© П. Кондратенко, 2025

© Русский Гулливер, издание, 2025

© Центр современной литературы, 2025

Вместо предисловия

Дорогой читатель, перед тобой самая первая книга поэта! По этой причине говорить о ней одновременно и интересно, и сложно. Интересно, потому что угадывается потенциал, сложно; потому что развиваться дальше он может в нескольких направлениях. Образно говоря, видятся уже готовые русла, по которым потечёт большая вода, но каналов этих много, а вот куда именно направится мэйнстрим – можно только гадать.

Надеюсь, что автор будет развиваться сразу в нескольких направлениях… Или (что лучше!) сами эти несколько направлений – род противоречий и сомнений, узелков, которым надлежит быть распутанными – выпрямятся, и мы увидим согласный хор. Есть ощущение туго закрученной пружины и нужен особый ритм большого механизма, своя ритмика для длинного и властного движения, чтобы идти и дышать красивей, чтобы незаглушённая боль запускала в душу корни.

В общем, автор представляется мне собравшемся в полном составе оркестром с инструментами и партитурой, в волнении ожидающим опаздывающего дирижёра. Слышны резкие шаги альта, умиротворяющее обтекание флейты, грустные сетования валторны, маршевые удары литавров.

А ещё в книге есть ощущение вокзала – перемены участи, учащенного движения и разрыва со вчерашним, где помимо прочего человеческого – целая библиотека: Цветаева, Мандельштам, современники (случайные и нет), плюс зарубежные кумиры (особо отметим Гессе). И вот ритм колёсной пары уже дирижирует готовым стихотворением: Есть ритм и ландшафт, по которому движется взгляд, есть ассоциации с образами повседневности, и, наконец, сама сцена меняется – внешнее сливается с внутренним, становясь ничем. Остается автор – разом высказавший свою жизнь, оставшийся ни с чем – а, значит, вкусивший полноту свободы.

 
Ватман поля густо исцарапан
незаточенным карандашом.
Чёрный перелесок тянет лапы.
С неба сыплет белый порошок
на клубок дорог, попавших в стирку.
(В сумерках всё кажется чужим.)
Ночь-хозяйка бросит взгляд на бирку,
деликатный выставит режим,
выжмет кнопку «Пуск» – и мир утратит
форму, цвет; исчезнет глубина.
 
 
Только сонный странник-наблюдатель
смотрит в рябь вагонного окна.
 

А еще удаются фигуры эпохальные, религиозные, с прописанным характером, дарованным правом поступать так, а не иначе:

 
Ищи душе жемчужин,
суши расхляби дум.
Ты будешь там, где нужен,
ведь Я тебя веду.
Держись Меня, брат Павел,
сомненья прочь, Фома,
петровыми стопами
ступай, смиряй шторма.
Раздастся звон ионов…
 

Но и здесь – двоящийся, изменивший участь СавлПавел и сомневающийся апостол Фома, и Пётр, и проглоченный и вышедший на сушу Иона…

Словом, Полина Кондратенко ищет свой просвет в строке, несрощённые косточку и хрящик, где сквозит поэзия. И – а речь в данном случае идёт об опыте Случевского – догадывается, что плата за согласное движение маятника и слаженность – реальная жизнь поэта. Именно он – соединяет мир видимый и невидимый, а подмеченное и пережитое им – живёт в стихах.

Итак, я представляю дирижёра, впервые выступающего с большой программой. Ему ещё предстоит сражаться с музыкантами, искать новых исполнителей, оттачивать стиль, открывать новые формы, а то и вводить в состав оркестра новые инструменты – скажем, флейту сякухати, ситар или окарину. Но – поэт этот мне очень симпатичен, и я в него верю.

Герман Власов

«Дорогу осилит ждущий…»

 
Дорогу осилит ждущий,
а может быть, не осилит.
Послушай: не будет лучше —
иди и дыши красивей.
Пусть плачем дыханье сузил
и горло фальшивит флейтой,
затянутый скорбный узел
разматывай нотной лентой.
Послышится хруст – не слушай
и партию пой покорней.
И боль не глуши – то в душу
любовь запускает корни.
 

