© Селия Брук, текст

В оформлении макета использованы материалы

по лицензии © shutterstock.com

© ООО «Издательство АСТ», 2025

* * *

Глава 1

С чего начинается хорошее утро? Можете быть уверены – каждый житель Уиллоу-Брук, маленького городка, затерянного среди зеленых холмов Нортгемптоншира^[1], точно знает ответ на этот вопрос. Хорошее утро начинается с чашки горячего чая с молоком, свежей газеты и передачи «Привет, соседи» по радио. Рассветные лучи заливают обеденный стол, сонный ветерок поглаживает головки садовых роз за окном, и все в мире напоено спокойствием и любовью.

Но утро Мэри Даннинг, владелицы чудесной пекарни «Сладкие грезы», в этот злополучный день началось, увы, совсем по-другому.

– Мяу!

– Дз-зынь!

Мэри подскочила на постели, едва не сбив ночную лампу и томик рассказов колониальных писателей^[2], который она мучила накануне вечером. Ей снилось, как она получает почетный приз конкурса «Кондитер Уиллоу-Брук» из рук самой королевы, но в самый ответственный момент королева вдруг успела выронить ценную статуэтку в виде хрустальной скалки, и та, упав на каменный пол парадного зала Букингемского дворца, разлетелась вдребезги, заставляя Мэри вынырнуть из пучины сновидений. Она встряхнула головой, облепленной розовыми папильотками^[3], и прислушалась к звукам просыпающегося дома. Сомнений не было – что-то только что со звоном разбилось на кухне. И она точно знала, кто причастен к этому преступлению.

– Маффин! Если ты расколотил мой любимый молочник, я обрею тебя налысо!

Мэри по привычке глянула на себя в круглое зеркало на подставке, стоящее на прикроватном столике. Оттуда на нее посмотрела недовольная сорокатрехлетняя женщина с невыспавшимся лицом, довольно миловидная, с большими карими глазами и очаровательным, слегка вздернутым носиком. Если учесть, что вчера, пытаясь не уснуть над колониальными писателями, она выпила три чашки чаю перед сном, отражение в зеркале могло быть и хуже. Мэри вздохнула, сунула ноги в пушистые тапочки со стельками из искусственного меха и, путаясь в кружевном подоле ночной рубашки, поспешила на кухню.

Толстый, вальяжный рыжий кот, который обычно вел себя как самый надменный представитель древнейшего аристократического рода, предстал перед хозяйкой растерявшим весь свой кошачий аристократизм. Пушистые штаны и роскошный хвост Маффина, предмет его необычайной гордости, самым нелепым образом торчали из высокого резинового сапога. Обувь Мэри поставила на просушку после вчерашней работы в саду – когда она подрезала кусты бирючины, ее застал дождь, налетевший на Уиллоу-Брук вопреки прогнозу. Вчера сапоги мирно стояли на полочке для садовой обуви под серым рабочим макинтошем. Теперь макинтош свалился с вешалки, а рядом с сапогами валялись осколки замечательного стаффордширского молочника, расписанного чудесными бузинными листьями. Того самого, любимого.

Мэри тут же восстановила картину событий. Усатый негодник хотел перепрыгнуть с холодильника на полку с посудой, но не долетел и, сбив молочник с краю полки, угодил прямиком в сапог, перекувыркнувшись в полете и содрав плащ с вешалки в отчаянной попытке за него уцепиться.

Лапы Маффина болтались в воздухе, сапог ходил ходуном, но прочно держал своего нечаянного узника.

– Мр-р-ряу! – глухо доносилось из голенища.

Мэри сокрушенно разглядывала черепки на полу. Молочник был свадебным подарком от тетушки и, что греха таить, единственным приятным воспоминанием о неудачном браке с Полом Гарфилдом – архитектором, коллекционером старинных монет и абсолютным засранцем (по версии всех друзей Мэри и ее самой). Теперь молочнику пришел конец, и ничего приятного от ее распавшегося брака не осталось. Она вздохнула, подняла сапог и, перевернув его, потрясла. Пленник шлепнулся на пол, но тут же вскочил и принял свой обычный надменный вид, словно он не был только что застукан кверху задом в старом резиновом сапоге.

– Мяу!

Если бы Мэри так же свято верила в приметы, как ее покойная матушка, она решила бы, что это неудачное начало дня сулит ей всяческие неприятности в недалеком будущем. Но Мэри считала себя женщиной прогрессивных взглядов, поэтому она только вздохнула над остатками молочника и, присев, начала собирать осколки. А зря – ей следовало бы знать, что ничто не бывает столь точным и достоверным, как дурные предзнаменования.

Мэри хотела было что-то сказать коту, распустившему свой роскошный хвост, подобно павлину, но в эту минуту дверной звонок разразился мелодичной трелью. Маффин лениво повел ухом.

– Кто это в такую рань? – удивилась Мэри.

Высыпав осколки в мусорное ведро, она прошла через гостиную, по пути накидывая на плечи толстый домашний халат. Проходя мимо зеркала, она заметила на голове папильотки, но времени вытаскивать их уже не было. Звонок буквально надрывался, и Мэри поняла, что ее охватывает недоброе предчувствие. Но, распахнув дверь, она выдохнула с облегчением: на пороге обнаружилась ее ближайшая подруга Бет.

– Это ты? Я уже решила, где-то пожар.

– Хуже! – воскликнула Бет, проворно юркнув под мышкой у Мэри и оказавшись в ее гостиной.

Бет была кругленькой миловидной блондинкой – маленькой, как синичка, почти вдвое меньше своей подруги. Недавно ей исполнилось тридцать восемь лет, и двадцать из них она отдала бесплодным, но упорным попыткам стать писателем. Детективные рассказы и романы выходили из-под ее трудолюбивого пера с поразительной частотой, но, увы, отклика в сердцах издателей не находили.

В ожидании мировой славы Бет коротала дни, присматривая в качестве сиделки за старой, выжившей из ума леди Брайтли и поглощая детективы более успешных собратьев по жанру.

Бет, как и Мэри, была одинока, но если подруга немного тяготилась своим положением, то несостоявшаяся детективщица была всецело им довольна.

– Не хватало еще, чтобы дома у меня завелся муж с хорошей работой и положением в обществе. Не ровен час, он заставит меня готовить!

Сама Бет жила на гренках с сыром и маринованных яйцах, а также, разумеется, на знаменитой на всю округу выпечке Мэри. Вот и сейчас она еле заметно повела носом, пытаясь понять, не обломится ли ей кусочек свежеиспеченного пирога со сливочным кремом. Однако пирогами в доме не пахло. Тогда Бет плюхнулась в кресло, обитое линялым ситцем, и, выпучив глаза, чтобы придать драматизма своим словам, скорбно провозгласила:

– Мэри, ты не поверишь, что случилось! Это так ужасно, что ты лучше присядь.

– Что? Что там случилось? Да говори же! – Мэри объяла тревога, которая грозила перерасти в ужас. Что-что, но нагонять страху Бет умела как никто. И что не нравилось этим чертовым издателям?

– Рафферти пытались убить! Сегодня ночью кто-то напал на него прямо на пороге дома и хорошенько огрел по затылку! Как тебе? Я из этого еще целый роман заделаю!

– Боже правый! – по-старушечьи воскликнула Мэри. – Он жив?

– Когда его увозили врачи, был жив. Говорят, беднягу повезли в больницу Сент-Джеймс в Саммерлейке, а раз так – дело серьезное. Полиция уже на месте. Констебль^[4] Эббот изображает из себя дико важную птицу. Первый раз, наверное, расследует что-то посерьезнее вытоптанного газона.

– Кому же потребовалось нападать на Рафферти? – воскликнула Мэри, которую ошеломили такие новости.

