Моим сестрам

Моя душа бросается в черную отвратительную бездну, и та вязко заполняет мой рот, нос и уши.

Фернандо Ивасаки, «Незнакомец»

Los Abismos

© 2021, Pilar Quintana

© Мария Малинская, перевод на русский язык, 2024

© Издание, оформление.

ООО «Издательство Эксмо», 2025

Popcorn Books®

Часть первая

В квартире было столько растений, что мы называли ее джунглями.

Дом наш был как из старого кино о будущем. Обтекаемые формы, выступающие балконы, много серого, большие открытые пространства, панорамные окна. Квартира была двухэтажная, и окно гостиной, высотой в два этажа, тянулось от пола до самого потолка. На первом этаже – черный гранитный пол с белыми прожилками, на втором – белый с черными. Голая лестница – стальные трубки, ступеньки из полированных досок и сплошные зияющие пустоты между ними. Она вела наверх, и коридор с перилами из стальных трубок, такими же, как на лестнице, нависал над гостиной, будто балкон. Оттуда были видны джунгли, захватившие весь первый этаж.

Растения стояли на полу, на столах, на музыкальном центре и на комоде, между кресел, на подставках из кованого железа и в глиняных кашпо, свисавших со стен и потолка, на нижних ступеньках и в помещениях, которых со второго этажа видно не было: на кухне, в патио для стирки и в гостевой ванной. Растения были всевозможные – те, что любят свет, те, что предпочитают тень, и те, которым нужен обильный полив. Цвели лишь немногие, антуриум – красным, спатифиллум – белым, а остальные стояли зеленые. Папоротник кудрявый и гладкий, стебли с полосатыми, яркими и пятнистыми листьями, пальмы, кусты, огромные деревья в гигантских горшках и нежные росточки, помещавшиеся в мою детскую ладонь.

Бывало, я шла по квартире – и казалось, растения тянутся ко мне, хотят коснуться меня листьями, будто пальцами, а самые крупные, те, что стояли за трехместным диваном, обвивали каждого, кто на него садился, и любили припугнуть внезапным прикосновением.

На улице два гуаякана закрывали обзор из гостиной и с балкона. В сезон дождей они сбрасывали листья и покрывались розовыми цветами. С деревьев на балкон перескакивали птицы. Самые отважные, колибри и сирири, даже залетали осмотреться в столовую. Между столовой и гостиной беззаботно порхали бабочки. А иногда по ночам к нам заглядывали летучие мыши – они летели низко и будто сами не знали куда. Мы с мамой принимались кричать. Папа брал метлу и неподвижно стоял с ней среди джунглей, пока летучая мышь не убиралась обратно на улицу тем же путем.

По вечерам, спустившись с гор, над Кали носился прохладный ветер. Будил гуаяканы, влетал в дом через открытые окна и шевелил растения у нас в квартире, поднимая ропот и суету, точь-в-точь как бывает на концертах. На закате мама поливала свои владения. Вода просачивалась сквозь землю и вытекала сквозь дырочку в дне на глиняные блюдца, журча ручейком.

Я обожала бегать по джунглям, и чтобы растения гладили меня, и стоять среди них, закрыв глаза, и слушать. Тихое журчание, шепот ветра, нервные, взволнованные ветви. Я обожала бегом взбегать по лестнице и смотреть вниз со второго этажа, будто в бездну, будто ступеньки – это расселины в глубоком овраге. А внизу простирались наши джунгли, роскошные и дикие.

Мама всегда была дома. Она не хотела быть как моя бабушка. Всегда мне это повторяла.

Моя бабушка спала допоздна, так что мама уходила в школу, не повидавшись с ней. Днем она играла с подругами в луло, а когда мама возвращалась из школы, четыре из пяти дней бабушки не было дома. А если была, то только потому, что в тот раз играли у нее. Восемь дам сидели в столовой у стола, курили, смеялись, сбрасывали карты и ели пандебоно. На маму бабушка даже не глядела.

Однажды в загородном клубе мама услышала, как одна дама спросила бабушку, почему у нее нет больше детей.

– Ох, дорогая, – ответила бабушка, – будь я половчее, у меня и этой-то не было бы.

Обе расхохотались. Мама только вылезла из бассейна, с нее стекала вода. Она сказала мне, что ей как будто рассекли грудь, сунули туда руку и вырвали сердце.

Дедушка возвращался с работы ранним вечером, обнимал и щекотал маму, спрашивал, как дела. А в основном за ней смотрели горничные; они часто сменялись, потому что бабушке ни одна не нравилась.

У нас горничные тоже надолго не задерживались.

