Очистка

Генка вывалился из универмага, толкая входящих и выходящих.

– Раздись, ёптель! Дорогу, бляха!

Люди послушно шарахались от него, кто морщился, кто отворачивался.

На улице хороший мартовский день. Тает снег, солнце светит ярко, припекает даже.

– Ё-о! – громко хрипит Генка, сдвигая плешивую кроличью шапку на затылок. – Бля буду – весна!

Он, шатаясь, бредет по тротуару. Никто не хочет с ним столкнуться, обходят.

– Эй, землячка, погоди! – пытается заговорить Генка с миловидной женщиной. – Давай эт самое… Я плачу! Ну-у…

Замечает курящего парня.

– Во, зёма, стоять!

Парень, замедлив шаг, недружелюбно смотрит на Генку.

– Зёма, дай, бля, покурить. Курить хочу охренеть как! – Принимает сигарету. – Во, и огоньку. Зашибись! Держи копыто!

Топает дальше. Улица широкая, чистая. Весна, солнце. Люди кругом, жизнь. Сигарета тухнет.

– Э-э, бля! Ну, ёп-та! Сука, бля!

Генка стоит посреди тротуара, шатается, крутит в руках окурок.

– Ён-ный рот!

Он расстроен.

– Твою-то мать!..

Прохожие сторонятся, обтекая пьяного. Какой-то пожилой, плотный дядя не хочет просто пройти – встал перед Генкой.

– Чего раскричался? – спрашивает.

– А те хер ли надо? А?

– Чего орёшь-то? Постеснялся бы, – грустно говорит дядя. – Заберут ведь.

Генка не понимает:

– Чё, ветеран? Медаль есть, ёп-та? Чё ты, бля, лезешь?

– Эх, ты-ы! – качает головой пенсионер.

– Рот закрой!

– Научился…

– Рот, говорю, закрой! Пень тухлый. Медаль, да? Вали дальше, удод!

– Научился… Домой бы ступал, проспался хоть.

– У-у! Затрахать решил, да?!

– Молоде-ец… – И пенсионер медленно идет дальше, убедившись, что этого не исправишь.

Генка еще долго стоит, хрипит, размахивает руками, потом тоже двигается по улице. Споткнулся, упал. Потерял окурок.

– Ох, бляха-муха!

Встал, огляделся по сторонам.

А день-то кончается. Солнце скатилось за пятиэтажки. Грустно, обидно…

Генка заводит песню:

– Да красноярское солнце, да над проклятой тайгою!..

К Генке подходят. Двое высоких, хорошо одетых парней. С приятными лицами.

– Подожди-ка, – говорит один, беря Генку за локоть.

– Чего?

– Давай пройдем сюда.

Они подталкивают Генку к забору.

– Чего, ёп-та? – удивляется Генка.

И вот за забором. Тут намечалась когда-то стройка. Котлован, на дно его сочится рыжая вода. Вокруг кучи земли, бетонные плиты.

– Чего надо, бляха?

– Вот сюда…

Заводят за штабель плит, ближе к котловану.

Генка испуган:

– Зёмы, вы чё?..

– Давай, Андрей, – кивнул тот, что держит Генку за локоть.

Андрей вынул из-под пуховика молоток.

– Зёмы?!

– Мы не зёмы. Мы очищаем город от мрази. Андрей!..

– Зё-о!..

Рот Генке закрывают рукой в мягкой перчатке, резко наклоняют вперед. Шапка слетает с головы, катится в котлован. Андрей коротко размахивается и крепко бьет Генку молотком по затылку раз и второй.

1995 г.

Будни войны

Пленные, в количестве восьми человек, копают братскую могилу для своих и наших трупов. День очень жаркий, воздух повышенно влажный. Все потеют.

Я сижу на пригорочке, отвалясь на ствол сосны, и наблюдаю за работой, вытирая время от времени мокрое лицо вонючей, обтрепанной пидоркой.

Пленные белеют незагорелыми голыми торсами, кое-кто даже снял свои пятнистые х/б штаны и остался в синих трусах. Мне неприятно смотреть на их шевеления, слушать их вздохи и тихие разговоры.

Я охраняю их не один: вокруг сидят другие ребята в теньке деревьев, с автоматами на коленях и тоже смотрят на пленных или дремлют.

Недалеко от готовящейся могилы сложены пирамидкой убитые с обеих сторон, в одинаковых камуфляжах, с одинаково короткими стрижками, в кирзачах одной фабрики. От них еще не пахнет мертвыми, так как полегли они все часа четыре назад, когда наш батальон сжимал кольцо.