«Прости, не простуди путей моих, о Боже…»

 
Прости, не простуди путей моих, о Боже:
себя перестрадав, срываю строгий пост,
трясусь по поездам, похожая с похожим.
Игристым угостят. Попутчик скажет тост
за стол, за текст, за труд, то бурный, то понурый,
за то, над чем мрачнели не такие лбы.
 
 
Пропишутся в окно ветров аппликатуры,
по чёткам рёбер перебор – мои псалмы,
моя бессильно-бессловесная молитва,
которую творю дыханием одним,
сложив крыло души и выбившись из ритма,
вокзальный глупый голубь, горе-пилигрим.
 

«Ватман поля густо исцарапан…»

 
Ватман поля густо исцарапан
незаточенным карандашом.
Чёрный перелесок тянет лапы.
С неба сыплет белый порошок
на клубок дорог, попавших в стирку.
(В сумерках всё кажется чужим.)
Ночь-хозяйка бросит взгляд на бирку,
деликатный выставит режим,
выжмет кнопку «Пуск» – и мир утратит
форму, цвет; исчезнет глубина.
 
 
Только сонный странник-наблюдатель
смотрит в рябь вагонного окна.
 

«Сирень ржавеет оттого, что мокро…»

 
Сирень ржавеет оттого, что мокро:
проспект идёт дождём, зонтами залит.
Сирень ржавеет нездоровой охрой
под корешки томов в читальном зале,
 
 
затребованных из глубин хранилищ
для грустного, замыленного глаза.
Себя бесповоротно пересилишь,
откроешь первый опус из заказа…
 
 
…и словишь мысль о желторотом лете, и испугаешься:
который день июньский шёл, а ты и не заметил
заржавленных созвездий
 
 
опаденье.
 

«Под заёженным каштаном…»

 
Под заёженным каштаном
собираю в горсть решимость,
пузыристый пью Архыз.
В пантеоне за фонтаном
сяду потянуть лапши воз,
каравай гранитный сгрызть.
Осмотрю мослы запястья:
между Сциллой и Харибдой
перерывчик небольшой.
Что за странная напасть? Я
правдой сыт по горло, кривдой
фарширован хорошо,
не баттутой – зубочисткой
такты жизни отбиваю:
розовей да здоровей!
Но смотрю – бредёт костистой
тенью мой двойник по краю
книг – без икр и кровей.
 

«Ищи Кащея смерть в игле…»

 
Ищи Кащея смерть в игле,
Ванюше бабушки внушили.
Я тоже ехал на теле —
ге этой, но сошёл – и в шиле
сапожном смерть нашёл свою:
лежала смерть закрученная,
как ДНК во нуклею,
ждала как будто случая. На —
шёл я смерть, нажил я смерть,
зашил её себе в нутро. Пе —
резвенев в уме всю медь,
терплю нужду, пекусь о тропе:
чтоб избежать прямых тычков,
слоу-мо-бросков очковой кобры,
пытаюсь птичьим язычком
сказать, в какие дебри добры
я спрятал шило до времён,
настоянных на упокое,
где сяду, всем обременён,
и преломлю его (доколе!).
 
 
Пока же на пружинах пру:
юрка, жива острица шилья.
 
 
Но стоит только сесть – помру,
как будто вовсе и не жил я.
 

«Мне б научиться просто, мудро жить…»

А. А. А., Еккл.

 
Мне б научиться просто, мудро жить,
скукоженную, жухлую тревогу
стенных календарей не ворошить
и рифм строк чужих не трогать.
                                           Богу
 
 
с ветвей души созревшие грехи
срезáть – и избавляться от балласта,
но свиты дни и сотканы стихи
из суеты сует Экклезиаста.
 
 
Сердечный туесок берестяной
Наполнен горе-ягодами с горкой:
погасишь взгляд – осиновой стеной
лес отшумевших дней, корою горькой
 
 
шершавит нёбо памяти. В ночи
гул незаснувшей улицы колышет
толпу,
 
 
и если вечность закричит,
то кто её, охрипшую, услышит?
 

«Стою: своя в тоску, в несвойственной тоске…»

 
Стою: своя в тоску, в несвойственной тоске.
Стеклянные глаза, нажим – и резче
визжит зверёк-мелок, придавленный к доске:
поспешно дешевеющие вещи —
предметы речи. Хочешь – слушай, хочешь – нет,
ты сдашь мой курс. Совсем другое дело —
зачёт истории. Бери любой билет,
тяни, пока листва не поредела.
На каждой, на бумажной лесополосе
горит, горит задание, и жжётся
вопрос под звёздочкой: твоей, приветной. Се
ля ви. Не хочешь, но решать придётся.
 

«Фонари твой мир кормили рыбьим жиром…»

О. Э. М.

 
Фонари твой мир кормили рыбьим жиром,
нас не кормят, сколько ни проси.
То ли дело в том, что мотам и транжирам
мало света, сколько ни брось им?
 
 
То ли дело в том, что лампочки-дюшески
со столбов стрясло, что урожай?
Светодиодизм – одно из сумасшествий,
сколько мощностей ни заряжай.
 
 
То ли дело в том, что в схватке на лопатки
раньше каждый внутреннюю ночь
полагал, но с нас, ослабших, взятки гладки?
. . .
(точка точка точка точка точ…)
 
 
Цицероново: «o tempora, o mores!»
шлёт поклончик чахлому лучу.
Бормочу под нос про темь, про рань, про морось,
серость бот к Гостинке волочу.
 

«Дела мои? Неважные дела…»

 
Дела мои? Неважные дела,
бумажно-карандашные дела.
Пришло письмо – на вкус как уксус с салом.
 
 
То в ноябре печальная пчела,
случайно-чрезвычайная пчела
отчаянно начальника кусала,
 
 
и он писал. Такое он писал!
Как током било то, что он писал,
а я-то что? Читая, бьюсь как блюдце —
 
 
и в ванную надтреснутый овал
лица несу. Из крана на овал
засоленные лакримозы льются.
 

«Пело лето желторото…»

 
Пело лето желторото —
 
 
стал густ август: гать
плачет, клюквится болото.
Время вышибать
птичьим клином у сапёра
кочки из-под пят.
Станет лето желтопёро,
клёны полетят —
пятипалые приветы
весям, всем и вся.
Мне б на время ляпнуть вето,
но, увы, нельзя.
Мне кроссовки не волочь бы,
только льют в носок
заболоченные почвы
черноречный сок.
Поскользнусь, сползу с каёмки —
брёвен ряд коряв,
 
 
а душа моя – котёнки,
шалолапый шкряб.
 

«Души не береди, ряди себя в обновки…»

 
Души не береди, ряди себя в обновки,
кошель не тереби да не жалей рублей:
лён лета к телу льнул, ломался в драпировке,
другое дело – драп, сермяга сентябрей.
Накрапает дождём, прибьёт смешливой силой
почти античный лист в причинные места.
Бреди в своём пальто (цвет: белый, крой: красивый),
промокший пешеход Дворцового моста.
Пройди ещё чуток – и тучки над Тучковым
наставят запятых в твои черновики,
и станет взлёт мостов – движением толчковым,
толковым словарём – течение реки.
 

«На табло снова чартер перчаток и шарфов…»

 
На табло снова чартер перчаток и шарфов,
отрешённое солнце целуется вскользь.
Номерные пекарни зовут нас на жар, но
жаль, фальшивый шалфей из кашпо – номер «осень».
 
 
В голове – вес словес и словес невесомость:
постсоветские Вестники по языкам,
перепетый куплет, невесёлая новость
завязались болезненными узелками.
 
 
Разве вспомнишь теперь, что рекла нам реклама
на дебелых билбордах с разбитым стеклом?