Есения приехала из джунглей Амазонки. Ей было девятнадцать, у нее были прямые волосы до пояса и грубые черты, как у каменных скульптур из Сан-Агустина. Мы с ней сразу поладили.

Моя школа была всего в нескольких кварталах от дома. По утрам Есения отводила меня туда, а днем встречала у входа. По пути она рассказывала о своей земле. О фруктах, о зверях, о реках, что шире любого проспекта.

– А это, – говорила она, указывая на реку Кали, – не река, а ручеек какой-то.

Однажды днем после школы мы сразу пошли к ней – в комнатенку возле кухни, с ванной и крошечным окошком. Мы уселись на кровать друг напротив друга. Оказалось, она не знала никаких песен и не умела играть в ладоши. Я стала учить ее своей любимой игре, как три куклы приехали из Парижа. Она на каждом шагу сбивалась, и мы принимались хохотать. Вдруг на пороге возникла моя мама:

– Клаудия, иди к себе, будь добра.

Она была жутко серьезная.

– А что такое?

– Иди, я сказала.

– Но мы же играем.

– Не заставляй меня повторять.

Я посмотрела на Есению. Она взглядом показала мне, что надо идти. Я встала и вышла. Мама подобрала с пола мой портфель. Мы вошли ко мне в комнату, мама закрыла дверь.

– Чтоб я больше никогда не видела, как ты с ней шушукаешься.

– С Есенией?

– Ни с ней, ни с кем-то еще из прислуги.

– Почему?

– Потому что это прислуга.

– И что?

– Ты к ним привязываешься, а потом они берут и уходят.

– У Есении в Кали никого нет. Она может остаться у нас навсегда.

– Ох, Клаудия, не будь такой наивной.

Несколько дней спустя Есения ушла, не попрощавшись, пока я была в школе.

Мама сказала мне, что позвонили из Летисии и ей пришлось срочно уехать домой. Я заподозрила обман, но мама стояла на своем.

А потом пришла Лусила, пожилая женщина из Кауки. Она вообще со мной не разговаривала и продержалась у нас дольше всех.

По утрам, когда я была в школе, мама занималась домашними делами: ходила по магазинам, оплачивала счета. В полдень забирала папу из супермаркета, и они вместе обедали дома. Потом он уезжал на работу на машине, а она оставалась дома ждать меня.

Когда я возвращалась, она лежала в постели с журналом. Ей нравились «Ола», «Ванидадес», «Космополитан», там она читала о жизни известных женщин и рассматривала крупные цветные фотографии: дома, яхты, вечеринки. Я обедала, она листала журналы. Я делала домашние задания, она листала журналы. В четыре по единственному телеканалу начиналась передача, я смотрела «Улицу Сезам», а она листала журналы.

Как-то раз мама мне рассказала, что незадолго до окончания школы она дождалась дедушку с работы и сказала ему, что хочет пойти учиться в университет. Они сидели в комнате бабушки с дедушкой. Дедушка скинул гуайяберу на пол и остался в одной майке – большой, волосатый, с круглым теплым животом. Вылитый медведь. Он посмотрел на маму странным незнакомым взглядом.

– На юридический, – сказала мама, набравшись смелости.

У дедушки набухли вены на шее, и самым суровым тоном он сказал маме, что приличным девушкам полагается идти замуж, и никаких университетов и юридических ей не видать как своих ушей. Я прямо слышала его жуткий голос, как из громкоговорителя, и видела, как моя мама, совсем крошечная, пятится к стене.

Меньше месяца спустя дедушка умер от инфаркта.

В кабинете у нас дома была стена, увешанная семейными фотопортретами.

Снимок моих бабушки с дедушкой, маминых родителей, черно-белый, в серебряной рамке. Он был сделан в клубе, на последней новогодней вечеринке, на которой они были вместе. Кругом летал серпантин, люди в шляпах дудели в игрушечные рожки. На фотографии бабушка с дедушкой, смеясь, размыкали объятия. Он – великан в смокинге, в бифокальных очках, с бокалом в руке. Волос на теле не видно, но я знала по другим фотографиям и по маминым рассказам, что они были повсюду: на руках, на спине, в носу и даже в ушах. Моя бабушка – в элегантном платье с открытой спиной, с пышно уложенной короткой стрижкой, в руке – портсигар. Высокая и худая, будто гусеница встала на ноги, – но рядом с дедушкой она казалась совсем маленькой.

Красавица и чудовище, думала я всегда, глядя на них, но мама вступалась за дедушку, говорила, что никакое он не чудовище, а просто плюшевый мишка, который всего раз в жизни разозлился.