В двух шагах от трупов лежат умирающие враги. Они изредка постанывают и просят воды. Они не шумят и почти не двигаются, и на них не обращают внимания.

Вражеский солдат со сломанной рукой спрятался в кусте вереска и тихо плачет там от боли или от страха.

Я крикнул ему, устав молчать:

– Не ной, боец, уже скоро…

Он высунул лицо из куста, мутно на меня посмотрел, покачиваясь всем телом, и снова спрятался, ничего не сказав.

Пленные копают саперными лопатками, и работа их продвигается медленно. Хорошо еще, что могила сегодня будет небольшая – человек на полста.

Все пленные – сержанты и рядовые; их безусого лейтёху сразу после боя куда-то увели, а участь этих ребят определил приказ за номером двести семьдесят два… Они все молодые – лет по восемнадцать—двадцать. И мы тоже молодые. Срочники.

Постепенно работающие скрываются всё глубже и глубже. Я встаю, снимаю с ремня фляжку, делаю пару глотков теплой воды и подхожу к яме.

– Ну что, хватит? – спрашиваю.

Пленные прекращают копать, смотрят на меня снизу без злобы и без надежды.

Один, в трусах, отвечает:

– Если аккуратно сложить, то хватит.

Я помолчал, прикинул, потом сказал:

– Углубитесь еще чутка, и хорош.

Возвращаюсь к сосне, сажусь.

– Эй… Эй, братан, дай водички глоток, а? – жалобно просит из куста парень со сломанной рукой.

Я отвечаю:

– Не дам.

Он не настаивает.

В такую жарень даже курить нет никакого желания. Но скоро вечер. Если ПХД подошла, то наши уже жрут. Что там сегодня?.. А потом – и сон.

Я махнул Борьке, сидящему под соседней сосной. Он лениво поднялся, подошел.

– Давай за кэпом. Скорее со всем этим кончим… Хавать охота – кишки слипаются.

Борька бросил автомат за спину, побрел через лес к лагерю.

Я крикнул пленным:

– Ладно, закругляйся! Хорош.

Из ямы вылетели лопатки, затем вылезли парни. Собрали лопатки и сложили в кучку. Присели на прохладный – из глубины – песок. Вытирают тела несвежими майками, чешутся.

Мне тоже охота чесаться. Эх, искупаться б сейчас…

Пленные ведут себя тихо. Молчат, ничего не просят, не ноют. Один только, худенький, чернявый, что-то подозрительно цепко поглядывает на меня. Вот не вытерпел и неуверенно подошел, но не близко, шага три не дошел. Я смотрел, ждал, чего скажет, а он переминался с ноги на ногу.

– Чего тебе?

Он тут же присел на корточки, быстро заговорил:

– Слушай, д… друг, ты ведь из Питера?

Я пожал плечами:

– Учился там. А чего?

– Ты на концерте был?.. Помнишь, концерт был… «Алисы»? В «Юбилейном», а? Я тебя видел…

– Ну. И чего? – Мне не хотелось ничего вспоминать.

– Друг, ты, это, ты скажи, чтоб не стреляли. А? Я у вас… за вас, короче… Скажи… Помоги, друг, а?

– Не знаю, – сказал я. – Сейчас капитан придет, разберется. Жди пока.

Он ушел к своим. Я закурил.

Пленные посматривали на сигарету, но попросить не решались. Да я бы и своему не дал – с куревом нынче снова напряги.

Пришел капитан Пикшеев. Он в выцветшем камуфляже, с рацией на боку, в высоких ботинках старого образца. Я встал ему навстречу.

– Ну как, Сенчин, подготовил? – спросил капитан.

– Так точно. Трупы укладывать?

– Первый раз, что ли? Давай быстренько!

Я крикнул пленным:

– Складывай этих давай.

Они принялись таскать убитых в могилу.

– Место экономим, плотнее, – говорил я время от времени.

Закончили. Капитан посмотрел в яму, поцокал языком раздумчиво.

– Давай теперь раненых.

Я поставил автомат на одиночные выстрелы, передернул затвор… Один из пленных переворачивал лежащих лицом в землю, а я стрелял. Стрелял в затылок, чуть выше шеи. Умирали тихо. Всех спрятали в яму.

Капитан снова посмотрел туда и сказал:

– Хреново выкопали, жлобы. Поверх лежать будут.

