После второго бокала вина во мне просыпается непреодолимая жажда рассказывать окружающим, что я сейчас читаю. И когда стрелки часов медленно приближались к полуночи, я начала заливаться соловьем про Сталина, Енисей, 58-статью и упадок речного флота. Энтузиазма в глазах товарищей я не увидела и решила пойти с козырей.
А еще — чуть повысив голос, я попыталась перетянуть одеяло на себя — Я читала книгу про покойников.
Гул затих. Я снова была на коне. Теперь только оставалось держать оборону. Но озвучив полное название книги, я натолкнулась на глухую стену непонимания. Следующие пятнадцать минут я пыталась доказать, что название вовсе не клекбейтное и разговаривать с подростками о смертности это нормально.
Один из моих оппонентов считает, что все разговоры о том, что "все смертны" это не правильно и приравнивает разговоры о смерти к разговорам о сексе — извечное детское табу, строго 18+. Вырастет и поймет, разберется, выяснит все подводные камни. Но что если я вот выросла, но так и не могу принять, что все люди смертны и каждый раз потеряв кого-то скатываюсь в яму безумия и отрицания?
В лучшем случае ребенок сталкивается со смертью впервые на примере домашнего животного. Мне не повезло. Первой умерла моя прабабушка и даже ее древняя кошка пережила ее на 2 года. Я хорошо запомнила майский зной и уверения, что бабушка просто легла поспать. И красную юбку с желтыми оборками в которой меня повезли на кладбище. Показать бабушкину «кроватку». Вокруг было много голосов и все говорили о бабушке. Но так, будто ее больше никогда не будет. И на мои заверения, что бабушка проснется только смеялись. А я никогда не любила быть смешной. Я злилась, топала ногами и обвиняла всех вокруг, что уж кровать могли выбрать и поудобнее. Мне исполнилось четыре, но я была бы в состоянии понять, что ждать возвращения бабушки бессмысленно. Но мне дали ложную надежду и начались долгие дни ожидания, когда бабушкин сон прервется пробуждением. Чуда не случилось.
В моей голове произошел щелчок, после которого остановиться я уже не смогла. Я говорила о Петере, который остался один на один с горем, обращаться с которым не умел. Говорила об Эмме, которая столкнулась с утратой в настолько раннем возрасте, что не в состоянии понять Петера. И про торт, который иногда так важно разделить с теми, с кем не смог. И что это нужно не мертвым, это нужно живым. И кладбища нужны живым, и цветы на могилах, и ужасные овальные фото на надгробиях, наверное, тоже кому-то нужны. Но мертвым не нужно ничего. И если тебе помогает справиться клубника, пусть будет так. Если тебе нужно разговаривать с умершим — это тоже нормально. И не посещать кладбища тоже норма. Я вот не посещаю и на похороны не хожу. Потому что не справляюсь, потому что считаю кладбища огромной территорией самообмана. Подходя к ограде, я снова чувствую подол красной юбки и страх показаться смешной.
В книге всего 128 страниц. За 128 страниц скорбь никуда не уходит. Петер только начинает этот путь. И впереди еще много ступенек. Но все проходит. Эволюционирует, вырабатывает антидот, учит жить с новым опытом. Мой замечательный дедушка не хотел меня видеть перед своей смертью. Он хотел, чтобы я помнила только его улыбку. В последний наш разговор, он сказал мне, что в своем горе я никогда не буду одинока, но путь проживания я должна выбрать свой. И если для этого я не должна видеть его могилу, то пусть будет так.
И я писала ему длинные письма, которые бросала в почтовый ящик на воротах его дома. И субботним вечером, убеждая окружающих, что в разговорах о смерти так много жизни, я захотела разделить с дедушкой его любимый бутерброд с самой жирной колбасой на свете. Такой, который ему готовила бабушка, когда отправляла на пастбище. Он бы съел эту ужасную колбасу с желтыми кусочками жира, а мне бы оставил хлеб. И кто сказал, что я так не могу? Ведь едят же покойники торт с клубникой.