Цитаты из книг автора «Рейчел Йодер»

Я вообще не понимаю, как попала в эту ловушку, и мне кажется, меня завели сюда социальные нормы, гендерные стереотипы и раздражающая прямолинейность биологии. Я постоянно злюсь. Я хотела бы описать свои чувства, но мой мозг уже не работает так, как до родов, и я очень отупела. Я боюсь, что больше никогда вновь не стану умной, счастливой, стройной. Я боюсь, что превращаюсь в собаку. Но она с улыбкой ответила: я счастлива. Мне нравится быть мамой.

вообще не понимаю, как попала в эту ловушку, и мне кажется, меня завели сюда социальные нормы, гендерные стереотипы и раздражающая прямолинейность биологии. Я постоянно злюсь. Я хотела бы описать свои чувства, но мой мозг уже не работает так, как до родов, и я очень отупела. Я боюсь, что больше никогда вновь не стану умной, счастливой, стройной. Я боюсь, что превращаюсь в собаку.

Ей хотелось сказать этой девчонке: все очень сложно. Я стала человеком, которым никогда не хотела становиться, и не знаю, как с этим жить.

Хотя она не стала бы избегать дружбы с женщиной лишь потому, что та тоже была матерью, заводить дружбу, основанную лишь на общем материнстве, ей было противно.

Если она была сучкой, был ли мальчик вонючим маленьким членоносцем, когда, глядя ей в глаза, бросил на пол корзину с игрушками, которые она только что туда сложила и сразу после того как она убрала с пола макароны? Нет. А муж? Был ли он мудаком-задротом, когда по ночам прокачивал своего Пит-Лорда, эффективно понижая потенциал нормальной сексуальной жизни благодаря, во-первых, своему отсутствию в постели, а во-вторых, самому факту, что он играл в видеоигры? Был? Возможно. Слово «сучка» словно заключало в кольцо, осуждающее кольцо, из которого невозможно было выбраться. Кольцо, в которое слова «мудак» или «засранец» не могли заключить мужчину. «Сучка» было плоским, острым, выносящим приговор.

Виновата ли она, что он постоянно в отъезде, и бо́льшую часть недели она, по сути, мать-одиночка? Виновата ли она, что ей скучно, очень скучно играть в паровозики? Что она тоскует по малейшей умственной нагрузке, по возвращению к книгам, к давно заброшенным полуготовым проектам, к дням, полным одиночества и тишины? Виновата ли она, что, несмотря на эту тоску, она все же не может выдать ни одной оригинальной мысли или идеи? Она больше уже ничем не интересовалась. Политика, искусство, философия, фильмы – все казалось ей скучным. Она наслаждалась сплетнями и реалити-шоу. Виновата ли она, что ненавидела себя за свой интерес к реалити-шоу? Виновата ли она, что купилась на принятый в обществе миф, будто молодой женщине достаточно получить блестящее образование, чтобы освободиться от ограничений, которые исторически накладывает материнство. Будто сделав карьеру, она сможет легко вернуться к работе после рождения ребенка и избежать тягот предыдущих поколений, неизбежных, даже если его появление не означало ухода с работы, к которой она впоследствии может вернуться.

Ее проблема заключалась в том, что она слишком много думала – в так называемом токсичном мышлении, – поэтому она попыталась остановить свои мысли, но физическое ощущение никуда не делось. Виновата ли она в том, что муж зарабатывал больше? Было ли разумнее, чтобы она оставила работу, а не он?

предоставив публике возможность наблюдать, как она выталкивает ребенка из тела во время стоических родов в воде? Или, возможно, она могла бы рожать в анатомическом театре при больнице, в одном из учебных залов, где студенты сидели за партами и наблюдали. Представление стало бы разовым мероприятием, доступным только тем, кто мог прийти в любое время дня и ночи.

Мать задумывалась о том, чтобы представить рождение ребенка как своего рода хэппенинг.

Она читала о супружеской паре, которая перенесла множество пластических операций, чтобы стать похожими друг на друга: мужчина вставил себе в грудь силиконовые имплантаты, женщина сделала свой нос в точности таким же, как у мужа. Это был проект на всю жизнь, не просто перформанс, а нечто более глубокое, стирающее грань между жизнью и искусством.