Моей маме

Polina Panassenko

TENIR SA LANGUE

The work was first published in the French language by Editions de l’Olivier.

Книга публикуется с разрешения SAS Lester Literary Agency & Associates.

Интересы автора также представляют литературные агентства Catherine Nabokov и Linwood Messina Agency.

Для перевода этой книги, автор получила грант и поддержку писательской резиденции Rhizomes, Douarnenez (Франция).

© 2022 by Editions de l’Olivier, 2022

© Панасенко П., перевод на русский язык, 2024

© Livebook Publishing LTD, 2024

I

Слушание моего дела назначено на девять утра. Суд Бобиньи, пригород Парижа. Выхожу заранее, я там никогда не была. Спускаясь в метро, набиваю в поисковой строке телефона Как обращаться к судье? Проехав три остановки, начинаю сомневаться: неужели каждую фразу надо начинать с Ваша честь, Господин председатель, или Уважаемый суд? А вдруг они там, как некоторые родители, – пока не услышат «волшебное слово», делают вид, что тебя в зале нет.

Приезжаю в суд. Стою рядом с залом заседаний, жду своего адвоката. По обе стороны дверей толпятся кучки нервных людей. Какая-то женщина рассуждает вслух: Почему у некоторых адвокатов на галстуке пришит кусочек меха^[1], а у других нет? У неё на нервах словесный понос. Вдали появляется мой адвокат. Она проходит через тамбур, ускоряет шаг, на ходу открывает сумку перед охраной, достаёт оттуда большой чёрный ком, зажимает его под мышкой. Когда она наконец меня замечает, кричит: Ах вот вы где. Пока она натягивает мантию поверх одежды, объявляют порядок слушаний. Моё – четвёртое из шестнадцати.

Вызывают Панасенко Полин. В зале номер два за судейским столом сидят три женщины. Две – рядом, одна – чуть подальше. Я не знаю, кто есть кто. Прокурор, судья, секретарь – шепчет мне адвокат и начинает: Моя клиентка подала заявление о смене имени. Она желает восстановить имя Полина, полученное ею при рождении, вместо франсифицированного варианта Полин. Она доказала, что уже несколько лет пользуется именем Полина в кругу семьи, друзей, в профессиональной среде и оно же указано в большинстве документов, но, несмотря на это, она получила отказ. Моя клиентка всего лишь хочет восстановить имя Полина в своём паспорте. Просьбу отклонили за «отсутствием основания». Должно быть, произошла ошибка…

Зря старается. Прокурору речь защиты – белый шум. Адвокат ошибается в причинах отказа. Она думает, что он основан на формальности. Что я что-то перепутала, не там поставила галочку, неправильно заполнила бланк. Но нет. Дело не в этом. Прокурор отказала, потому что ей непонятно, зачем человеку, чьё имя франсифицировали в детстве, возвращать себе имя, полученное при рождении? Зачем мне имя, которое мне дали родители, когда у меня есть имя, подаренное государством? Зачем мне надо, чтобы у меня в паспорте было написано Polina, а не Pauline? Прокурор говорит: Мэтр^[2], ваша клиентка теперь француженка. И поворачиваясь ко мне: Если у вас ещё остались документы на имя Полина, так вы можете их переоформить. На имя Полин. Вы же прекрасно это знаете. Вы прекрасно знаете, что ваше имя изменили, чтобы облегчить вашу интеграцию в французское общество.

Ещё бы я не знала. На сайте французских Госуслуг так и написано.

«Чтобы облегчить вашу интеграцию, вы можете подать заявление на франсификацию вашего имени и/или фамилии». Там даже есть примеры:

Ахмед превращается в Андрэ.

Джованни превращается в Жана.

Антониа превращается в Изабель.

Куасси превращается в Поля.

Смотрю я на прокурора и думаю: а хорошо ли я интегрировалась в французское общество? Смотрю я на прокурора и думаю: что случится с её языком, если моё имя заставит её выговорить на один гласный больше? Распухнет? Отсохнет и отвалится? Или она боится, что я просочусь в её прокурорский язык. Имя как троянский конь. Только окажусь внутри, как… Трах-тибидох! потёк желток яичка. Трах-тибидох! летит ракета в глаз. Она тревожится, что мы с ней расплодимся. Что я её язык осеменю. Она своих родных детей боится. А ведь как хорошо было бы нашим языкам любовно слиться. Сразу бы всех попустило. Сижу я на скамье суда, смотрю на прокурора, а в голове у меня языковой траходром. Прокурор говорит: Мэтр, у меня есть последний вопрос к вашей клиентке. Адвокат отодвигается, я встаю. Как вы считаете, в ваших ли это интересах – носить русское имя в французском обществе?

Я думаю о своём отце, о его спокойствие и о генах. Если не считать усов, я очень похожа на отца. Но что касается спокойствия, природа на мне отдохнула. Спокойствием отца я восхищаюсь, но никак не могу его понять. Когда за ужином его друзья-французы объясняют ему, что коллективизация – это просто супер. Когда называют его товарищ с картавым «р» и поют Интернационал, я говорю ему: Пап, тебя ничего не напрягает? Тебе не хочется им сказать слышь ты, варежку закрой? Нет, отвечает отец, совершенно не хочется, это хорошие люди. Как у него это получается, я не понимаю. Его друзья-товарищи спят и видят колхозы, я не понимаю какой уровень дзена надо иметь, чтобы их выносить. Когда друзья-товарищи наконец уходят, я спрашиваю: Пап, как ты их выносишь? Дочь моя, ты максималистка. Будь толерантней. – отвечает отец.

Прав отец мой. Я не толерантна, я перестала ходить в гости к подруге, которая повесила на стене картину Лисицкого Клином красным бей белых. Ту самую, где красный треугольник вонзается в белый круг. Сначала я перестала к ней ходить, и только потом сообразила. А ведь надо было бы признаться. Надо бы признаться подруге, что плакат с кровопролитием меня напрягает. Меня напрягает пить вино, закусывая сыром, на фоне гражданской войны моей страны. От пропаганды в виде декора мне, мягко говоря, не по себе.

Когда-то давно у нас уже был разговор на тему Октябрьской революции. Ни к чему хорошему он не привёл:

Нет, ну ты понимаешь, что у тебя нет монополии на Октябрьскую революцию, это мировое событие, оно никому не принадлежит, у тебя какой-то сдвиг на Октябрьской революции, чем тебе лично Аврора не угодила? Эй, народ, слышите, ей Аврора мешает жить. Может, ты вообще голосуешь за правых? Нет, ну серьёзно, тебе не нравится Ленин, не нравится Троцкий, тебя не устраивает коммунизм, сто пудов ты Фигаро читаешь, эй, народ, да она читает Фигаро, или, может, ты голубых кровей? Может, ты белая русская и это скрываешь, может, ты вообще из Романовых? Так вот оно что, ты дочь царя, тебя зовут Анастасия, у вас отобрали золото-бриллианты, вот ты и недовольна. Эй, народ, у неё отобрали золото-бриллианты, вот она и возникает. Нет, ну там было не только хорошее, но не надо путать всё подряд, не надо грести всё в одну кучу, надо отделять зерно от плевел, курица не птица, Ленин не Сталин, Сталин не Троцкий, тоже мне, всё под одну гребёнку, ну давай, вали всё в одну кучу, давай, давай.

Прокурор повторяет свой вопрос. Проблема в том, что когда на меня накатывает ярость и надо действовать – это самое оно, а вот если приходится толкать речь – это просто ужас. Пока я не успокоюсь, издаю одно сплошное трололо. Злобный йодль. Сосредотачиваюсь на своём дыхании. В театральном вузе у меня был препод по йоге, которого звали Гауранг. Вообще-то, его звали Жан-Люк, но представлялся он всем Гаурангом. Так вот, Гауранг на занятиях по йоге всегда нам говорил: Почувствуйте, как прохладный воздух проникает в ваши ноздри, а тёплый из них выходит. Я смотрю на прокурора, думаю о Гауранге, но прохладного воздуха не чувствую.

Открываю рот, начинаю издавать звуки. Говорю – СССР, говорю – скрывать имя, говорю – еврейка. Я не слышу, что говорю, но слышу свой голос. На октаву ниже обычного. Когда я замолкаю, наступает тишина, но не такая, как в американских фильмах, когда на последнем ряду переполненного зала кто-то один медленно встаёт и начинает аплодировать, а за ним поднимается весь зал. Совсем не такая. После короткой паузы прокурор наклоняется к судье и говорит: А интересно она рассказала, хорошо, что мы её вызвали. И затем: Теперь вы это всё напишите на бланке. А вы, мэтр, приложите к делу. Мой адвокат предлагает вынести решение сразу. Не растягивать ещё на год, не устраивать новое слушание, не переносить на потом. Но нет. Прокурор хочет по-своему. Прокурор хочет документ.

Выходим. Адвокат на меня смотрит, пытается разрядить обстановку, говорит: Я понимаю, вам это кажется каким-то цирком. Если бы вы меняли имя Бланш на Женевьев, таких вопросов конечно бы не возникло, но что поделать, над этим лучше посмеяться. Смеяться мне не хочется. Только не воспринимайте это всё в штыки, говорит адвокат. А я уже. А вы не воспринимайте. А я уже, – говорю. Всё с вами ясно. Значит, как только вернётесь домой, отправляете мне обоснование для прокурора. По форме № 11527*03.

Иду к метро, думаю: главное – себя не накручивать. Сажусь на пятую ветку. От Бобиньи до Оберкампфа начинаю себя накручивать. От Оберкампфа до Круа-де-Шаво накручиваю себя по полной программе. В моих ли интересах носить моё имя? В моих ли это интересах? Сучара. Сова очкастая. Ей нужна речь Мальро в Пантеоне? Речь Де Голля от восемнадцатого июня? Как американские танки въезжают в Освенцим? Что? Закон Годвина? Вообще плевать. Ей нужно в Бобиньи письмо от Жана Мулена? Сейчас я тебе такое накатаю. Тварюга. Так. Чего-то я разошлась. Надо угомониться.

Прихожу домой. Распечатываю форму. Пишу обоснование.

Госпожа Прокурор,

Я родилась в Советском Союзе, в городе Москве. Мои родители назвали меня Полиной. Так звали мою бабушку, мать моего отца. Она была еврейкой. Её семья бежала от погромов в Украине и Литве. Когда бабушка появилась на свет, её родители дали ей имя Песах. Что означает «переход». В этот день празднуют Исход.

Когда родился мой отец, бабушка сменила имя. Она его русифицировала. Чтобы защитить своих детей. Чтобы не портить им жизнь. Чтобы в несвободной стране им жилось чуть более свободно. В свидетельстве о рождении моего отца Песах превратилась в Полину.

В 1993 году мои родители эмигрировали во Францию вместе со мной и моей сестрой. Когда я получила французское гражданство, отец франсифицировал моё имя. Он тоже хотел защитить. Защитить свою дочь так же, как его защитила мать.

Я же хочу носить то имя, которое получила при рождении. Не скрывать, не маскировать, не изменять его. И не бояться. Я хочу сделать во Франции то, что моя бабушка не смогла сделать в Советском Союзе.

У меня нет детей, но надеюсь, что когда-нибудь будут. Я хочу, чтобы в их свидетельстве о рождении, в строке «имя матери», было написано «Полина».

Знать, что твоя мать могла свободно носить своё имя – это наследие. Я хочу передать наследие свободы, а не наследие страха.

Я хочу верить, что во Франции я могу свободно носить своё имя.

Я хочу пойти на этот риск.

Меня зовут Полина.

* * *

Январь 1990 года. В Москве открылся первый Макдональдс в СССР. Тридцать тысяч человек. Очередь в полтора километра. В ней топчусь и я, с родителями и сестрой. Холодно, но оно того стоит. Переминаемся с ноги на ногу ради западных бутербродов в индивидуальных упаковках. Когда содержимое съедено, упаковку никто не выбрасывает. Её надо вымыть, высушить и сохранить. Это доказательство. Мама заказывает отдельную картошку фри для дедушки, только для него. Бабушка на этот счёт выразилась предельно ясно. Этого добра ей не надо. Если кто-то хочет картошки, она может приготовить её сама. Не хватало ещё к американцам за картошкой ходить. Свой протест бабушка начала выражать ещё накануне вечером и сразу любимым методом – объявила бойкот. Когда мы уходили, она сидела в прихожей на ящике с обувью и пристально смотрела на входную дверь. Молчаливый протест должен уметь привлечь к себе внимание.

По возвращении в нашу двухкомнатную коммуналку на Ленинском проспекте кулёк с картошкой фри остыл, а бабушки на ящике с обувью уже нет. Они с дедушкой живут в комнате с балконом. А мы с родителями и сестрой в той, что с окнами на юг. Мама посылает сестру сказать, что мы пришли. Конечно, с того конца коридора нас и так услышали, но сообщить – это почти что пригласить. Холодный кулёк всех собирает на кухне. Он сказал, что попробует! – шепчет сестра. Все садятся за стол в ожидании приговора.

Не торопясь, дедушка приподнимает с жёлто-бежевой кучки вялую палочку и, слегка повернувшись в сторону окна, рассматривает её на свет. На фаланге безымянного пальца его правой руки фиолетовый шарик из кожи, покрывающей застрявший осколок, контрастирует с бледной палочкой. Двумя толчками он засовывает палочку в рот и медленно жуёт, отрывисто выпуская воздух из ноздрей. Вкусовой разведчик. Его челюсти замедляются, и вот унылая палочка, разгромленная движениями вставных зубов отечественного производства, уже тает во рту. Напоследок язык проскальзывает по акриловым клыкам и всё, финальный глоток. Ну как? – спрашивает сестра. Как холодная картошка, – отвечает дедушка. В наступившей тишине бабушка опирается на стол своей здоровой рукой, встаёт и выходит. Её неподвижная левая нога тихо шаркает по линолеуму. Из глубины коридора доносятся удаляющиеся шаги синкопированной походки.

* * *

19 августа 1991 года. Дедушка ведёт меня гулять по нашему неизменному маршруту. Проходим мимо соседнего дома, переходим дорогу, оказываемся у цирка – там, где служебный вход. Летом дверь туда всегда открыта, в проёме виднеется силуэт вахтёра. Перед входом, друг против друга, стоят две деревянные скамьи. Если повезёт, на них можно застать клоуна в костюме или акробата – на перекуре. Один раз мы даже видели мужчину с шимпанзе. Если на скамье кто-то сидит, но на нём нет костюма, мы с дедушкой придумываем ему должность. Если он тут сидит, значит, он работает в цирке. Это – артист, – произносит дедушка так, как будто объявляет автора песни, и слово долго ещё звучит у меня в голове. Но сегодня дверь закрыта и на скамьях никого нет.

Мы идём дальше, мимо памятника со стулом, на котором сидит Джавахарлал Неру. У него мы не останавливаемся: лазать по нему нельзя. Каждый раз, когда мы проходим мимо, дедушка рассказывает, как он на этом месте встретил Галину Польских. В тот самый раз, когда вёл мою сестру в цирк. Галина Польских посмотрела на дедушку и ему улыбнулась. А он ей не улыбнулся, потому что не узнал. Нет, ты представляешь? Галину Польских! Затем они прошли пару шагов, дедушка посмотрел на мою сестру и сказал: Да ведь это Галина Польских! Тут они обернулись, Галина Польских тоже обернулась и снова им улыбнулась, и уж в этот раз дедушка улыбнулся в ответ. На этом этапе рассказа дедушка облегченно вздыхает и ещё пару раз повторяет: А я-то её и не узнал!

Мы огибаем цирк и доходим до театра Сац. Это детский музыкальный театр. Здесь я смотрела Жар-птицу, Белоснежку, Волка и семерых козлят. Мне показалось странным, что коза-мать не видит козлят, которые зовут её на помощь. Одна девочка в первом ряду даже показывала на них пальцем.

Здесь тоже есть служебный вход, где курят актёры в костюмах, но близко к ним мне подходить нельзя. Один раз мама услышала, как они ругаются. «Как извозчики». Я требовала подробностей, но оказалось, что всё было настолько ужасно, что мамины уши завяли и свернулись в трубочку. Поэтому подробностей она не расслышала и пример привести не может. Если выдаётся счастливый случай, мы издалека рассматриваем принцев, зайчиков и мухоморов, которые дымят у служебного входа. Но сегодня и здесь никого нет.

Перед театром – большая зелёная территория со скульптурами и фонтанами, которые никто никогда не видел работающими. Самая красивая скульптура – Женщина с дельфином. Дедушка устраивается на её мраморный бортик и отпускает меня гулять. Периметр моей свободы определяется простым способом: можно туда, где меня видно. Площадка ровная и пустая, места для игры достаточно. По негласному договору я держусь подальше от широкой проезжей части, что тянется вдоль территории театра. Покорив все доступные вершины Женщины с дельфином, я удаляюсь в сторону газона, за которым пролегает проспект. На полпути я слышу, как дедушка зовёт меня – голосом, который я слышу впервые. Я останавливаюсь. Слышу, как он зовёт вновь. Я оборачиваюсь. И вижу то, чего не видела никогда: бегущего дедушку. Мама всегда мне говорила Дедушка пожилой – Дедушка не может бегать – Дедушке нельзя тебя поднимать. Это из-за какого-то шарика, который может вывалиться из его живота. Что за шарик – мне непонятно, но совершенно ясно, что вываливаться ему никак нельзя. Из этого я сделала вывод, что для дедушки эти действия невозможны. Так же невозможны, как существование зеркала Королевы в Белоснежке или пера Жар-Птицы. Но в этот день дедушка совершает сразу два невозможных действия. Он бежит ко мне по газону, хватает меня, прижимает к своему плечу и стремительно мчится в сторону дома. За нашей спиной, по дороге, друг за другом катятся огромные коробки цвета хаки, в которые вставлен гигантский калейдоскоп. Я смотрю, как они удаляются. И думаю о том, что из дедушки сейчас вываливается шарик.

Дома чудеса продолжаются, едва мы переступили порог. Шарик не вывалился. O нём вообще никто не вспоминает. Дедушка говорит: На улице танки. И все за ним повторяют танки, танки, танки. Никто не отправляет меня мыть руки. Обычно мама первым делом указывает пальцем на ванную комнату, затем дедушка спрашивает у меня, помыла ли я руки, затем бабушка спрашивает у дедушки, помыла ли я их с мылом. Но сегодня никто ни о чём не спрашивает. Там едут танки, – повторяет дедушка.

Тут появляется папа, у него в руках привезённые с дачи стулья. Он входит и говорит: Похоже, они там репетируют парад. При виде папы бабушка замолкает, лицо её каменеет и она отправляется в свою комнату. Расчёт неудачный: все следуют за ней. В комнате дедушки с бабушкой стоит единственный телевизор. Взрослые включают экран и закрывают дверь изнутри. Я одна остаюсь в коридоре.

Из телевизора пропали мультики, никаких больше Спокойной ночи, малыши. С утра до вечера и по всем каналам – танцуют люди. Я хотела бы, чтобы Малыши вернулись, а люди ушли танцевать где-нибудь ещё. Это не люди, а Лебединое озеро, говорит мама. Лебединая песня, поправляет папа. Эту то ли песню, то ли озеро крутят с утра до вечера. Звук мы выключаем, а телевизор нет. На всякий случай. Время от времени танец обрывается, и вместо него появляются те самые коробки цвета хаки с калейдоскопами – как у театра – и вскарабкивающиеся на них люди. Это кажется лучше даже Женщины с дельфином. В такие моменты папа прибавляет звук, а мама выгоняет меня из комнаты.

Однажды утром коробки цвета хаки и лебеди исчезают. Вечером возвращаются Малыши. Бабушка с тихой яростью шаркает от комнаты до кухни. Это всё Лебедь! Паразит! Предатель…