Трогая теплое дуло своего АК, я ответил:

– Да привалим землей потолще, ничего. Пусть бугор будет.

Капитан поморщился, потянул время. Потом велел:

– Ну, теперь этих… – И вздохнул. – Что-то тяжело сегодня… Давление, что ли.

Солнце уходило за поросшую ельником и сосняком ближайшую с запада сопку. С озера потянуло свежестью. Очень хотелось есть.

– Пора, пора, товарищ капитан, – сказал я. – Только один момент. – Понизил голос. – Вот тот, с черными волосами который, с краю, он к нам просится.

Капитан Пикшеев посмотрел, поразмышлял, как всегда, и махнул рукой:

– А, еще возиться с ним… Всех – так уж всех.

– Ясно. – Я пошел к пленным: – Давай, братва, вставай на край.

Они повиновались неторопливо и молча. До этого сидели на земле и о чем-то перешептывались. Теперь кто-то крупно дрожал, кто-то надевал штаны.

Наши парни стекались сюда же, готовили автоматы.

Вдруг из числа пленных выступил невысокий коренастый мужчинка в промасленной, заношенной пидорке с новенькой, яркой трехцветной кокардой и в застегнутом на все пуговицы камуфляже.

Он заговорил сильным, но подрагивающим голосом:

– Товарищ капитан, может, не надо этого… по-человечески. Одно дело – в бою этом дурацком, а так… Ведь на одном же языке говорим, все ведь… россияне. Зачем так?.. Потом же… товарищ капитан…

– Ладно, боец, – перебил Пикшеев, – давай не жалоби меня. У меня есть приказ. Ясно? Если я его не буду исполнять, меня самого туда же отправят. – Капитан разошелся, он вообще не любит дискуссий. – И жалобить меня не надо – сами знали, что будет. Присягу давали? Давали. Теперь пора отвечать. А просьбами я сыт по горло уже. Ясно, нет? Стан-вись!

Пленные сбились в кучу. Из вереска вылез увечный и прибился к своим, непрерывно качая распухшую руку.

Невдалеке послышался шум знакомого «ЗИЛа». Это Костик везет в лагерь ПХД. Наконец-то… Мне с новой силой захотелось есть.

Наши встали ломаной цепью шагах в десяти от еще не убитых. Капитан Пикшнеев похаживал по зеленой травке, беззвучно шевелил ртом, глядел под ноги. Остановился, достал из кармана мятый носовой платок, вытер пот со лба. Посмотрел на небо, бесцветно, нестрашно сказал:

– Огонь.

Ударил дружный залп короткими очередями.

1993 г.

Под сопкой

– Арбузик, оставишь?

Он кивнул и, скрючившись, чтобы свет от зажженной спички был менее заметен в грязно-белой мути северной ночи, закурил. Я смотрел, как он затягивается, держа окурок внутри кулака, ловил ароматный дымок ненашего табака. Курить хотелось очень, я вздохнул.

– Щас бы «беломоринку»…

Арбуз усмехнулся:

– Размаслался, обойдешься и этим.

Я вздохнул снова.

Было тихо, сыро и почти светло. Кончался июнь. Дождь, ливший весь день, к вечеру прекратился. Мы лежим в грязных, липнущих к телу одеждах и ждем рассвета.

Перед нами крутая сопка, густо поросшая какими-то тонкими, похожими на рахитные елочки кустами, а за ней начинается город. Нам известно, что город этот большой, но сейчас его близость совершенно не ощущается. Не видно огней, не слышно звуков жизни. И вокруг нас лежат сотни людей, но их не слышно, не видно. Тихо.

Я перевернулся на живот, уткнул лицо во влажный, мягкий мох. Хорошо он пахнет.

– Добивай, – ткнул в плечо Арбуз.

Я принял окурок, сделал тяжку. Пустая теплота наполнила грудь.

– Гадость какая! «Беломору» хочу.

Арбуз шутливо стал оправдываться:

– Извини, но в продаже имелись только эти.

– Ладно, – говорю сержантским тоном, – извиняю пока.

После четвертой затяжки от окурка остался только фильтр. Я вмял его в мох, сплюнул и перелег на спину.

Небо бесцветное и скучное. Одежда отсыревшая, воняет… Противно. Пальцы ног чешутся, их уже давно и упорно поедает грибок.

– Арбузик, расскажи давай что-нибудь.

– Что?

