Глава 1.

Несмотря на все надежды Поспеловой, Имир вернулся в город первым и сразу же дал о себе знать, заявившись в № 27 через огороды.

Люба искренне недоумевала, почему отличнику возле неё словно мёдом намазано. Подозрение, что ровесник тупо использует её для удовлетворения потребностей, а потом выбросит, как побрякушку, преследовало тихоню и давало в душе её ноющую трещину. Девочка подмечала, что не доверяет парню, даже побаивается его, а ещё воспринимала его ласковое отношение и бережные комплименты за ложь.

За время своего отсутствия Ибрагимов пытался дозвониться до Любы много раз. Поняв, что через соседку тётю Нину выйти на подругу невозможно, юноша сменил тактику. На Солнечный 27 стали ломиться соседи с других домов, зазывая десятиклассницу на телефонный разговор с культурным мальчиком. Тихоня, краснея от неловкости и стыда, поняла, что либо она сдастся, либо по переулку благодаря настойчивым звонкам пойдёт пересуд, и пошла на диалог, в котором, хитро извернувшись, объяснила Имиру, что он ставит её в неловкое положение, и попросила звонить не более раза в неделю.

Школьница и представить не могла, как сильно по ней он скучал. Как постоянно о ней думал, хотел поговорить, прикоснуться, поцеловать. Как не завлекали его ни Сочи, ни Москва, и даже личные заботы и заработок отошли на второй план. Имир искренне влюбился и ожидал взаимности, закрывая глаза на странное поведение и находя тому всё новые и новые оправдания.

Люба же в отношениях с брюнетом ощущала неприятную пустоту, которую никак не могла заполнить. Эта тягучая, давящая пустота не хотела называть своё имя. Хотя звалась она просто – любовь. Девушка, выросшая в холодной, гнилой, отравляющей обстановке и не знавшая доброго обращения, так долго и так сильно жаждала настоящей, искренней любви, но при этом совершенно не могла ни любить, ни узнать ту самую любовь. Потому что не умела. Научиться было не у кого.

Жадный до близости, страстный юноша, едва оказываясь рядом, мигом распалялся и брал своё. Девушка отдавалась и люто ненавидела себя за безволие и слабость духа. «Дурак озабоченный!» – злилась Поспелова, натягивая нижнее, что десять минут назад было ретиво с неё сдёрнуто. Факт, что «озабоченный дурак» был звездой школы, золотым медалистом, первым красавчиком и перспективным желанным женихом, за которым девчонки как в открытую ухлёстывали, так и украдкой вздыхали, Любу уже не интересовал. Фигура Имира обесценилась ею до нуля, и единственное, чего десятиклассница искренне хотела, это разорвать отношения во что бы то ни стало.

Поспелова капризничала. Ибрагимов приглашал погулять, звал в гости, в кафе, посидеть в библиотеке, у речки – девочка отказывалась под любым предлогом. Больна, занята, устала. Брюнет был настойчив и пробивал брешь в броне девчачьих избеганий. Тогда парня ждали новые выкрутасы.

– Чего идёшь позади? – поинтересовался он, когда пара прогуливалась по вечернему городу. – Будто я чужой.

– Ты знаешь, почему! – буркнула она в ответ, выдерживая дистанцию метра в два. – Не хочу, чтобы знакомые заметили нас и донесли маме!

– Сумерки наступили. Никто не разглядит.

– Кому надо, всё приметит! Лучше позади побуду. Так безопаснее. Вот чего эта обезьяна на меня пялится?!..

На обочине стояла их ровесница – плохо, грязно одетая девочка с грустным, по-детски наивным лицом, выражавшим умственную отсталость. Рваное испачканное платье едва покрывало острые костлявые коленки. Сальные волосы лохмами свисали на сутулые плечи. Убитые шлёпки желали давным-давно отправиться на помойку. Её можно было бы назвать красивой, если бы не дурная, бессмысленная отрешённость во взгляде и не поза, выдававшая жертвенную покорность и полное отсутствие самостоятельности.

Люба, не выдержав настолько прямого и бесцеремонного разглядывания себя, и так будучи не в духах, окончательно разозлилась.

– Полоумная, блин! Посмешище местное! И носит же земля таких! Чего вылупилась, придурошная?!

Ибрагимов пропустил злые слова подруги мимо ушей и приветливо помахал неопрятной девчонке. Та вдруг улыбнулась и ответила взаимным приветствием.

– Знаешь её?! – огорошилась школьница, чьё раздражение, мигом испарившись, сменилось на неподдельное удивление.

– Конечно! Мы знакомы. Это Майя, – ответил Имир, продолжив путь дальше.

– Я в курсе, как её зовут! – Тихоня повернулась посмотреть на оставленную позади дурочку, что всё так же пялилась на них. – Откуда знаком?

– Так получилось. Не важно.

– Она же идиотка! Семья – атас! Предки от неё отказались и куда-то свалили. Дед сгорел, брат повесился, бабка бухает и побирается. Это чудо в перьях – тоже!

– И что?.. Да, она душевнобольная, на учёте в психушке стоит. У нас с тобой есть близкие, крыша над головой приличная, в школу ходим, одеты-обуты. Она – нет. По помойкам лазает. Это повод попрекать её в праве на жизнь и обзываться?

Люба опешила, не ожидав такого поворота, и моментом остыла. Вызывающее поведение и собственные капризные замашки вдруг показались ей неуместными и дурацкими.

– Все же обзываются, – устыдившись, неуверенно промямлила она себе в оправдание.

– А ты не будь как все. Неприятно же, когда кто-то жесток с тобой? Неприятно! А сама поступила так с Майей, зная, что она не ответит, – тактично пожурил её отличник. – Впервые тебя, Люба, в таком ключе вижу! Что она тебе сделала, что так гадостно о ней отзываешься?

– Ничего. – Поспелова густо покраснела и опустила пристыженно взгляд. – Сама не знаю, что на меня нашло… И теперь стрёмно как-то. Хочешь, чтобы я вернулась и извинилась?

– А сама хочешь?

– Нет.

– Тогда и смысла нет. Пойдём дальше. Пусть будет тебе уроком, Люба!

– Ты прав. Хороший урок, – покорно согласилась она, молча поравнялась и впервые сама взяла брюнета за руку, крепко сжав в объятиях его пальцы. Имир, оценив пожатие, ласково улыбнулся и нежно поцеловал переменчивую подружку в щёчку. Тихоня заалела и неожиданно для себя вдруг прижалась к нему покрепче.

Холодный неприступный Ибрагимов в тот вечер заиграл в глазах мечущейся Любы новыми, свежими красками.

***

– Ох, и крепкие! – поморщился Алмаз. – Да как ты это куришь, Вася?!

– Давно и спокойно. – Собеседник улыбнулся. – Мне нравится «Прима». Другие не берут. У сына, было, стрельнул дорогие – ерунда! Пыль в глаза – и только. Я же с шести лет дымлю! Бросал, потом начинал. Мне фильтры и американский табак не по нутру. Ядрёное для души нужно!

Поспелов потянулся на бревне. Что-то в его теле хрустнуло, щёлкнуло, будто в старом скрипучем велосипеде-развалюхе. Мужчина охнул, крякнул, достал бутылку с домашним квасом, громко отхлебнул и протянул коллеге. Цыган принял тару, прилично отпил, утёр рот и с удовольствием хмыкнул.

– Люба моя делает! – с гордостью похвастался Василий. – Шура квас на мякише заливала, и он был бледный, зелёный, невкусный. А дочурка захотела, чтобы тот был как казённый: тёмненький и сладкий. Сухари сушит из белого и бородинского хлеба, изюму подсыпает, гвоздику – и получается неплохо!

– Да, я оценил. – Ибрагимов одобрительно улыбнулся. – Хозяюшка растёт, молодец! Имир настаивает квас на мелиссе и листьях смородины. Получается ароматно-кислый, с горчинкой. А Руслана сахар для напитка жжёт, чтобы привкус карамели был. Пьём в итоге шедевры обоих. Съедобные, махом улетают!

Василий Михайлович отвернулся. Едкий дым «Примы» клубками вился вокруг его возрастного бритого профиля.

