Глава 1. Последнее желание

Москва, наши дни. Больница № 24. Реанимация. Душный июль, окна нараспашку.

Александр Степанович Петров, 97-летний пенсионер, лежит на промокшей от пота постели, вцепившись скрюченными пальцами в одеяло. За окном заливаются птицы, ветер доносит запах липы. Старик вспоминает, как мальчишкой лазил на большое дерево возле дома и рвал душистые соцветия, а после мама сушила липу на газете. Потом была война, которой, казалось, не было конца, но и она закончилась. А потом он моргнул – и оказался тут, в больнице, где сёстры возят его на каталке из реанимации в палату и обратно вот уже неделю, но кажется, что теперь и эта неделя бесконечна – как раньше казалось детство. Петров устал бороться за жизнь и молил только об одном: чтобы эта чехарда поскорей закончилась.

Вошел доктор, пятидесятилетний высокий, полный, лысоватый, грузный, в халате с короткими рукавами, который был ему мал. Мужчина подошел к Петрову, и выпирающий живот нависал над кроватью.

– Ну что Александр Степанович, ещё поживём?

И, не дожидаясь ответа, пошел дальше.

У Петрова закололо сердце, и он, наконец, начал умирать. Приборы запищали, и доктор вернулся, внимательно посмотрел на монитор.

– Котеролак внутривенно… – скомандовал доктор подбежавшей дежурной медсестре.

Та выхватила из тумбочки ампулу и начала дрожащими руками набирать в шприц лекарство.

– Сейчас, сейчас, – говорила она пенсионеру, у которого выступила испарина и глаза которого закатывались.

– Хочу… хочу… – прошамкал пенсионер треснутыми бледными губами.

– Что ты хочешь, дорогой?

– Чтобы меня вернули…

– Куда вернули, милый?

– Домой, в СССР.

***

Темно. Холодно. Мяу.

Глаза открылись. Мир казался ниже. Гораздо ниже. И голос старой женщины пробился сквозь сознание:

– Васька, ты чё опять в сенях-то ночевал, дурында? Поди дед Игнат закрыл, старый идиот. Иди на печку греться!

Петров попытался подняться… и увидел рыжую кошачью лапу. Как говорится, бойся своих желаний: пенсионер оказался в теле кота.

– Мяу, твою ж мать…

– Что ты сказал, не поняла? Разговаривать по-человечьи что ли научился? Изба стынет!

Пенсионер посмотрел наверх и увидел дородную женщину в сером платье до пят с накинутой на плечи телогрейкой. В руках она держала газету «Правда», в сенях было темновато, но острого кошачьего зрения хватило, чтобы увидеть дату – 5 марта 1952 года.

– Я ж дверь закрою, скотина ты рыжая! Идёшь, последний раз спрашиваю?

Пенсионер А.С. Петров встал и, пошатываясь, проследовал в хату на четырёх конечностях. Внутри была большая тёмная зала, которую освещала тусклая лампочка под низким дощатым потолком. А ещё в комнату лился сизый свет через три крошечных окошка, внутри которых лежала белая вата, а на стёклах наклеены вырезанные из газеты снежинки. У стены стояла огромная русская печь, подбелённая известью. Было тепло, пахло сеном, капустой, дымом и чем-то мясным.

Пенсионер оглядел печь, прищурился и вздохнул. "Так, если я кот, значит, я прыгаю"…

Сначала он запрыгнул на деревянную скамью, что стояла у стены рядом с печкой. С неё – на пузатый сундук, на крышке которого лежал вязаны половик. Затем – на приставленную к печи деревянную лестницу, на мгновение замер, балансируя, примерился – и, напрягшись, с неожиданной для себя грацией прыгнул на лежак. Там было по-домашнему уютно: подстилка из старого тулупа, валенок без пары и подушка.

Он улёгся, свернулся клубком и положил лапы под себя. Горячий кирпич под боком и запах домашнего уюта заставили на миг забыть, что он больше не человек. Пенсионер моргнул пару раз, вслушался в звуки дома – за окном свистел ветер, печка потрескивала, бабка бурчала себе под нос.