– Ну, интересное.

Он думает.

Потом говорит:

– Нечего.

– Тогда неинтересное.

Он еще немного подумал и повернулся ко мне:

– Вчера анекдот услышал, когда у ПХД торчал. Ты его знаешь, наверное…

– Может, не знаю.

Арбуз устроился поудобнее, поджал ноги к животу.

– Короче, жена торчит с любовником. Ну, все дела. Вдруг – муж. Жена выбегает к нему с ведром. Ну, с мусорным: «Вынеси, дорогой!» Муж взял, понес. Любовник скорее оделся, забежал этажом выше, дождался, короче, когда муж в квартиру вернулся, а потом домой покатил. Ну, приходит домой, а жена ему на пороге сразу ведро: «Вынеси, дорогой!»

С Арбузиком мы вместе с того дня, как закончилась учебка и нас привезли на заставу. На учебке мы были в разных ротах, а на заставе держались вместе. Многое с тех пор изменилось, среди многих людей мы побывали, и вот теперь черт знает за сколько сотен км от того места, куда были призваны, черт знает в каком подразделении. Здесь у нас и погранцы, и вэдэвэшники, и болты. Называется это скопище – БПУ. Батальон пограничного усиления. Сначала в нем были только мы, пограничники, мы охраняли таможню, ж/д станцию, проверяли проходящие мимо составы, а потом… Потом все перемешалось, и наш батальон, разросшийся до размеров полка, вдалеке от границы выполняет самые сложные боевые задачи.

Мотаемся по всему округу, занимаем и оставляем какие-то мелкие городки, поселки с тарабарскими названиями, моемся в речках и озерках, разбегаемся, соединяемся, лазаем по болотам, садимся в развороченные вагоны, куда-то трясемся в удушливом ящике БМП, устраиваем облавы, окружаем и попадаем в окружения.

Теперь вот лежим перед сопкой, за которой начинается большой город, как нам сказали, самый крупный в этих краях. Я вчера видел у командира роты план: за сопкой начинается стадион, рядом территория какой-то бывшей в/ч, а дальше склады и жилые кварталы. Наша цель – прорваться до вокзала и занять оборону. Слева и справа от нас другие подразделения и формирования, и у них тоже свои цели и задачи.

– Знаю этот анекдот тыщу лет, – говорю я Арбузику.

– Предупреждал же…

Он уныло вздыхает и отворачивается.

Несколько минут не было никаких, даже самых слабейших звуков. Я лежал с закрытыми глазами, так как-то уютнее и, кажется, теплее. Думать ни о чем не хотелось, но когда лежишь вот так, мысли лезут, лезут… И становится страшно.

Арбузик зашевелился, чиркнула спичка. Потом я почувствовал запах крепкого табака. Заныло внутри, как от голода. Но опять просить оставить было неприятно – он экономил, а я… Слушал, как Арбузик шумно втягивает дым, выдыхает, плюется…

Он сам толкнул в плечо:

– На, на парочку тяжек.

Это был влажный чинарик овальной сигареты. Может быть, «Астры» или «Памира». Я жадно стал докуривать, даже сел, для большего удовольствия.

– Сучара ты, Арбузик! – сказал ласково.

Он улыбнулся и объяснил:

– С вечера бы всё искурили, а сейчас бы… сосали.

– Ты прав, чебурашка. – Я раздавил миллиметровый окурок во мху и лег на спину. – Хорошо-о…

Долго без движения лежать не получалось, тело зудело, и невольно приходилось менять положение – тогда одежда терлась о кожу, и на какое-то время становилось полегче. Лишь пидорка, приросшая к голове, не двигалась – кажется, она не упала бы, если б меня подвесили вверх ногами.

– Слушай, – тихо позвал Арбуз.

– Чего?

– Дай на Ленку посмотреть. А?

– Обкончаешься, – пошутил я, но расстегнул заполярку на груди, залез рукой в глубь липких, вонючих одежд. Там, во внутреннем кармане кителя, лежал блокнот, а в нем истертая по краям фотография.

Арбуз долго смотрел в белой мутности на снимок, горестно вздыхал и двигал скулами.

– А меня никто не ждет, – сказал то же, что и всегда. – Родители только, братишка. Писем нету… Знаешь, у меня такой братишка классный!

– Ты рассказывал.

– Рассказывал…

Арбузик отдал фотографию и загрустил.

Грустит он редко, но, когда грустит, мне тоже очень плохо. И жутко как-то становится.