– Детей столько у тебя, и все при деле, с умом! – заговорил спустя время Поспелов. —Малышня друг за друга горой. Дружные! В моём доме каждый сам по себе.

– В твоём доме уставы другие, – тактично отозвался Алмаз. – Ты, Вася, видишь обложку, а внутрянку на зуб не пробовал. Всякое было!

– Хочешь сказать, ошибался?

– Много раз. Да и по жизни я человек грешный.

– Все мы грешные, – поддержал приятеля Михалыч. – В своей жизни бы разобраться! Поделился бы грехами, что ли.

– Ну спросил бы, раз любопытство гложет! – усмехнулся Иштванович. – Секретов не держу. Многое было, ничего не исправишь. Как говорится, знал бы где упадёшь – соломку бы постелил!

Мужчина потушил окурок о неопрятную стенку тамбура, бросил его в жестянку из-под кильки и неторопливо заговорил.

Ибрагимов был родом из румынских цыган. Предки с земли на землю не кочевали, скорее, оседали в одном месте и приживались потихоньку. Деды переселились в Россию в XIX веке, перебрались в окрестности Петербурга и там остались. Семья была большая, дружная, плодовитая. Коней разводили и хорошо этим себя зарекомендовали. Лошадки были удачные, породистые – их покупали русские позажиточней. Деды приподнялись и переехали в столицу, купили несколько домов, организовали ансамбль. У Распутина Гришки, говорят, пели и танцевали, публику развлекали. Так хорошо исполняли, что платили много, дорого. Вдобавок несколько трактиров завели, оттуда выручка неплохо шла. Ресторанчик открыли.

А потом Революция, гражданская война, раскулачивание. Семья разбежалась, спасался кто куда. Одна ветка за рубеж метнулась с добром – деньги и золото на границе отобрали, всех расстреляли. В Питере дедов похватали, конюшни, барыши, дома изъяли – и кого в тюрьму, кого под пулю.

Алмазовы дед с бабой да родители, глядя на такое, побежали сначала к Карпатам. Там их чуть на мушку не приняли вместе с детворой, но один цыганский барон помог, вызволил. Оставили они на Карпатах почти всё добро на откуп и с голым задом поехали вглубь России, на Южный Урал. Поселились в крупной деревне, обзавелись хозяйством, настроили общение с местными. Бабушка врачевала, дед лечил животных, строил, мастерил, ковал.

В Великую Отечественную войну немцы бабушку расстреляли за происхождение – селяне добрые сдали, перешагнув через помощь, что женщина им оказала. Двух сестёр Алмаза и брата повесили по той же причине, мать и старшую дочку из петли вытащить успели. Деда не убили чисто по случайности – он после ранения в бою с переломанным позвонком на чердаке в сене без памяти гнил, фрицы его не приметили. Дед выжил, правда, ходить до самой смерти так и не смог.

Отец Алмаза с фронта контуженный вернулся, а дома почти всей семьи в живых не осталось. Дед немощный, жена со шрамом на шее, от троих детей – кресты на могилках. Отец ненадолго войну пережил, умер в начале пятидесятых, когда Алмазу четыре годочка стукнуло. Мать ушла следом за мужем – сердце не выдержало. Парня сестра с дедом воспитывали.

Часть родни так и осталась жить в Европе. Они сами по себе, а семья Алмаза – отдельно. Из Европы в Россию вернулись единицы. А Ибрагимовы так и зажили. Кустари-одиночки. К таборам не примкнуть – привыкли особняком, но и среди местных – чужие.

Дед-инвалид, когда-то крутившийся в состоятельной Петербургской среде, имея за спиной хорошее образование и несколько полезных, востребованных профессий, настаивал, чтобы Алмаз учился прилежно, ума набирался, науку серьёзную осваивал да сидел тише воды ниже травы. Дед привык бояться, и оно понятно – столько на веку пережить! Парень подчинялся. Слушал дедовы воспоминания о жизни былой богатой, о том, что имели, да потеряли. Злился, впитывал, разглядывал то немногое, что уберечь от красноармейцев в кубышке удалось, и хотел большего. Отомстить за родных, за то, что по миру пустили. Душа куража требовала.