Кот. Он был котом. И не просто котом – рыжим деревенским котом по кличке Васька. Говорящим. По-видимому нечаянно оброненные в сенях слова услышала старуха, и она их поняла. А раз так, то дальше надо помалкивать и в крайнем случае мяукать. Иначе, если люди услышат человеческую речь, могут и в НКВД на опыты сдать – не пожалеют.

Пока он размышлял, как ему теперь жить, вдруг почувствовал резкий толчок в бок – и кубарем полетел с печки, сбив по пути валенок.

– Мяу мя…

– Дуська, опять блохастого бездельника домой запустила! – раздался сверху ворчливый голос. – Пусть мышей в сенях ловит, гад.

– Ты, Васька, того, не слушай старого дурака, – сказала бабка с усмешкой, наливая половник кислых щей в глиняную миску. – Лучше щец наверни жирных, наваристых. Не каждый кот такое ест. Как барин прям у меня питаешься!

– Ох и барин, только блохастый!

– Сегодня старик мой опять к клубу пойдёт, слухов насобирать. Всё ему неймётся. Мол, в Москве-то дело мутное. Говорят, началось… У нас, слава богу, пока спокойно. Но и его, дурака, скоро сцапают – языка длинного.

Слово «Москва» отозвалось в голове Петрова, как звон колокола. Он напрягся, уши сами встали торчком, и хвост дернулся. Он знал – именно оттуда всё начнётся. Там, в просторных залах Кремля, скоро всё изменится.

– Ты коту-то не рассказывай. У кота тож уши пади есть, – хмыкнул голос с печки.

Из-под одеяла свесились босые старческие ноги, узловатые, с натоптышами, и вскоре показался сам старик. Небольшого роста, худенький, с большой окладистой бородой, кривым носом и весёлыми глазами. Он осторожно слез по деревянной лестнице.

– Пф-ф-ф, а печка нынче как летом! – выдохнул он, потирая поясницу. – Ты бы жар прибавила-то!

– А ты думал, тебе дед Мороз придёт греть старые кости? Уголь, чай не бесплатный. А дрова бесплатные – иди коли – не хочу, старый бездельник!

Старик хмыкнул, подошел к вешалке у двери, где на крючке висели его ватные штаны, а рядом – старая шинель с петлицами, оставшаяся с войны. На голову надел ушанку, сунул ноги в валенки.

– Васька, – обратился он, мельком посмотрев на кота, – ты не шляйся по подоконникам, мышей хватай, от безделья народ с ума сходит. А мне надо в клубу. Там мужики новости приносят, интересные. Вот вчера, например, Пашка говорил – в Москве, мол, Берия зачастил куда-то по ночам. Нехорошо. Говорят, Сталин болеет.

Он посмотрел на Дусю, нахлобучил шапку пониже и добавил:

– Ты дверь за мной не закрывай. Если до темна, значит, остался на партийный просмотр «Тараса Шевченко».

– Опять будет пахнуть керосином от тебя и спиртом, – проворчала бабка, – питаются там самогоном, как не в себя.

– Это для политического разогрева, – хмыкнул дед, махнул рукой и вышел вон, хлопнув тяжёлой дверью.

Сквозняк пронёсся по хате, и Петров, всё ещё лежа на полу, вжался в половицы.

– Так ты жрать будешь? Или вылью в яму… – сказала Дуська, слегка повысив голос, но всё с той же заботой.

И Петров поволочился к миске. Понюхал – вроде не отрава. Прильнул к жирным щам. И начал хлебать. Вкус детства. Такие щи из петуха готовила мать.

Наевшись, с набитым брюхом завалился под лавку и вытянулся, как только может вытягиваться довольный кот.

– Ты вбирайся на печку, дорогой, – сказала Дуська ласково, – Дед он заполошный, но добрый. Только язык у него как помело, хуже, чем у иной бабы.