Уиллоу-Брук был самым тихим городком во всей Вселенной. Преступники, воры и убийцы со всего мира словно собрались на тайной конференции и решили его не замечать. Самым грозным преступлением здесь до сегодняшнего дня считалось ужасное воровство розовых кустов миссис Уотсон, причем, как оказалось впоследствии, злоумышленником в тот раз оказался не кто иной, как мистер Уотсон, недовольный слишком приторным запахом цветов, на которых была помешана его жена. Как-то под покровом ночи, пока миссис Уотсон мирно спала, приняв перед сном любимой вишневой настойки, мистер Уотсон выкопал часть кустов, росших под окном, и увез потерпевших в неизвестном направлении. Миссис Уотсон, проснувшись, подняла такой крик, что сбежалось полгорода. Мистер Уотсон не выдержал истерики жены и сам во всем признался через три дня, а кусты обнаружились в саду у одной старой леди, которая щедро заплатила за них мистеру Уотсону. Несмотря на то, что истории этой исполнилось уже пятнадцать лет и миссис Уотсон давно развелась с мистером Уотсоном из-за столь вопиющего предательства, случай с розовыми кустами до сих обсуждали и пересказывали всем, кто приезжал в Уиллоу-Брук – просто оттого, что больше ничего примечательного здесь не происходило. Местные полисмены походили на ленивых домашних котов, а в полицейском участке всегда было тихо и пусто, если только не требовалось снять с дерева чью-то кошку или сделать замечание мальчишке, гонявшему по улицам на мотоцикле без глушителя.

Однако сегодняшнее утро нарушило привычный ритм жизни Уиллоу-Брук. Любому было понятно, что история с розовыми кустами будет предана забвению этим же вечером, а вместо нее в семейном кругу и на заседаниях книжного клуба горожане будут теперь с удовольствием обсуждать происшествие с кулинарным критиком Гленном Рафферти. Бет была так возбуждена произошедшим, что даже не могла спокойно сидеть на месте. Ей особенно тяжело давалась мирная реальность Уиллоу-Брук, ведь сюжеты писателю должна подбрасывать сама жизнь. Какой прок детективщице жить в месте, где вообще ничего плохого не происходит?

– Кому могло потребоваться прибить Рафферти? Ты, наверное, шутишь, – нервно хихикнула Бет, – его же терпеть не мог весь город. Только не притворяйся, что сама не мечтала треснуть его своей мраморной скалкой, чтобы вправить мозги.

– Думай, что говоришь, дорогуша! – возмутилась Мэри. – Мне бы это и в голову не пришло.

– Ну, кому-то все-таки пришло, – пожала плечами Бет, – и теперь неизвестно, выживет несчастный идиот или… – Она закатила глаза и скрестила руки на пухлой груди, достоверно изображая труп.

– Бет! – Мэри возмущенно уставилась на подругу, которая, нимало не смутившись, продолжила свой рассказ:

– Ты еще не знаешь самого главного! В рот ему запихали одну из твоих ежевичных тарталеток!

– Что? – Мэри показалось, что она ослышалась. Мало того что имя Рафферти и так связано с ней – все знали, что они на дух друг друга не переносили, – так еще и ее фирменные тарталетки были запятнаны этим отвратительным преступлением. Чего доброго, пострадает репутация кондитерской «Сладкие грезы». Да и о конкурсе, похоже, можно было забыть.

* * *

Конкурс «Кондитер Уиллоу-Брук» проходил каждый год и собирал любителей выпечки со всех концов графства. Его активно освещали в прессе, а однажды даже упомянули в одном известном лондонском кулинарном журнале, после чего конкурс стал еще более популярным. Сюда тянулись кулинары и обозреватели со всей страны, а у туристов стало доброй традицией, путешествуя по Нортгемптонширу, заворачивать не только в замок Эшби и аббатство Сен-Мари-дела-Пре, но и в сонный Уиллоу-Брук, чтобы отведать свежих булочек и знаменитых ежевичных тарталеток Мэри Даннинг. Судьями конкурса становились все более именитые персоны: рестораторы, обозреватели, актеры. И только один член высокого жюри оставался неизменным – Гленн Рафферти, кулинарный критик, который вел свою колонку в газете «Нортгемптонский вестник».