– Э, ты чё? – начал я его тормошить. – Скоро домой, не ной ты…

– А-а…

– Не веришь, что ли? – И я начинаю рассказывать о скором: – Придешь ты, Арбузик, домой, примешь душ, в ванне належишься по полной, натянешь джинсы, там, маечку, свитер, подмышки попрыскаешь… И все девчонки твои!

– Молчи лучше, блин.

Я замолчал.

Долго лежали, отвернувшись друг от друга. Даже, наверное, подремали.

Где-то вдалеке зашумело. Неясно, с какой стороны и что именно. Пошумело и стихло.

Я спросил:

– У вас в школе НВП было?

– Угу.

– Смешно, да?

– Угу.

Говорить Арбуз не хотел, и я оставил его в покое. И сразу стало вспоминаться всякое. Мама, там, отец, город родной, Лена… Нет, лучше не надо.

– Эй, Арбуз, а ты сколько писем не получаешь?

– Четыре месяца.

– Хе! А я – шесть! Так что, салага…

Арбузик заворочался, сел.

– Ладно, давай не будем. Крыша может съехать.

– Да? – я тихо засмеялся. – Да уже съехала! Ты чё, не замечаешь?

Арбузик расстелил на мху мятый газетный обрывок и стал выворачивать свои карманы.

– Давай собирай табачинки, – велел он. – Я днем у нашего КП беломорных бычков набрал. Сейчас по штучке забьем.

Я тщательно выскреб из карманов заполярки и из-под швов пидорки весь сор. На обрывке газеты образовалась маленькая кучка, далеко не сухая и не аппетитная. Крошки хлеба, какие-то волоски и шерстинки, песок.

– Хрен с ним, – разглядывая все это, сказал Арбуз и выпотрошил сверху остатки полусгоревшего табака из папиросных окурков.

Сделали уродливые самокрутки. Закурили. Запахло паленой шерстью, тянулось слабо, а дым был едкий и совершенно не табачный. Мы тихо кашляли.

– Да, – шептал Арбуз досадливо, – это не в кайф.

Я с ним соглашался:

– Лучше лавровые листья курить.

– Курили бы, если бы были.

– Эх-х, а когда-то вот такие бычки выкидывал! Дурак… Помнишь, как на заставе жили?

Арбуз не ответил. Я посмотрел на часы. Начало пятого. На востоке уже ощущается солнце. Арбузик снял сапоги, перематывает портянки.

– Чё, готовишься?

Он опять не ответил, возился что-то все, шарил по заполярке, подсумок проверил, автомат. Нервничает.

Кое-где стали виднеться лежащие за кустами и пнями наши ребята по двое, по трое. Все, наверное, шепотом о чем-то базарили, хотели курить, ждали рассвета…

Арбуз толкнул меня, я повернулся. Он протягивал мне кусок чего-то коричневого.

– Что это?

– Шоколадка.

Я взял, засунул в рот. Арбуз смотрел на меня добрыми, грустными глазами.

Я сказал ему:

– Спасибо.

Он улыбнулся и повернул лицо к небу.

Шоколадка была приятно-горьковатая, вкусная. Когда она растаяла, я взбалтывал массу языком, наслаждался. Осторожно измельчал гнилыми зубами орешки. Глотать не хотелось.

Далеко за нашей спиной, казалось – где-то из-под низу, затрещали вертолеты. Они приближались, треск усиливался. Это значит – сейчас в атаку. В кустах и за кочками зашевелились, забряцали автоматные ремни. Послышался глухой, подрагивающий голос нашего старлея:

– Готовься, ребятки. Готовься.

Арбузик подтянул к себе АК, вытащил из ножен штык-нож, пристегнул к дулу. Снял с предохранителя, передернул затвор.

Я бормотал, боясь молчать:

– Скорее бы… скорее бы взяли этот чертов вокзал… хренов, а то ведь провозимся до вечера… с пустыми кишками. Блин, когда ж это кончится… всё? Патронов три магазина. Бли-ин…

А небо уже клокотало. Вот вертолеты за нами, вот над нами, а вот впереди. Один завис над нашей сопкой. И заработали пулеметы. Все ожило. Сразу стало не страшно, интересно даже – как всё пройдет. Старлей поднялся за нашими спинами и крикнул:

– Вперед!

Арбуз рванулся.

– До встречи! – сказал я.

– Давай, – ответил он небрежно, словно торопился по очень важному делу.