Петров вскочил на лапы, снова оглядел печь и повторил своё предыдущее восхождение. Сначала – на скамью, потом – на сундук, затем на лестницу, и, оттолкнувшись, метко прыгнул на лежак. На этот раз устроился основательно: свернулся калачиком рядом с подушкой, морду прикрыл лапой и – сразу заснул.

Дед вернулся за полночь. Дверь хлопнула, по полу потянуло стужей. Он топнул валенками, стряхнул снег с плеч – лампочка на потолке вспыхнула и тускло осветила фигуру в шинели, на которой быстро таял снег. В руках – веник. Скрючившись, он начал смахивать снег с валенок и приговаривал вполголоса:

– Ах, Дуся, ух, Дуся. Что я слышал. Что я знаю… Чай-то горячий есть?

Он заглянул в сторону койки, где бабка, распластавшись на боку, храпела, как тепловоз.

– Ах ты спишь, старая? – прошептал дед с полуулыбкой. – Ну тогда всю правду коту расскажу.

Старик снял шинель, повесил её на вешалку, из валенка вытащил застрявший шерстяной носок, растёр ступни, и прошаркал внутрь. Подошёл к печке, подпер поясницу и заглянул вверх:

– Васька, где ты, рыжий лентяй? На печке, чай? – проговорила показавшаяся голова старика, – Вот и сиди там, слушай. Только ты это… молчок. Никому. А то времена щас такие, сам понимаешь. Щас за слово поперёк – и того, под белы ручки – и в Сибирь. Хотя куда уж нам дальше. Мы и так в Сибири.

Смирнов почуял перегар и запах ливерной колбасы и горчицы – так пахло изо рта деда Игната.

Старик пропал из виду, шумно достал из-под лавки кастрюлю с щами, отхлебнул прямо из неё, поставил на лавку, и сел рядом, подперев подбородок рукой.

– Это не сплетни, Васька, это политика, – важно сказал он. – Я с Пашкой говорил, а он из леспромхоза. У них человек был в командировке в Красноярске. Так вот: Берия что-то мутит. Сказал, что у человека того связь с каким-то военным из МГБ. И тот говорил, что будто Сталину пишут, а тот молчит.

Петров вздрогнул. Он знал дату смерти тов. Сталина: 5 марта 1953 года. Пенсионер вспомнил, как мать тогда пришла домой, с красными глазами, и выла всю ночь.

– Да ты не знаешь… – продолжал старик. – Там, говорят, врачей арестовывают пачками. Всё жиды. Они ведь Сталина лечили не так. Специально… А Берия всё ходит хмурый, людей в кремлевских коридорах почти нет. Мол, готовит что-то.

Петров слушал, навострив уши. Он вспомнил дату на газете – 5 марта 1952 года.

И понял, зачем он вернулся. У него есть ровно год, чтобы предупредить тов. Сталина. И тем самым спасти СССР.

Осталось дело за малым – попасть в Москву, добраться до Кремля, найти Иосифа Виссарионовича. И сказать ему: «Товарищ Сталин, вас хотят убить. Ваш ближайший соратник – предатель. Его зовут Лаврентий Берия».

Вот теперь Смирнов понял, что в теле кота он не просто так. Если бы он был простым пенсионером, добраться до Сталина ему было бы невозможно – пристрелят на подступах. А вот коту проще пройти через охрану и всё рассказать… Уж говорящему коту тов. Сталин поверит… Вождь поймёт…

– Чует моё сердце, – сказал старик, отхлёбывая щи, – всё переменится скоро. Предатели. Кругом предатели.

– Мяу, – сказал Петров.

Он спрыгнул с печки, пробежался по полу, запрыгнул на подоконник и посмотрел в непролазную темноту. Где-то там, далеко, за лесами и болотами, через тысячи вёрст, стоит Москва и кремлёвские звёзды горят над Кремлём. Вот он, шанс изменить будущее. Есть только год… Москва. Кремль. Сталин.