Гленн Рафферти был уроженцем Уиллоу-Брук и человеком весьма непростого нрава. Угодить ему было очень сложно. Самого расторопного официанта он мог назвать «медлительным размазней», самого искусного повара – «посредственным кашеваром», а довольную публику – «нетребовательной жующей массой». Когда он гордо, едва касаясь земли, медленно проходил мимо очередного заведения, раздумывая, не заглянуть ли в него, владелец обливался потом и надеялся, что грозный критик решит не заглядывать и пройдет мимо. От Рафферти не укрывалась ни одна деталь. Едва войдя в ресторан, он мог заметить невыспавшееся лицо метрдотеля^[5], пятно от соуса бешамель на скатерти, муху на потолке в дальнем углу зала. Презрительно и неумолимо нес он свое длинное, тощее тело над этим бренным миром, и ничто не могло поколебать его уверенность в том, что он делает праведное, душеполезное дело, сводя с ума несчастных поваров и владельцев кофеен по всему Нортгемтонширу.

Удивительно, но притом что Рафферти успел настроить против себя, без преувеличения, всех жителей графства, никто не осмеливался дать ему отпор. И только Мэри пыталась это сделать. Ее фирменные ежевичные тарталетки давно пользовались любовью жителей Уиллоу-Брук, и мимо этого факта Рафферти, разумеется, пройти не мог. Однажды он появился на пороге кондитерской «Сладкие грезы», заказал три тарталетки и съел их за столиком в углу, занося пометки в свой неизменный блокнот, который вызывал у его жертв не меньшее благоговение и ужас, чем сам критик. Тонкие тараканьи усики мужчины лишь один раз дернулись во время этого действа, но никто не мог бы достоверно сказать, что означало это подергивание – ненависть, гнев, нервное расстройство или несварение желудка. Прикончив последнюю тарталетку, Рафферти вытер губы салфеткой, поднялся, возложил на макушку свою плоскую шляпу и чинно удалился, едва кивнув хозяйке, которая все это время не находила себе места. А на следующий день вышла газета «Нортгемтонширский вестник» с колонкой критика, в которой он с легко прочитываемым злорадством написал, что тарталетки Мэри «неприемлемо кислят». Мэри, которая всю жизнь жила по принципу «Не делай зла другим, и другие не сделают зла тебе», мягко говоря, была обескуражена. Да, у ее чудесных тарталеток была легкая кислинка, но она придавала шарм и изюминку этому шедевру, и сама Мэри могла поклясться, что никому бы не пришло в голову назвать это недостатком. Она долго добивалась гармонии вкуса, меняя рецепт и ингредиенты, поэтому, прочитав заключение критика, действительно очень разозлилась. Рафферти и раньше казался ей неисправимым снобом, высокомерным выскочкой и болваном, который ради славы и красного словца готов был пойти на что угодно, но теперь она получила подтверждение своим догадкам – критик просто делал себе имя, раздувая скандалы не по делу. Прочитав его опус, Мэри швырнула газету на прилавок своей пекарни, надела любимый алый плащ и шляпку, велела помощнице остаться за главную и направилась прямиком к дому критика. Она и сама от себя не ожидала такой реакции, но слова Рафферти сильно задели ее самолюбие.

«Мои тарталетки любят во всем городе! – говорила она себе, пересекая широкую Далтон-стрит размашистым шагом. – Что этот тощий вырожденец о себе возомнил?!»

«Тощий вырожденец» как раз заваривал чай, когда в окно своей столовой разглядел пунцовую от гнева Мэри, направляющуюся к его дверям. Рафферти поспешил закрыться на все замки. Мэри звонила, стучала и даже пробовала разговаривать с обидчиком через приоткрытое окно кухни, пытаясь выяснить, что сподвигло критика на такую подлость. Рафферти отвечал ей из-за занавески, что тарталетки кислят и он ничего не выдумал. И в конце концов, в стране свобода слова, и он не обязан писать в своих отзывах то, что понравится пекарям и рестораторам.

– Я засужу вас за клевету! – разозлилась Мэри.

– Ваше право, делайте что хотите, – отрезал Рафферти. – Только я своих слов обратно не возьму.

– Может, вы хотя бы попробуете еще раз?

