«Человек сначала смотрится, как в зеркало, в другого человека. Лишь отнесясь к человеку Павлу как к себе подобному, человек Петр начинает относиться к самому себе как к человеку. Вместе с тем и Павел как таковой, во всей его павловской телесности, становится для него формой проявления рода “человек”»
(К. Маркс, «Капитал»)
Наверное, цитата из К. Маркса привлечет далеко не каждого, и, может быть, это станет не самой удачной рекламой для книги Р. Фланагана, но что поделать, если она в предельно сжатой форме отражает все содержание «Первого лица»?
Р. Фланаган - большой мастер всяческой амплификации и придумывания неоднозначных сюжетов, мастерски заводящих читателя в философские и морально-нравственные тернии, через которые иногда удается прорваться к звездам, а иногда нет. Завязка меня увлекла, и читательский драйв появился с первых страниц – было интересно, что из всего этого получится. За несколько прочитанных романов я привыкла к стилистике Р. Фланагана, оставляющей широкий простор читателю для додумывания и собственных интерпретаций. С одной стороны, его книги внутренне диалогичны, и это меня очень привлекает. С другой стороны, в каждой из них за чувственностью и бесчинством слов угадывается жесткий авторский замысел, от которого он не готов отступить ни на йоту, и это даже немного пугает. В таких книгах таится некая опасность, которая и разгоняет адреналин. Написано было рефлексивно, апеллировало к темам литературы, чтения, писательства, отсылало к Борхесу, Ницше, Джойсу, скромно цитировало философию, перемежало внутреннюю драму профессионального становления с житейскими тяготами, мотивировало к неоднозначным воспоминаниям… в общем, сразу затянуло в фирменный фланагановский когнитивный водоворот.
Соприкосновение с чьей-то жизнью, попытки вплестись в чью-то судьбу – занятие сколь увлекательное, столь и небезопасное. Сразу это трудно понять, еще невозможней в это поверить, но общение с беспринципным негодяем психологически заразно, травматично и разрушительно. Начинающий писатель Киф Кельман, оказавшийся в сложных жизненных обстоятельствах и согласившийся стать литературным негром в написании мемуаров ожидающего суда афериста Зигфрида Хайдля, не мог даже предугадать фатальные последствия этого кажущегося несложным дела. А личность Хайдля оказалась крайне токсичной, особенно в условиях, когда его надо понять, оправдать и «очеловечить». В круговерти разворачивающихся событий, лжи, полуоткровений и манипуляций Киф даже не замечает, как для него стираются грани добра и зла, как возникает цепочка оправданий и самооправданий, делающих ничтожное великим, трагическое - смешным, неправедное - прибыльным, а бессмысленное – наполненным универсальным смыслом. В этом процессе Киф, вынужденный додумывать, досоздавать фрагменты чужой идентичности, используя себя в качестве материала, постепенно теряет свою собственную личность, а вместе с ней – семью, покой, призвание, судьбу.
Кажется, что Киф и Зигфрид были противопоказаны друг другу. Но это только на первый взгляд. Если внимательно вчитаться в текст Р. Фланагана, то под этой внешней драмой начинает просматриваться что-то иное: более глубокая и неоднозначная... трагедия? комедия? реальность? философия? правда жизни? Судьба свела этих двоих вроде бы случайно, но может быть и нет. Киф находился в жизненном кризисе, в котором во внутренний план сознания вбрасывается огромное количество значений, смыслов, мотивов и целей, ранее отвергаемых или противоположных тем, которые привели его к жизненному и писательскому застою. «Да был ли мальчик, - спросим словами М. Горького, - может мальчика-то и не было?». Был ли у Кифа действительно писательский талант? Было ли ему вообще суждено стать писателем? Правильно ли он понимал свое предназначение: точно ли это была его стезя, по которой он до сих пор двигался настолько неуспешно, что согласился на литературную поденщину, презрев собственный внутренний творческий зов? Это ли знак таланта и жизненного призвания? Встреча с реалистически и цинично смотрящим на жизнь Зигфридом, пусть с кровью, но сдирает розовые очки с его глаз. Зигфрид в каком-то смысле выступает как отрицательный гуру, гуру наоборот, открывающий Кифу глаза на исконность и посконность устройства мира и человеческих отношений, где «бараны должны блеять, а не выть с волками». Он пишет дерьмовую книгу, создавая ее из фрагментов грязной биографии Зигфрида и собственных идеалистических максим, постепенно осознавая, что его таланта хватает и всегда будет хватать только на это. А если нет божьего дара писать, то не правильнее ли и проще адаптировать крохи таланта к реальности и не искать творческой судьбы, просто приняв себя как литературного негра высокой квалификации, стать тем, кем можешь, кем получается, а не тем, кем грезилось и снилось? Может, это и была его подлинная идентичность, которая и обрелась в соприкосновении с грязной реальностью жизни в мире, где есть Зигфриды? Может, он и есть та черепаха с переломанными аборигенами конечностями, которой суждено только смотреть в звездное небо и вслушиваться в угасание веры в нравственный закон внутри нее?
Есть люди, встреча с которыми ломает, комкает нашу жизнь, как листок с пусть коряво набросанным, но авторским текстом. Они выступают злыми демиургами нашей судьбы, которых мы хотели бы, но не смогли избежать. Но, может быть, эти случайные толчки и дают нашей жизни то самое направление, которое и дóлжно, спасая нас от худшего?