Глава первая

Стоя у чердачного оконца, Иван Воргин следил за ликованием москвичей с презрением и завистью: бескорыстный восторг наивных людей у него вызывал глумливую насмешку, но в глубине души он жалел, что сам на такое давно не способен. Иван даже плюнул и раздражённо взъерошил колючий ёжик бородки, когда два десятка горожан в порыве бросились к проему Водяных ворот¹ и пали на колени прямо среди мостовой. Стражники поспешили растащить завал и когда с дороги прогнали самых упорных, из широкой каменной арки, наконец, показались два всадника.

Чуть впереди – буквально на шаг – на статном гнедом жеребце ехал совсем молодой человек в алом плаще и простой писцовой шапке совсем без украшений. Румянец на пухлых щеках, отсутствие усов и чисто бритый подбородок говорили о юных его годах, но та сдержанность, с которой он принимал восторженные крики горожан, выдавала того, кто успел уже привыкнуть к почёту и славе. А ведь всего-то три года назад его никто не знал, и случись столичным глашатаям надорвать связки, заставляя москвичей вознести здравицу в честь Мишки Скопи́на, даже самый нищий простолюдин не повёл бы ухом.

Его звезда разгорелась в то непростое время, когда Русь окутала непроглядная тьма. После смерти вора Отрепьева узкий круг избранных бояр объявил, что царём теперь будет Василий Шуйский. Но несогласных с этим оказалось слишком много, и как грибы после дождя стали появляться новые самозванцы. Им с радостью присягали города и крепости открывали ворота, а войска Шуйского под началом его брата Дмитрия терпели одно поражение за другим. Вскоре на юге безраздельно хозяйничал царик², в западных землях свободно гуляли поляки с литвой, Псков и Новгород всерьёз хотели отложиться, а Москву осадил крестьянский вождь Болотников³.

Вот тут-то и расправил крылья Скопа́⁴ – царский племянник, которому едва исполнилось двадцать. Взлёт начался с того, что он прогнал от столицы лапотное войско. Потом ещё разбил его на Восьме и Вороньей, загнал в Тулу и добил там с концами. А когда в семнадцати верстах от Кремля лагерем встал тушинский вор и власть Шуйского уже держалась даже не на волоске, Скопин взял с собой всего полторы сотни конных, покинув Москву, просочился через мятежные земли, урезонил Новгород со Псковом, и явив дальновидность, достойную седого старца, призвал в союзники шведскую корону. Теперь уже во главе небольшого войска из русских дворян и наёмных драгун, он сначала трижды – у Торопца, Торжка и Каменок – разбил поляков Керножицкого. Потом под Тверью разгромил гусар Зборовского, а в страшной Калязинской битве, что длилась целых три дня, одолел до того непобедимого гетмана Льва Сапегу.

Слава убежала далеко вперёд него и вскоре со всех концов разорённой земли к Скопе потянулись малые отряды. Так что зимой десятого года он вернулся к Москве уже во главе двадцати тысяч. Тушинский вор и не подумал вступать в битву – просто бежал, прихватив казну. Освобождённая Москва, наконец-то, вздохнула спокойно, а по всей Руси люди заговорили, что скоро проклятой смуте придёт конец. Правда, Смоленск ещё оставался в польской осаде, но в том, что это ненадолго, теперь не сомневался даже самый последний нытик и мракодумец, ещё вчера хоронивший русскую землю.

Чуть позади Скопы держался генерал наёмных шведов Якоб Делагарди. Он горделиво восседал на статном скакуне, одна уздечка на котором стоила дороже всех доспехов Скопина, а благодаря широкополой шляпе и ленте синего шёлка, повязанной прямо на кирасу, среди серых армяков и тулупов выглядел распустившим хвост павлином. И хотя швед понимал, что восторг ревущей толпы вызывал не он, а его русский спутник, это не мешало ему греться в лучах славы: иноземец улыбался, махал москвичам рукой и на ходу отвешивал поклоны.

От воротной башни оба всадника вдоль кремлёвской стены направились по Васильевскому спуску. За ними потянулись сначала ряды знамён и хвостатых штандартов, потом плотные шеренги всадников: под тусклым апрельским солнцем начищенной сталью сверкали шеломы русских дворян и морионы⁵ шведских драгун, густым лесом колыхались вздёрнутые пики и чёрные от смазки стволы мушкетов. Продвигались они медленно, иногда подолгу топчась на месте. Под копыта коней то и дело летели охапки первых полевых цветов, мужики бросали на мостовую шапки, бабы стелили платки, от ближайших лавок волокли холсты дорогих материй, чтобы прокрыть ими бревенчатый настил. На Красной площади от края до края бурлило людское море, даже в широких проходах Никольской, Ильинки, Варварки, где в обычный день спокойно разъезжалось пять возов разом, теперь яблоко не смогло бы упасть, и, глядя на это столпотворение сверху, Иван недобро улыбнулся, подумав, что дергачи⁶ сегодня озолотятся, а завтра в избе разбойного приказа от обиженных не будет отбоя.