– Это вряд ли, – отклонил предложение критик, – но, если вы так настаиваете на своем, участвуйте в конкурсе «Кондитер Уиллоу-Брук»! Пусть высокое жюри решит, кислят ваши чертовы тарталетки или нет!

– Так вы же сами входите в состав жюри, – возмутилась Мэри, – никакого объективного судейства не получится!

– Кроме меня в жюри еще четыре человека, – парировал из-за занавески Рафферти. – Может, все они решат, что вы божественно печете. Или вы боитесь, что остальные судьи примут мою сторону?

– Ничего я не боюсь! – заявила Мэри и, гордо подняв голову, покинула поле боя.

А на следующий день подала заявку на участие в конкурсе.

* * *

– Ты, наверное, собиралась позавтракать? – с надеждой спросила Бет, оторвав Мэри от неприятных воспоминаний.

Та рассеянно кивнула и пригласила подругу в кухню, где Маффин, сидя на широком подоконнике меж цветочных горшков, нервно помахивал своим хвостом и рассматривал бабочек, осаждавших цветник. Все еще погруженная в свои мысли, Мэри выставила на стол подготовленные с вечера сыр, хлеб, помидоры и водрузила на плиту сковороду, чтобы подогреть консервированную фасоль.

Бет в ожидании вкусного завтрака присела за широкий стол и, дотянувшись до одной из настенных полок, включила винтажный радиоприемник, доставшийся Мэри от матери. Тот, вкусно похрустев волнами, заговорил взволнованным голосом Фелиции Петтигрю, которая обычно вела милую, душевную и невероятно глупенькую передачу «Привет, соседи!», транслировавшуюся на Уиллоу-Брук и его округу.

– Сегодняшнее утро, дорогие соседи, стало отнюдь не добрым для нас, жителей Уиллоу-Брук. Я с великой скорбью в душе вынуждена сообщить вам о чудовищных новостях – этой ночью было совершено зверское нападение на всеми горячо любимого и обожаемого…

– Вот это она загнула… – пробормотала Бет, выкручивая громкость на полную.

– …Гленна Рафферти, кулинарного критика, знатока нортгемптонширской кухни, филантропа и благотворителя…

Мэри и Бет переглянулись.

– Она точно о Рафферти говорит? – фыркнула Бет.

– …под покровом черной ночи злоумышленник напал на нашего знаменитого критика, ударил его по затылку неизвестным тяжелым предметом и скрылся, никем не замеченный. В этот роковой час Далтон-стрит была безлюдна, и некому было стать свидетелем ужасающего преступления…

– Тебе бы поучиться у Фелиции тому, как надо нагнетать интригу, – не удержалась Мэри.

Бет рассмеялась:

– У нее первый эфир в жизни, посвященный не нравам развращенного Лондона. Дай ей побыть в центре новостной повестки. Хотя не спорю – все очень драматично. На самом деле заносчивого засранца чем-то стукнули, и он потерял сознание. Что в этом такого трагичного? Послушать ее – так он уже умер три раза.

– В данный момент на месте преступления работает наша доблестная полиция, – продолжала вещать Фелиция. – Ваша покорная слуга успела побывать у дома Гленна Рафферти, и мы можем представить вашему вниманию запись интервью с Мэттью Эбботом, нашим глубокоуважаемым констеблем.

– Больше слащавых прилагательных, Фелиция, – буркнула Бет, – не у всех слушателей еще кровь свернулась.

Констебль Эббот был молод и очень озабочен тем, что его карьера в Уиллоу-Брук никуда не двигалась. Он спал и видел, чтобы его перевели в какой-нибудь менее благополучный городок, где можно будет в свое удовольствие вязать преступников пачками. Нападение на знаменитого критика привело Эббота в состояние невероятного возбуждения. Он уже предвкушал, как раскроет громкое покушение, будет замечен высоким начальством, а дальше его, как самого перспективного констебля во всей Англии, отправят следить за порядком в городок покрупнее. Все эти рассуждения не могли не сказаться на голосе констебля – он срывался и предательски дрожал, хотя Эббот старался изо всех сил держать себя в руках и казаться равнодушным.