© Саша Ирбe, 2014

© «Время», 2014

* * *

Предисловие

Новая книга Саши Ирбе – исповедь, голос женской души, ее отчаяние и надежда найти гармонию в этом мире, в этой переломной эпохе, в этом огромном городе, где рушатся мечты, где незаметно стирается и погибает в человеке человеческое, где некогда родная для поэта стихия стиха ощущается враждебной, не дающей возможности устроить личное счастье. Трагизм ситуации обусловлен извечной женской жертвенностью во имя Любви и невозможностью убить в себе творческое начало. Многоплановый конфликт разворачивается между героиней и ее возлюбленным, приводя к разладу с миром:

 
Он мне твердил: «Ты не гляди! Не надо!
В окно часами. Некрасив закат!».
Но мне весь мир тогда казался адом.
Мир был построен мной из баррикад. –
 

между героиней и ее стихами, приводя к противостоянию себе самой:

 
И я от них пыталась отбиваться,
от воинства неведомых стихов.
И верите?! Я стала их бояться,
как у подъезда пьяных мужиков. –
 

между любимым героини и ее стихами, приводя к разрыву отношений:

 
Сражаться он пытался со стихами,
ругался с ними, плакал, ревновал!
Но все они в момент решили сами:
он мне не нужен
и не важен стал.
 

И вот, казалось бы, из частного, личного опыта перед нами встает общая социальная проблема – творчество и быт, – с до сих пор неразрешенными вопросами: быть или не быть женщине в литературе? Возможно ли обрести женское счастье, не изменяя своей творческой сути?

 
Смешно! Одна осталась со стихами.
Но кто бы знал, как мне дались стихи
с их хрупкими, чудными позвонками,
похожими на линии руки.
<…>.
В который раз забвенье ли… Похмелье…
И ночи бесприютно глубоки…
Мои стихи не радость –
заключенье
в их тонкие и злые
позвонки!
 

Но именно стихи оставляют героине возможность возрождения, не дают погубить душу в бесчеловечном мегаполисе, где она уже научилась ходить смеясь «мимо тех, кто с протянутою рукой не от лени своей, от несчастья – в грязь». Короткое название книги «Излом» емко по заключенным в ней смыслам – это и разрыв с любимым, и прощание с прежней собой, и с безумием города, и с уходящей эпохой, отраженной в наивных глазах отца, с которой героине тоже приходится прощаться, осознавая вину перед погибшими солдатами, по-настоящему любившими родную землю и сейчас дающими ей спасительную надежду.

Б. Н. Тарасов, доктор филологических наук, сопредседатель Правления Союза писателей России

Излом

В Москве

В Москве

 
В этом городе,
обрученном
с самим собой,
пьющем колу и спрайт,
ближе к ночи – адреналин,
я запуталась в прах
со своей судьбой
среди сотен голов,
животов и спин!
Я лечу по бульварам,
гоню авто.
Дикой кажется
зелень земных широт.
Понимаю буквально –
творю не то!
И живу –
как на выдох –
наоборот.
 
 
В этом городе боль
от людских измен,
и не чувствуешь даже,
как воду пьешь.
В этом городе все
отдаешь взамен
лишь за то,
что ты попросту
в нем живешь.
 
 
И какая любовь?!
И покой
какой?!
Если вдруг научилась
ходить, смеясь,
мимо тех, кто с протянутою рукой
не от лени своей,
от несчастья – в грязь.
 
 
И какой тут поэт –
если даже кровь
и детей на снегу –
как обычный хлам!
Нас уже трепетать
не заставит вновь
никакой там Париж,
никакой Потсдам.
 
 
А ты смотришь уверенно и легко,
потому что мы оба с тобой
мертвы!
И пусть будет Москва
от нас далеко,
но останемся жертвами
мы
Москвы.
 

«Приду на Патриаршие…»

 
Приду на Патриаршие,
в руках блокнот крутя.
Начну стихи вынашивать,
как бледное дитя.
 
 
Потом пущу их ножками
по гулкой мостовой
гулять с детьми и кошками
вдоль глади вековой.
 

Тверской бульвар, 25

 
С Кавказа к нам катится лето.
В окне на Тверском – белый дым.
Мне профиль родного поэта
не кажется больше родным.
 
 
Глядит он с портрета весь в белом,
тараня лица белизной.
Как много он в жизни наделал
своей скоротечной, земной.
 
 
Но помнят – всего «Незнакомку»…
«Двенадцать» – тугое литье…
И слог его строгий и тонкий,
как жен половецких шитье.
 
 
Гляжу я с утра на поэта,
и кажется мне, ни к чему
и двор за решеткой, и лето,
что к дому бредет моему.
 
 
Какое просторное нечто –
его на портрете глаза.
Мне кажется жизнь бесконечной,
раз эти глаза – образа.
 
 
Я шума не слышу с Тверского.
Весь мир затихает в окне,
и, точно еще до раскола,
Москва оживает во мне:
 
 
домишки в старинной оправе,
сады-огороды, коза
на нынешнем бродит бульваре
и светит берез бирюза.
 
 
Во мне отзывается эхом
весь ворох случившихся дней.
Поэт наблюдает со смехом
за странностью дикой моей.
 
 
Его я закрою руками,
но жаль, не заметит никто,
как вдруг оживают здесь сами
с портретов поэты в пальто.
 
 
И дом проходя этот низкий
c Тверского, никто не поймет,
никто не заметит, как близко
здесь таинство в доме живет,
 
 
что манят прохладные стены,
в чугунной оградке скользя.
В несменных – в них есть перемены,
а значит – иначе
нельзя.
 

«Мне точно разорвали пуповину…»

 
Мне точно разорвали пуповину
с моею тайной матерью – Москвой.
Любимые бульвары – нелюбимы,
а дом мой – будто попросту не мой.
 
 
Молчат-трещат несносные проспекты,
и Воробьевы навевают сон.
Мои неоспоримые аспекты
отныне спорны. И со всех сторон.
 

Конец ознакомительного фрагмента.