Вырос Алмаз красивым стройным юношей с пылким нравом, острым умом и лукавым, проницательным взглядом. Поступил в университет, переехал в большой город, а там понеслось! Познакомился с парой разбитных ребят, подтянул друзей – сначала ограбили пару складов, потом обнесли несколько фур. Шальные деньги в голову ударили: пьянки, шмотьё заграничное по блату, бабы красивые и лёгкие на помине. Студент ходил по краю, куражился, а в яму ни разу не свалился. Жизнь берегла дурака молодого, ретивого и жадного до скорой наживы.

Молодняк универмаг обнёс, после – ювелирный, в окрестностях куролесил. Шантропу искали, но мимо. Ибрагимов прилежно учился у всех на виду, будущий инженер. Его друзья – тоже. Хорошая, порядочная молодежь. Родные чуяли, что парень что-то воротит. Подмечали распутство, перемены в поведении и внешнем виде, пытались дознаться, боялись, ругались. Дед даже с хаты погнал. Без толку! Алмаз в себя верил и чёрта не боялся.

Остановился Ибрагимов и прекратил ходить за гранью, когда на его глазах человека убили. Дальнобойщика. Забили насмерть, чтобы свидетелей не было. У цыгана тогда всё нутро перевернулось. Потому что одно дело – склады чистить. А другое – жизни невиновного лишить. Иштванович в те времена на заводе работал уже: перспективы, карьера. Не выдержал груза вины. Бросил всё – и уехал.

Из города в город по Уралу переезжал молодой человек. Место своё искал да душу пытался успокоить. Сходился с женщинами, пытался семью завести. Для Алмаза женщины никогда не были проблемой. Сами шли в руки. Он только выбирал по сердцу и легко сходился. Но не срасталось. С одной прожил четыре года, но она так и не понесла. Развёлся, сошёлся с другой – не беременела. Третья скинула раз за разом четыре плода. А Ибрагимову уже за тридцать! Решил он от отчаяния, что бесплодие – наказание за грехи, и покорно смирился. Только жизнь всё развернула иначе.

Алмаз заезжал в таборы, смотрел, как его народ живёт. Выросший среди русских, он наблюдал и делал выводы. Не привыкший к кочевой жизни, получив достойное образование, крепко обрусев, мужчина понял, что прижиться в среде закоренелых цыганских общин не сможет. Не по нутру. В каждом таборе, кроме общих обычаев, были свои уставы и законы. В одном, например, было сильное разделение между слоями. До такой степени, что дети богатых играли и учились отдельно от бедных.

Ибрагимов остановился на ночлег у цыгана, что ютился изгоем на краю общины из-за неподъёмной нищеты и огромного количества долгов. Долговая яма засосала мужика до такой степени, что большой семье его едва хватало на пропитание. Жена попрошайничала на вокзалах и базарах, побиралась возле больниц и школ вместе с малыми детьми. Старшие дети клянчили или щипачили, за что нередко были биты. Жили все в покосившемся домишке без удобств. Спали на полу, так как мебель забрали кредиторы.

Алмаз по щедрости души купил продуктов и накрыл стол на все шестнадцать человек. От холода, что стоял в убитой крохотной халупе, он долго не мог согреться. Дети, привыкшие к плохому житью, не игрались, а только грязной кучкой забились в темные уголки жилища, где молча грелись друг о друга. Мамка качала на руках младенца, которого заблаговременно напоила палёным самогоном, чтобы не орал.

– Алмаз, голубчик золотой! – ластился должник, жалостливо моргая красными слезливыми глазами. – Займи денег хоть немного! Видишь, детей кормить нечем! С голоду помирают!

– Я-то займу, – усмехнулся Ибрагимов. – Так ты опять их мимо спустишь.

– Не спущу, обещаю! – взвился лебедем мужик. – Хоть какой-нибудь долг выплачу! Хочешь, в залог старшую дочь отдам, а?.. Смотри, какая! Хороша, да?.. Забирай! Сколько за неё дашь?

Алмаз посмотрел в один из углов. Он знал, что девочки никем не сосватаны. Детвору из хороших семей столбили с мальства. К годам эдак тринадцати из молодняка оставалось всё не особо ликвидное.