При этой мысли Воргин вспомнил, что и сам оказался в светёлке над харчевней дальних торговых рядов не просто так – его привела сюда служба. Проводив взглядом Скопина и Делагарди, уже въезжавших на мост перед Фроловской башней Кремля, Иван отошёл от окошка и сел на широкую лавку, одним торцом прижатую к стене, другим примыкавшую к печной трубе, выраставшей из дощатого пола и через скошенный потолок уходившей наружу. Иван не спеша стянул сапоги, размотал портянки и обернул их вокруг голенищ. Потом снял шапку, выпустив на волю копну непослушных кудрей цвета спелой пшеницы, лёг, под голову подложив смятый треух, и поднял ноги, прижав босые ступни к шершавой кирпичной кладке – ждать предстояло долго.

На улице загудел благовест к вечерне, и вместе с колокольным звоном в комнатушку хлынул розоватый свет заката. Иван посмотрел в окно. Оно выходило на Запад, и за грязной плёнкой пузыря расплывчатый пунцовый шар быстро скользил над морем городских крыш, словно спешил до темноты сбежать за стены Скородома⁷, где после долгого трудного дня уже давно спала другая Русь. Большинство москвичей и не подозревало, что снаружи трёх крепостных колец – Кремль, Белый город и земляной вал – есть ещё иной мир, совсем не похожий на этот. Но Иван-то доподлинно знал, что он существует, ибо не так давно сам был его частичкой.

В те далёкие дни, изнутри заперев разбойную избу одного из Подмосковных станов, губной староста⁸ Воргин проходил из приёмных хором в маленький жилой покой, где на трёх саженях умещалось всё его добро. Там ложился на полати у печи и, закрыв глаза, ждал, когда закончив все дела с хозяйством, придёт она. Наталья. Её шагов он никогда не слышал, но безошибочно угадывал, что она рядом по лёгкому шороху юбки и аромату свежего хлеба, что всегда исходил от неё на закате. Наталья прижималась тёплым телом, рассыпав по его груди густые кудри. Иван одной рукой обнимал её за округлые мягкие плечи, другой проводил по голой спине, тут же забывая про усталость и тревоги, что не давали покоя днём. С тех пор прошло всего четыре года, но сейчас, когда Иван лежал на лавке в холодной светёлке с пучками сухой травы на балках и горой пыльных коробов вдоль стен, ему казалось, что всё это было очень давно.

Тихий стук вывел его из приятной полудрёмы. Иван резко сел, тряхнул головой, избавляясь от остатков грёз, в два движения намотал портянки, надел сапоги. Быстро подошёл к низкой дверце в торцовой стене и выглянул наружу. Сразу от порога круто вниз уходила столь узкая лестница, что тощий, как жердь мужичок повернулся на ступеньках полу-боком, чтобы не застрять худющими плечами меж двух бревенчатых стен. Снизу потянуло горячим сквозняком, и вместе с запахом варёных кур и квашеной капусты до Ивана донёсся приглушённый гул, в который сливались скрежет раздвигаемых столов, скрип лавок, стук деревянной посуды, суетливые крики стряпух и степенный разговор гостей.

– Ну? – Спросил Иван вместо приветствия.

– Пришли. – Торопливо ответил хозяин харчевни Никита Бондарь, невольно ёжась под пронзительным взглядом чуть сощуренных глаз цвета оружейной стали. – Говорил же, придут. Кажну пятницу после вечерни – строго. И как всегда, в отдельный кут сели. Токмо обычно два штофа⁹ брали, а нынче ажно три попросили. Хе. На радостях, видать.

– Три? – Переспросил удивлённый Воргин. – Это сколько ж их?

– Пятеро. – Ответил харчевник и смущённо улыбнулся. – Ты, Иван Савич, это… Ну… Может, как бы. Пущай заплатят сперва, а потом уж, ну… Того. А?

Иван закатил глаза. Жадность Никиты давно стала притчей во языцех. Он и прозвище своё – Бондарь – получил не потому, что вышел из семьи мастеровых, а за то, что никогда не покупал для харчевни новых бочек. Вместо этого по дешёвке брал уже непригодное старьё и собственноручно подновлял его: если подгнивала нижняя часть, что с винной тарой случалось чаще всего, Никита отпиливал дно, заново нарезал уторы и укорачивал обруч, отчего ёмкость порой уменьшалась на треть; а течи латал смесью воска и сала. Так что в его заведении были самые мелкие в городе кадки, бока которых украшали белые разводы – воск пропитывал древесину и выступал на поверхность затейливым узором.

Именно жадность Никиты и свела его когда-то с Воргиным. Частным харчевням запрещалось продавать любой хмельной напиток. Торговать выпивкой мог только государев кабак, расположенный в соседнем переулке. Тамошний целовальник, покупая водку на царских винокурнях по тридцать копеек за ведро, доливал в него штоф воды. Крепость от такого страдала не сильно, так что неприхотливый пропойца подвоха не замечал. Зато из десяти начальных вёдер выходило ещё одно, и держатель кабака за двадцать копеек сбывал его Бондарю. А уж тот, конечно, слегка разбавив для начала, тайно продавал водку по штофам, выручая с того же ведра уже семьдесят копеек. Это устраивало всех, но чтобы так оставалось и дальше, иногда Бондарю приходилось иметь дело с Иваном, который, как подьячий¹⁰ разбойного приказа, должен был регулярно ловить тартыг – так называли тех, кто незаконно покупал в харчевнях пойло.