Дедушка всю жизнь проработал на заводе кухонной техники, в отделе продаж. У него были крупные клиенты, высокий оклад и комиссия с каждой продажи. После его смерти комиссий не стало, а пенсия, назначенная бабушке, была куда меньше его оклада.

Бабушке с мамой пришлось отказаться от членства в клубе, продать машину и дом в Сан-Фернандо. Они переехали в съемную квартиру в центре, распрощались с постоянной горничной и наняли другую, она приходила не каждый день. Перестали стричься в салоне, научились сами красить ногти и делать укладки. Бабушка сооружала себе высокую пышную прическу при помощи гребня и половины флакона лака. Она бросила луло, потому что приглашать к себе восемь дам обходилось слишком дорого, и перешла на канасту: в нее можно было играть вчетвером.

Окончив школу, мама устроилась волонтеркой в больницу Сан-Хуан-де-Дьос; дедушка одобрил бы это решение.

Сан-Хуан-де-Дьос была благотворительной больницей. Я там никогда не бывала и представляла себе темные грязные помещения, стены, запачканные кровью, и умирающих, со стонами плетущихся по коридорам. Однажды я рассказала об этом маме, она рассмеялась. На самом деле, сказала она, здание было большое и светлое, с белыми стенами и садами в патио. Его построили в восемнадцатом веке, и монахини, управлявшие больницей, поддерживали его в прекрасном состоянии.

Там мама познакомилась с папой.

Портрет бабушки с дедушкой по папиной линии был овальный, в ажурной бронзовой рамке. Они жили в более давние времена, чем мамины родители, и времена эти моему детскому сознанию мнились темными, как сам портрет.

Картина маслом изображала день их свадьбы, это была копия фотоснимка: коричневый фон, тусклые детали. Единственное яркое пятно – невеста, девочка шестнадцати лет. Она сидела на стуле, платье скрывало ее всю, от шеи до туфель. Мантилья, робкая улыбка, в руках – четки. Наряд наводил на мысли о конфирмации, а жених казался ее отцом. Он стоял будто старый деревянный столб, и рука его покоилась на ее плече. Сухопарый, лысый, в сером костюме и толстых очках.

Эта девочка, моя бабушка, умерла, рожая моего папу, не дожив и до двадцати. До этого они с дедушкой жили у него на кофейной финке, а после он уехал в Кали – убитый горем, думала я. Печальный мужчина, который был не в состоянии ни о ком заботиться. Новорожденный и его сестра, моя тетя Амелия, которой было тогда два года, остались на финке, препорученные заботам одной из бабушкиных сестер.

Там они и выросли. Когда пришло время, их тетя записала детей в районную школу, куда ходили дети фермеров и рабочих. Во втором классе они выросли из своих ботинок, тетя отрезала мыски ножом, и они стали ходить так, пальцы торчали из дырки.

– Вы были бедные? – спросила я у тети Амелии, когда она рассказала мне эту историю.

– Что ты! Финка процветала.

– А почему вам не купили новых ботинок?

– Кто же знает? – сказала она, помедлила немного и добавила: – Папа никогда к нам не приезжал.

– Грустил после смерти вашей мамы?

– Наверняка.

Их тетя заболела, врачи оказались бессильны, и, когда она умерла, детей отправили к отцу в Кали. Он продал финку и открыл супермаркет.

Мои тетя с папой жили с дедушкой, пока не выросли. У дедушки началась эмфизема, потому что он курил две пачки в день, и он умер задолго до моего рождения. Папа с тетей унаследовали супермаркет.

Тетя Амелия следила за делами в супермаркете, но на работу туда не ходила. Она проводила дни у себя в квартире, в халате, много курила, а по вечерам пила вино. У нее были халаты всех мыслимых фасонов и расцветок. Мексиканские, гуахирские, индийские, в разводах, как у хиппи, и с картагской вышивкой.

На Рождество и на ее день рождения мама всегда жаловалась, что не знает, что подарить, и в конце концов покупала халат. Тетя принимала подарок с радостью, которая казалась искренней, уверяла, что такого у нее нет или что именно этого цвета в ее коллекции не хватает.

Мой папа управлял супермаркетом. Он никогда не брал отпуск, а отдыхал, когда супермаркет не работал, – по воскресеньям и по праздникам. Приходил с утра самым первым, по вечерам уходил последним, а иногда ему приходилось ехать туда среди ночи, принимать задержавшиеся поставки. По субботам, закрыв магазин, он ехал в больницу Сан-Хуан-де-Дьос, отвозил продуктовые пожертвования больным.

