

– Учётчик – уважаемый человек. Абы кому эту работу не доверят. Был бы ты неграмотным, не знал бы арифметики – прямой путь тебе в кочегары. Ночевать в котельной на куче угля – это что, большая радость? – Трофим всегда гордился сыном в том смысле, что Пашка был обучен. Цифры мог считать в уме и писал каллиграфическим почерком. На фоне поселковой босоты, которая промышляла кто погрузочными работами, кто мелким хулиганством, за что были прописаны в местном полицейском околотке, его сын выгодно выделялся. В этом смысле Трофим не единожды тешил себя мыслями о том, что со временем Пашка станет уважаемым на заводе человеком.

– Вот смотри, батько, паровоз – это ценность?

– Большая ценность. Сложный механизм.

– Паровозы нужны?

– Конечно, как без них уголь возить, людей возить, без них никуда. – Отец не выдержал и подвинул к себе миску с картошкой, стал накладывать себе и сыну.

Павел присел рядом с отцом и вдохновлённо продолжил:

– Как? Объясни мне, батя, как так получилось, что дядька Степан уже третий месяц без работы?

Степан – младший брат Трофима Черепанова, Пашкин дядька, был нечастым гостем в их доме, но последнее время захаживал. Расположение духа у него было скверное. Дядька Степан работал на паровозостроительном заводе крановщиком. Специальность редкая, краны и тельферы были далеко не на каждом производстве, а паровозостроительный был самым мощным заводом в Харькове. И вот в один прекрасный день перед первой сменой их всех собрал цеховой мастер и, поднявшись на станину, ожидавшую установку котла, достал из кармана форменного кителя бумагу, напялил на здоровенный свой нос очки и громко объявил:

– По поручению акционеров уполномочен зачитать приказ! – Двумя руками взял бумагу и приблизил её к носу. – «Согласно постановлению от сего числа завод считается с воскресенья утра 13-го числа сего месяца закрытым. Можете приступить к расчёту всех рабочих^[2]».

Толпа загудела грозным басом мужиков. Из этого шума вырывались проклятия и угрозы, кое-кто сжал кулаки и был готов прямо сейчас идти мстить, но пока рабочие советовались, что делать, мастер ретировался. Дальше всё произошло по законам толпы. В этот момент её возглавить было некому, и она разошлась, бурча и матерясь, но уж точно – это на время.

Отцу ответить было нечего. Во всех этих бурях семнадцатого года он устал уже разбираться. Одно только то, что царь отрёкся от престола, многих поставило в тупик: «Без царя в голове? Как теперь жить?» Однако Трофим Черепанов был не из тех, кто поддался панике, он видел своё предназначение в работе, исправно трудился, кормил семью и свято верил в то, что его и всю семью Черепановых эти шторма минуют. Тем более впечатляющий эффект произвело на него выступление сына.

– Ты чего это задумал, Пашка? – Трофим не привык позволять вольностей в семье и не понимал, куда клонит сын. Было очень похоже на то, что привычный уклад жизни ломался, а старшему Черепанову это было не по душе.

Павел встал, одёрнул пиджак таким образом, будто перед ним был большой начальник (собственно, так и было до сих пор – отец для всех был непререкаемым авторитетом), и, выдохнув, произнёс главное:

– С завода я ухожу. К большевикам подамся.

В комнате воцарилось молчание. Отец опустил взгляд, но теперь он не выглядел взбешённым. Скорее растерянным. Момент, когда сын станет сам принимать решения, наступил. Именно об этом сейчас думал Трофим Черепанов: «Не этого ли я хотел? Не об этом ли я мечтал? Он повзрослел».

Отец опёрся двумя руками о стол и медленно поднялся, чтобы огласить своё решение:

– Раз ты решил, так тому и быть. Твоя судьба, твоя жизнь… Я у тебя за спиной стоять всё время не смогу, да и время такое пришло – многого не понимаю. Ты только пообещай мне и матери, что жить будешь по чести. Кто за справедливость – тот всегда прав. Честь, это когда тебе не стыдно за самого себя, когда уважают и друзья, и враги. Черепановы никогда не воровали, не трусили и друзей в беде не бросали. Забудешь об этом, дашь слабину – фамилию опозоришь. Просто всегда об этом помни.

Сын обнял отца так крепко, как мог:

– Не опозорю, отец. Обещаю тебе! – Павел взял на себя это обязательство, но даже не мог себе представить, насколько сложно будет его сдержать в дальнейшем.

С того дня образ жизни Павла Черепанова резко изменился. Дядька Степан, большевик с паровозостроительного завода, на следующий же день представил своего племянника товарищам.

В просторном зале, предназначенном для заседаний разного уровня, но всё больше официальных, на втором этаже здания заводоуправления Гельферих-Саде собралась довольно пёстрая публика: здесь можно было наблюдать и крепких мужиков пролетарской наружности, и щуплых интеллигентов в пенсне, присутствовали даже несколько женщин, которые, не стесняясь мужского общества, дымили папиросами наравне с ними.

Этот зал не предназначался для подобных обществ, тем более что с некоторых пор слово «большевик» вызывало аллергию не только у жандармерии и филёров охранки (во время наших событий в Харькове охранное отделение уже упразднили, но ненависть осталась – враг, он и есть враг), но и стало головной болью собственников, банкиров и прочих предприимчивых людей разного уровня. Поэтому было анонсировано собрание благотворительного общества. Через подставных, приличного вида, заказчиков была внесена оплата за аренду зала на два часа. Управляющий сильно не церемонился и, получив получасовую таксу в отдельный ящичек стола, согласился с тем, что благотворительность нынче, в такое тяжёлое для страны время, явление редкое и очень полезное, но, к большому его сожалению, не сможет проинспектировать лично проведение почтенного собрания. Единственное, в чём не ошибся управляющий, так это в том, что время таки было тяжёлое.

В пёстрой картине начала ХХ века ещё не было понятно, куда идёт Россия, с кем и за кем. Был нарушен обычный уклад жизни. Нарушен он был представлениями многих романтиков о том, что причиной всех несправедливостей являются царь и война. Германская война четыре года грызла вшами европейские армии, дала сверхприбыли промышленникам всех сторон, она подняла патриотические настроения на небывалый уровень, а потом с такой же лёгкостью обернула эти настроения против предметов своего обожания.

Двоюродные братья – Николай II, Георг V и Вильгельм обменивались телеграммами, в которых обращались друг с другом по-братски, на ты, сообщая о своих намерениях передвинуть войска. «Твой любящий Ники», «Твой преданный Ники» – так подписывал император России свои послания брату в Германию. Телеграммы, конечно, доходили, но ничего этот дружественный тон не изменил. Германии было тесно в центре Европы, она посчитала, что для её гардероба этот шкафчик уже мал и потому придётся брату Ники испортить жизнь на некоторое время. В результате два брата, похожие настолько, что поставь их на параде перед войсками в одинаковых мундирах – строй не разобрал бы, кто есть кто, – Николай и Георг объединились в своих стремлениях усмирить своего старшего – Вильгельма. Ценой братских распрей станут миллионы жизней с обеих сторон. Ну и Ники потеряет всё – империю, титул, семью, жизнь.

Водоворот