Старшая дочь ему не понравилась – было в девице пятнадцати лет что-то дремучее, невежественное, дурное, воронье. «Не будет толку, сколько сил не вкладывай», – подумал молодой мужчина и перевел взгляд на другую, помладше. Грязные непричёсанные пепельные волосы свисали сальными сосульками на смуглое круглое личико, от которого веяло смышлёностью и покоем. Девчонка на гостя в ответ уставилась не мигая большими синими глазами.

Хозяин ни в какую не хотел отдавать среднюю – не по порядку, видите ли, когда старшая в девках. Алмаз не уступил, и мужик мигом продал девочку, едва услышал размер предлагаемой за неё суммы. Щедрая плата полностью покрывала огромный долг. На следующее утро Ибрагимов и средняя дочь уехали, а отец шустро спустил дарованный шанс в карточных играх.

Юная Лала не интересовала Алмаза как женщина. Он погнал её учиться в школу, оплатил занятия учителей, чтобы восполнить вопиющие пробелы в грамоте. Потом отправил в вечерку, затем – в техникум, обучаться кройке шитья и моделированию. Мужчине хотелось, чтобы ребёнок из несчастной семьи встал на ноги и пошёл своим путём. Попрошайничать строго запрещалось. Цыганские традиционные наряды сменились закрытой современной одеждой. Брюки Лала наотрез отказалась носить и обещание сдержала до конца своих дней.

К семнадцати годам Алмаз ослабил воспитательную хватку и дал девушке волю, пообещав к совершеннолетию обеспечить жильём и достойно выдать замуж. Лала категорически не пошла жить в общежитие при техникуме и не давала Ибрагимову хозяйничать в квартире, забрав в одни руки уборку, готовку и стирку.

Женщины, которых мужчина приводил, не приживались. Невозможно было уединиться, Лала под любым предлогом мешала паре: поломка, помощь, проблема. Невесты ругались и жаловались на девушку: то исподтишка, мол, блюдо испортила, то тряпку в зелёнке в замоченное бельё подкинула. Пропадали вещи из шкафов и с бельевой верёвки, на юбках или брюках негаданно обнаруживалась присохшая жвачка. Лала божилась в невиновности и скорбно рыдала белугой. Дамы уходили с проклятиями и не возвращались.

Одним прекрасным утром мужик проснулся, обнаружил подле себя голую воспитанницу и ошалел. Девушка умоляла взять её в жены, клялась, что любит больше жизни и никого к нему не подпустит. Алмаз разозлился и погнал её прочь, ругаясь по-чёрному. Оскорблённая, цыганка ушла и пропала с концами. Ибрагимов сначала махнул рукой, но потом стал переживать. Нигде не мог девчонку найти. Явилась Лала через месяц и с порога заявила, что либо он берет её в жены, раз когда-то купил, либо она утопится.

Мужчина, скрипя зубами, согласился, надеясь со временем отвязаться, но не тут-то было. Лала годила, стелилась, ластилась – и получила своё спустя время, когда Алмаз расслабился и потеплел. И сразу понесла. Ибрагимов расписался с беременной в ЗАГСе и смирился со своей грешной участью.

Всех друзей, что вместе с Алмазом чёрное по молодости воротили, жизнь наказала. Одного в подъезде зарезали, другой водкой захлебнулся, третьего – лучшего друга – машиной передавили. Цыган тяжело переживал, Лала поддерживала, была рядом и продолжала рожать.

Из-за жены, тоскующей по прежней жизни, Алмаз пытался прижиться то в одном, то в другом таборе, но его семье там не было места. Разница в возрасте между супругами, уровень образованности, работа среди русских отталкивала от них других цыган. Ибрагимовы вновь переехали в город и стали жить особняком.

– Знаешь, Вася, не было у нас проблем со старшими. – Цыган задумчиво почесал седеющую бороду и сделал из протянутой бутылки глоток кваса. – Арон и Руслана спокойно ходили в садик, легко учились, с полуоборота заводили друзей. С близнецами всё пошло по-другому. Особенно с Сэро. Он с мальства постоянно с кем-то скубся.

– По нему заметно!