Когда приехал папа, мама расставляла продукты в кладовке, освобождая место для новых пожертвований. Она не обратила на него внимания, а вот он остался очень ею впечатлен – настолько, что спросил у дежурной монахини, кто это такая. Монахиня эта, рассказывала мама, была низенькая и плотная. Я воображала ее этаким пеньком в коричневом облачении, расширявшемся книзу.

– Новая волонтерка, – ответила она папе. – Ее зовут Клаудия.

Папа с монахиней посмотрели на мою маму.

– И она не замужем, – добавила монахиня.

Возможно, это придало ему храбрости. Папа дождался окончания маминой смены, подошел к ней, представился и предложил подвезти ее домой.

Девятнадцатилетняя мама посмотрела на него сверху вниз и увидела мужчину за сорок.

– Нет, спасибо, – ответила она.

Но папа не сдался. Он привозил ей в больницу шоколадные конфеты, фисташки и другие вкусности, купленные в «Ла-Кристалине» – там продавали импортные продукты. Мама отвергала его подношения.

– Хорхе, – сказала она ему как-то раз, – вы что же, никогда не угомонитесь?

– Нет.

Она рассмеялась.

– Я привез вам датское сливочное печенье.

Банка была огромная, и мама не устояла. Она взяла печенье.

– А сегодня вы позволите отвезти вас домой?

В тот раз она не смогла отказаться.

Моей бабушке очень понравился этот учтивый господин с приличным состоянием, который к тому же проявлял христианское милосердие, жертвуя продукты на благотворительность.

– Он же старик, – сказала моя мама.

– Тебе ведь нравятся мужчины постарше?

Это была правда. Моя мама не выносила своих ровесников, считала их дурачками, только и способными, что плескаться в клубном бассейне.

– Но не настолько же старше, – сказала мама.

Бабушка закатила глаза.

– Тебе не угодишь, Клаудия.

В понедельник, вернувшись из больницы, мама обнаружила в квартире дам, собравшихся поиграть в канасту. Окутанные клубами сигаретного дыма, они ели датское сливочное печенье. Четыре домохозяйки с пышными, как воздушные шары, прическами и длинными накрашенными ногтями, которыми они тасовали карты и двигали по столу.

«Стояла жуткая жара», – рассказывала мама. «Я знаю эту жару, как бывает в Кали, – думала я, – тебя будто размазывает по земле». Дамы указали ей на стул, она села. Аида де Соланилья взяла печенье и принялась его смаковать.

– Сорок лет, – сказала она, проглотив, – это не старость, а самый мужской расцвет.

– Он меня старше на двадцать один год, – сказала мама.

Солита де Велес, с фиолетовыми ногтями и фальшивой родинкой над губой, затушила сигарету в пепельнице, полной окурков со следами помады.

– И это дает тебе преимущество, – сказала она.

Ее муж, продолжала она, старше на восемнадцать лет, муж Лолы де Апарисио – на двадцать, муж Мити де Вильялобос, их подруги времен луло, на двадцать пять, и у каждой из них отличный брак, пожалуй, такие браки даже лучше тех, в которых супруги ровесники – оба молодые и потому вспыльчивые.

Теперь уже все дамы уставились на мою маму. Она сообщила им, что этот господин носит очки с толстыми стеклами, а еще он лысый, низкорослый и чересчур тощий.

– Хорхе очень хорошо выглядит, – возразила Аида де Соланилья, – я его постоянно вижу в супермаркете. Одежда у него всегда приличная и как следует выглажена.

С этим мама поспорить не могла.

– Он же почти не разговаривает, – сказала она.

– Ну будет тебе, девочка, – ответила Лола де Апарисио, раскрыв испанский веер, – нельзя идти по жизни, в каждом встречном мужчине выискивая минусы, так ведь можно и одной остаться.

Моя бабушка и остальные дамы закивали, глядя на мою маму. Я прямо чувствовала эту жуткую жару, будто удавку на шее.

Во времена моей мамы было принято, чтобы свадьбу оплачивали родители невесты, но мой папа, к радости и облегчению моей бабушки, не позволил ей потратить ни песо и дал маме все устроить по своему вкусу.

Она не хотела праздника – только церемонию в церкви, и все. Она надела белое платье, но не свадебное: просто платье до колен, без фаты и без украшений, а волосы забрала в пучок, закрепив гребнем с цветами. Папа был во фраке, вылитый его папа, только более лысый и старый.

Фотография со свадьбы моих родителей была черно-белая, на деревянном подрамнике. Они стояли у алтаря. На заднем плане – священник, стол и распятие. На переднем – молодожены обмениваются кольцами. Он сияет улыбкой. Она опустила глаза и кажется печальной, но это потому, что она сосредоточена на том, чтобы надеть ему кольцо.