– Ладно. Не боись, не разорю. – Усмехнулся Иван. – Веди.

Они спустились по лестнице. Через поварню, окутанную плотным и пахучим паром, в котором мелькали тени полуголых баб, попали в длинный узкий коридор. Оттуда, миновав пару комнат, заваленных грязной посудой, прошли в просторную палату, где при тусклом свете трёх потолочных фонарей за одним длинным столом, прибитым к полу, трапезничало три десятка человек. Воровато оглядевшись, Никита взглядом указал на одну из пяти дверей в торцовой стене. Там располагались отдельные покои как раз для тех, кто кроме угощений жаждал получить ещё и немного удовольствий. Иван кивнул, отпуская Бондаря, а сам осторожно прижался ухом к стыку косяка и двери. Голоса звучали глухо и невнятно, но для Ивана подслушивать было частью ремесла, привычной работой, так что, упуская иногда одно-два слова, он всё же легко понимал общий смысл беседы.

Один из гуляк – судя по всему в компании главный, ибо говорил больше других и всегда назидательным тоном – возмущался, что теперь для похода к осаждённому Смоленску придётся заплатить наёмным иноземцам хотя бы часть из ста тысяч ефи́мков¹¹, обещанных царём за помощь. Опять казне занадобятся деньги. Много денег, так что их – купцов и прочий торговый люд – наверняка, в очередной раз заставят развязать мошну.

– Так ведь в прошлом году на иноземцев собирали. – Удивился другой голос, взволнованный и ломкий. – Помню, отец говаривал, мол, даже особливу пошлину ввели.

– Угу. – Угрюмо подтвердил третий. – С нас тоже взяли. Тогда говорили, мол, иноземцы без платы в бой не идут. Вот и собирали. Нешто не хватило?

– Хватило, вестимо. – Насмешливо хмыкнул главный. – Да токмо к шведам они не дошли.

– Как так? А куда ж делись?

– Взделись. Царь наш, прости господи меня грешника, в таков день сквернословить… Всё, что собрали, хану посулил.

– Крымчаку-то?

– Крымчаку. Дабы он тушинцам в зад ударил.

– А что? Толково. – Пробасил ещё кто-то, кто до этого молчал.

– Ага, толково. Вдарить-то крымчак вдарил, да токмо как разок в ответ получил, так развернулся и ветром восвояси. А по пути ещё окраину разграбил. Говорят, десять тыщ русских людей в полон увёл. Во как. Так что толку вышло шиш да маленько, а денежки – тю-тю.

– Вот тебе раз.

– То и оно. А шведам тогда, дабы не ушли, Скопа сам заплатил. Монахи из Троицкой Лавры, как сняли с них осаду, на радости всю казну выгребли. Тем и спасли. – Раздался стук деревянных кружек и голоса на время смолки. – Но коль скоро то, что с нас собрали, царь профукал, нынче ещё надобно. А где взять? Бояр тронуть Васька остережётся. Без того шатость. Стало быть, сызнова нас теребить станут. Вот так-то

Среди шума общей палаты Иван не услышал, но спиной ощутил, что к нему приближаются двое. Он обернулся. Перед ним, всем видом выражая готовность к делу, стояли Минька Самоплёт, прозванный так за хорошо подвешенный язык, которым мог разговорить даже немого; и Федька Молот, который, будучи на вершок выше горшка ростом, одним ударом кулака валил с ног быка. Оба вот уже пару лет ходили в не вёрстанных приставах, что за службу не получали казённых выплат, а кормились сами за счёт откупов и сборов, потому с радостью встревали в любое дело, обещавшее хоть какой-нибудь доход.

– Там их пятеро. – Деловито сообщил Иван, надевая потёртые перчатки. – Так что сразу в нахрап идём. Минька, ты прям с порога стращать начинай. А мы с Федькой оправиться не дадим, ежели вздумают. Ясно?

– Как божий день. – Кивнул Минька с той нахальной улыбкой, что так нравится юным девам.

Проворные тонкие руки юркнули под по́лу кафтана, где Минька прятал самодельный шестопёр – короткую палку со стальным шаром на конце. Карие по-татарски чуть раскосые глаза озорно светились и смотрелись странно в сочетании с русой щетиной на высоких, по-славянски чётко обозначенных скулах.

Иван тоже сунул руку под армяк, расстегнул там ремешок кобуры на правом боку, выхватил короткий пистолет, заткнул его за пояс на животе и, хотя в стволе не было заряда, даже взвёл курок на кремневом замке. К счастью в подобных делах до стрельбы не доходило, а вот как средство припугнуть строптивых, пистолет был не заменим.

Федька молча отступил на шаг, чтобы в следующий миг ударом ноги выбить дверь, но Иван остановил его: