© Павел Сомов, 2019

ISBN 978-5-4485-4805-5

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

За окном плывет сентябрьское утро. Я сижу и разговариваю сам с собой – глядя в окно. Хоть в туалете и нет окна, я его фантазирую. Маленькое окошко на третьем этаже дома у моря. Странное расположение туалета – на третьем этаже, в мансарде. Окно вот здесь, справа, где рулон бумаги. К окну прикреплен листок надписью наружу: Привет тем, кто смотрит за мной через окно в бинокль, позвоните мне – и мой номер. Но море не умеет звонить, хотя биноклей и телефонов у него в достатке. Многие люди мечтают видеть в окне своего дома берег моря, но мало кто думает о том, кого бы хотело увидеть море в окне дома на берегу. Думаешь, ему все равно, кого свести с ума? Сейчас тихо, море убаюкивает взор, кружат две чайки – зигзагом, как линия отрыва. Линия отрыва. Линия, за которой уже не привязать, к которой уже не привязать. У многих людей есть такая линия. Может быть, на руке? У меня есть? Я осмотрел свою ладонь и не нашел ответа. Под бумагой, то есть под окном, освежитель воздуха – туалетная библия. Только пшш-пшш. Пусто. Закончилось.

Плывет сентябрьское утро.

– Плывет, значит?

– Да, плывет.

– То есть ты хочешь начать книгу всей своей жизни со слова плывет?

– А что такого в этом слове?

– Нет, ничего, продолжай, ты же пишешь.

Когда пишешь книгу, нужно перенести свое сознание внутрь героя и одновременно как бы вместить героя внутрь этого сознания. Это самое сложное – разместить в себе целый мир со всеми его людьми, их мыслями, чувствами; и себя – во всем мире, в каждом человеке, в каждой мысли. Когда я пытаюсь сделать это, то представляю себя таким или вот таким – и это не так просто, если ты стараешься сделать это хорошо, честно, до самого последнего нервного окончания, понимаешь?

Иногда – в одиночестве – я начинаю мысленно разговаривать сам с собой. Не только с собой – с другими людьми. С Руби, например. Или с Тэвери. Он сегодня приезжает, и я как раз собираюсь встретить его на вокзале. Чаще всего это человек, с которым я много разговариваю в жизни. Вообще говоря, со мной такое постоянно. Я спрашиваю у него советов и за него же их себе придумываю. В последнее время это Руби. «Не так уж много они разговаривали вслух», – Набоков, кажется. Ее призрак все еще ходит по комнате и пахнет. Этой ночью, как и всегда до этого, мы заснули под пульс поездов в артериях метро – как когда-то засыпали под пульс пупочной артерии в материнском нутре. Вот и сейчас слышен этот пульс – ушами чуть-чуть, босыми ступнями лучше.

Одиночество – это когда ты отдыхаешь от себя, когда у тебя нет характера, когда ты непонятно кто. Только во взаимодействии с другими людьми у тебя проявляется характер, ты что-то делаешь или чего-то не делаешь, начинаешь себя как-то вести и, собственно, узнаешь – кто ты. А в одиночестве ничего этого не нужно, в этом его прелесть. И в этом же его беда. Не бойся – ты один.

Да, это так, я постоянно с кем-то разговариваю внутри себя. Что мне нужно сейчас? Съесть бутерброд с форелью – после некоторых раздумий, я решил не экономить на обуви и на еде – есть мало, но не экономить, исходя из такого принципа, что лучше съесть пятьдесят грамм чего-нибудь дорогого, чем килограмм чего-нибудь дешевого. Поэтому мы с Руби худые, особенно Руби – совсем худенькая. В этом она за меня. Что еще нужно? Попить чай, обуть носки, одеться и идти. Сначала ехать на лифте, а потом уже идти. Вечером в лифте пахнет духами, утром мочой. Таковы наши лифты. И по вечерам в соседнем лифте часто звенят ключи. Да – и почистить зубы. Хотя не думаю, что в них много застрянет.

На улице тепло, теплый сентябрь, ходят толстые голуби. Не чайки. Чайки на другом конце города, в устье Миффи. Здесь я не видел ни разу. Тут чайкам не место. Улица желтая от листьев и от солнца. Русский в грязном свитере и лучах солнца роется в мусорном баке, покосился – неловко. До метро десять минут пешком – приходится обходить аккумуляторный завод вдоль толстой стены – по левую руку, по правую – многоэтажные дома. Под ногами ржавые заросшие рельсы – символ запустения. Сквозь щели расхлябанных ворот видны старые монолитные здания из бурого красного кирпича – в одном из них, вероятно, находится тайный ход в преисподнюю. Особенно сильна эта мысль, когда едешь на электричке по насыпи и наблюдаешь эту терракотовую армию сверху, и желто-серый дым из трубы котельной развевается как флаг.

Вот уже полтора года мы снимаем эту квартиру в рабочем районе на окраине города. Тринадцатый этаж из шестнадцати, одна комната. Зимой, когда работает котельная завода, дым из трубы часто идет около нашего окна. Забавно видеть желтоватый дым – будто грязные облака – так близко и в таком постоянном движении. А иногда дым идет и в само окно, отчего оно покрывается сажей. К счастью, это бывает только несколько раз за зиму. В остальном это неплохая квартира – в черте города, и метро рядом – совсем рядом, можно было бы и подальше. Что скажешь?

Два дня через два этой дорогой я хожу на работу, я знаю каждую трещину в асфальте, каждое дерево вдоль дороги. Все собираюсь сосчитать шаги – не знаю, зачем, просто так – и никак не соберусь. Парень идет навстречу, работает где-то здесь, может быть, даже на заводе. Часто встречаю его в разных местах пути, почти всегда смотрю на него, он на меня нет. Узкие бедра – мужские. Но слишком узкие – нет пропорции.

На работу я люблю ходить не спеша, для этого достаточно выйти всего на десять минут раньше – и ты властелин мира. Ты можешь наслаждаться утренним воздухом, прохладой, упругостью шагов. Идя неспешно – чувствовать, как просыпается организм, светлые мысли наполняют голову. Но для этого нужно вставать на десять минут раньше, вот почему я обычно опаздываю на десять минут. На десять минут можно. А однажды я вышел на десять минут позже обычного, а приехал на пять минут раньше – феномен. Сама Вселенная сжалилась надо мной, глядя, как тягостно я просыпался в то утро, и изменила плотность пространства-времени.

А вот и старик Джеймс идет, как всегда бубнит что-то себе под нос. В своем синем плаще, волосы растрепаны, подмышкой книга в газетной обложке – один из немногих, кто использует газеты по назначению. Джеймс священник, по утрам он всегда ходит в церковь, даже когда служба не его. Вот и сейчас идет – задумчиво ступая, носки в стороны, спина парусом, взгляд перед собой, руки сзади. Это единственный в своем роде человек – у него на носу растет борода, вернее щетина, вернее очень жесткие волосы – такие же как на старом, сморщенном, коричневом подбородке. А в ушах у него джунгли. Бог обезврежен, говорит Джеймс. Нам нечего бояться, это раньше люди боялись, когда Бог был жесток. Сейчас люди сделали Бога слишком добрым – и поэтому не боятся его.

А вот и Чарис. Странно видеть, я же видел его вчера и позавчера. Никогда не встречал его три дня подряд. Или встречал? Три дня подряд – джек-пот. А у него Джеймс-пот. Толковый парень. Но для толку, одного толку мало. Да и времена не те. Расцвет позади. Золотые пятидесятые – вершина. Правда, и тогда уже чувствовался запах гнильцы, даже задолго до этого, но мы отворачивались, как отворачиваешься от мусорного бака, проходя мимо в чистых ботиночках, в чистой рубашке, с мыслями о грядущем счастье. И вот теперь, как ни верти голову, от этого запаха не отделаться – гниль поразила нас самих.

– Доброе утро, Джеймс.

– Доброе утро, Чарис.

Едва заметный поклон – кивок головы, в котором предполагаются изящество и достоинство. Небольшое несоответствие растрепанного вида и аристократичности манер – сродни вежливости провинциальных алкоголиков. Хотя Джеймс, пожалуй, не принадлежит ни к алкоголикам, ни к провинциалам.

– Как поживаешь, мой друг?

– С божьей помощью. Как ты?

– Да что мне сделается? Как вчера, так и сегодня. Живу, метаболирую. Хотя зачем мне жить, ума не приложу. Обычные старики живут для детей или для внуков – у меня никого нет. Отправили бы всех одиноких стариков добывать уран – сколько пользы было бы. Почему этим занимаются молодые?! А так скоро и нас стариков совсем не будет – не будут доживать.

– Закат человечества – грядет.

– Старики-то еще ладно, и не нужны. Детей не будет! Да что говорить… Детей-то нам еще, может быть, русские нарожают – вон их сколько, одни русские. Понаехали: работать не хотят, промышляют наркотиками, воровством – грязные. Сплошная грубость. И глаза у всех хитрые, ледяные.

Или не у всех? Какие они разные. Ирландца сразу видно, а этих поди разбери. Приоденутся – и не отличишь. Чарис немного похож на русского, хоть и помесь от мексиканца с ирландкой. Как играет солнце на кресте! В такие минуты особенно веришь, и гордишься, и возвышаешься. И грешишь. Всегда грешишь, уж лучше и не думать об этом. Штукатурка на северной стене отваливается, фундамент мхом покрылся, ступени истоптаны – печати времени. И я еще с моим лицом – гербовая, с размаху.

Холодная, каменная, острая церковь вырастает из земли – как волчий клык в наростах зубного камня, солнце смягчает – степляет ее острые черты. Церкви с колокольнями похожи на механические будильники – каждое утро они звонят, но Бог спит очень крепко и очень давно – с воскресенья. Никому не хочется вставать на работу. На паперти у входа стоит Пермоллой, смотрит на нас – как мы идем. Лунный ландшафт его лица и быстрые глазки говорят о не самых крепких нервах. Левая часть его тела меньше, чем правая, и как будто старше, чем правая. Вот такие сейчас родятся люди. Заметнее всего на лице, остальное только если приглядишься. Лицо перекошено – правая половина как будто пытается поглотить левую. Левая нога короче – немного припадает на нее при ходьбе. Рука меньше и тоньше. Позвоночник чуть скривлен на левую сторону – от этого сердцу тяжелее биться, но оно бьется – самоотверженно. Милостыню он просит левой – жалостливой рукой. Мосластая, тощая, глянцевитая – будто лапа ящерицы, нездоровая. Брезгливо. Здороваемся правыми – правая влажная. Первая фраза Пермоллоя всегда ясна, обдумана, полна воздуха и энергии, но после первых слов он начинает задыхаться, захлебываться, спешит сказать, глотает слова и смотрит с надеждой, что вы его поняли. Как же он всегда пялится на Руби! Обволакивает паутиной взора – паук-вуайерист. Пора уже переезжать отсюда поближе к работе – или подальше от нее – денег вроде бы накопили.

Что он так уставился на меня – будто читает мысли. Точно, пора уезжать отсюда. На сороковую параллель. Или хотя бы на сорок пятую. Идея с кинотеатром, конечно, трудно вообразимая и выполнимая. Но как было бы хорошо, открыть кинотеатр, где будут показывать хорошие фильмы. Старые, новые, даже черно-белые и немые, но только хорошие. И чтобы еще люди ходили.

Облаченные в медовую глазурь безоблачного солнца они подходили к церкви. Чарис смотрел далеко. В даль улицы. За горизонт. Словно хотел улететь туда. Вслед за взглядом. Деревья росли вверх. Красно-желтыми фейерверками приветствуя их. Ничего нового у меня не было. И жизнь моя продолжалась по-прежнему. Влажно-бронзовое и шершаво-песчаное соприкасание эпидермисов. Со всеми и всегда здороваюсь руками. С девушками гораздо приятнее. Но приходится со всеми. Потому что одни только девушки со мной здороваться не будут. Когда я здороваюсь за руку. То выгляжу как идиот. Но все и так думают. Что я идиот. Так что это не страшно. Но я не идиот. Идиот – это тот. Кто совсем ничего не соображает. А я соображаю. Чарис красивый. Не хочется на него смотреть.

Синие голуби опасливо косились и подходили к нам в нерешительном – нервическом ожидании. Синие глаза Джеймса искали пустое место вокруг Пермоллоя. Места было мало. Вокруг неполноценных людей всегда мало места для взгляда. Синие глаза старика. Старик и море и голуби. Они спрашивали, работаю ли я по-прежнему техником. Я отвечал, что работаю.

– В церкви нужно сделать электричество на второй этаж, там, где стоит орган. Мы хотим сделать на органе подсветку в виде креста, но размытую, будто через витраж, хотя витража никакого перед органом нет. Оптическая иллюзия, думаю, должно хорошо получиться. Можешь помочь нам с этим?

– Попробую. Нужно посмотреть что к чему вообще.

– Когда-то я тоже работал по технической части.

Эх. А потом дочь умерла. Ушел в священники. Сноровка сейчас не та уже. Помню себя в университетские годы – Фигаро. Да, выбор специальности, университета – важнейший вопрос, в котором родители должны проявить дальнозоркость. Или Дальновидность? Одним словом, в этом вопросе родители должны себя проявить. Дети еще ничего не смыслят в это время. Какой из меня техник? Церковные голуби, сизые, всегда здесь. Иногда мне кажется, что в них и есть Бог. А еще в сводах и в тишине. Тишина отражается в сводах, и получается эхо тишины. Поэтому так тихо.

В церкви всегда движешься так, словно находишься в воде – плавно. Чтобы не задеть чью-нибудь душу. И думаешь так же. И для того же. Мы поднялись на второй этаж по узкой винтовой лестнице. Я осмотрел поле деятельности, обсудили, какие лучше светодиоды, как расположить. Умозрительно идея была хороша. Разноцветный отсвет на органе в форме креста, словно свет прошел через витраж, рассеялся и оставил след.

Хорошо – разбираться в электричестве. Хорошо – хоть в чем-нибудь разбираться. Я разбираюсь в прихожанах. Всех прихожан можно разделить на три типа. Когда я вижу человека. Входящего в церковь. Я сразу могу определить. Этот человек относится к первому типу. А вон тот – ко второму. А вот этот – к третьему. Это внутри меня. Я просто чувствую – к какому типу прихожан относится человек. И мои чувства еще ни разу меня не подводили.

Отдав должное старику Джеймсу и его идее, я продолжал идти. Школьная спортивная площадка через дорогу от церкви, сюда я хожу заниматься. Облезлая краска. Гнутые зимними льдинами жестяные отлива на крыше. Сладкое мурлыканье растянутых мышц. Открытые окна в теплую погоду. Возможный чей-то любопытный взгляд из окна. Планирующий с балкона голубь. Заходящее в дымке за дальним домом солнце. Характерные, по-детски театральные дети. Прыгающий – бум, бум-бум – мяч. Прохожая девушка на каблуках. Растерянный муравей на перекладине. Влюбленные, украдкой, взгляды маленьких девочек. И берущие пример – на будущее – взгляды мальчиков, еще не различающих соперника. И колокольный звон в конце, когда уже нет сил, когда идешь и дышишь, ощущая легкими воздух. Магический звук – подгадываю время специально. Люди с чувствительной кожей ощущают ветер особенно. Когда не совсем выспался, ветер бодрит. Возбуждает нервные окончания.

Маленькие, провинциального вида парикмахерские – есть в них что-то милое и в то же время отталкивающее – гнетущее. Именно в зале ожидания провинциальной парикмахерской в полной мере можно ощутить всю ничтожность человеческой жизни. И это совсем не то возвышенное чувство, которое испытываешь, глядя на накатывающий во время шторма прибой или на звезды ночного тропического неба.

Выходит человек, поводит шеей – колется. Сиротливо оглядывается, не хватает чего-то. Идет. Помню, как мама водила меня в парикмахерскую, а я начинал реветь еще до того, как меня начинали стричь. В детстве я хотел стать человеком, которого знают все. Потом просто человеком. Потом детство кончилось. Хотя, пожалуй, детство кончилось где-то между двумя этими состояниями.

Совсем скоро начнется бессолнечная, близорукая осень. Я всегда думаю, что это случилась ядерная война. Небо заволокло – навсегда – для меня. И все будет так, исхода нет. Люди бредут и знают, что обречены. Собственно, так и есть – но не все так плохо. В левом кармане дыра, за подкладкой дешевые конфеты. Есть нечто притягивающее в самых простых карамельках.

Мы шли куда-то. Я шел позади. А может быть и впереди. Сложно определить. Потому что я не знал. Куда же мы шли. Если бы знал. То определить было бы легче. Я не старался держаться в отдалении или оставаться за деревьями или углами. Некоторые деревья уже облезли. Другие только собирались. Углы облезли все. У старых заводов всегда облезлые углы. Если что то я шел к доктору. Чтобы он выписал мне таблеток. Поэтому я чувствовал себя спокойно. Если Чарис вдруг обернется и спросит меня. Куда я иду? То я сразу скажу ему. Что иду к доктору Марти за таблетками. Я скажу это сразу. Но не очень быстро. Потому что я не волнуюсь об этом.

Чарис немного спешит. Становится жарко идти за ним. На нем бетонная футболка с капюшоном. Мягкие штаны цвета черной дыры и белые красные кроссовки. А у меня левый ботинок на один размер меньше. Приходится покупать две пары. Если бы у меня был зеркальный брат. То он мог бы носить вторую половину моей обуви. И мы могли бы выступать в шоу оптических иллюзий.

Влажный воздух. Воздушная влажность. Какая влажная воздушность! Восклицал кто-то восклицательный. Левой стороной я не чувствую ветер. Только правой. Так же как восклицательный знак не чувствует свою точку. Ветки больных деревьев похожи на старушечьи пальцы. Солнце освещает их. И они становятся моложе. От солнца все становятся моложе. Поэтому на юге все молодые. А на севере все старые. Всегда стараюсь стоять к солнцу левой стороной. Решкой.

А вот и Витек. Стоит около входа в метро. Важно объясняется со своим коллегой. В замызганной, давно не мытой курточке. В руке бычок, глаза припухшие, зубы желтые. Щерится – увидел.

– Здорово, Чарис. Как сам?

– Нормально.

– Самглавное.

Этот разговор повторяется из раза в раз с такой скоростью, что я еще не успеваю произнести нормально, как он уже сообщает мне, что это самое главное. Я знаю, что он спросит. Он знает, что я отвечу. И чем дольше это продолжается, тем больше весь этот разговор походит на одно длинное слово, которое мы вместе произносим. Он свою часть, а я свою. Каксамнормальносамглавное. Не так давно мы сократили это слово, и теперь оно выглядит примерно так – каксамнормалсамглавн. Все происходит настолько стремительно, что ответь я на его вопрос плохо, уверен, он по инерции скажет, что это самое главное. Иногда он еще говорит, что мы ходили с ним в один детский садик, и спрашивает, помню ли я. Я честно пытаюсь. Иногда у меня получается – тогда Витек гордится и щерится изъеденными зубами в воспаленных деснах.

Мы подошли ко входу в метро. Вероятно мы шли сюда с самого начала. Не люблю метро. Все смотрят. Но никто не подает. Люблю церковь. Никто не смотрит. И все подают. Пахнет крысиной норой. Много девушек. Но я никого не знаю и ни с кем не могу поздороваться за руку.

Как удобно протирать эскалатор! Стоишь и держишь тряпку. Он сам под ней едет и протирается. А можно даже и не держать. Пусть сама лежит. Как было бы хорошо. Если бы все само вот так делалось. Не ходишь к церкви и не стоишь весь день. А люди сами приходят к тебе и подают. И Руби тоже сама приходит и здоровается с тобой за руку. Долго. Бесконечно. И смотришь на нее. И чувствуешь ее пальцы. Цветковые. Лепестковые. Долго. Бесконечно.

Место, где переплетаются воображение снов и воображение книг. Магический эскалатор. Людей еще не так много – час пик начнется через полчаса. Междугородние поезда всегда приходят так рано. Грязная плитка, и к ней грязной головой прислонился нищий – как на расстрел. Глаза закрыты – спит стоя. Сейчас ноги подогнутся и упадет. Часы над платформой показывают время. Время показывает себя в часах над платформой. В складчатом лице старой женщины. В треснувшем белом квадратике под ногой. В лязгающем дребезжании под ребром справа. В рытвине на носу в зеркале. В стройных идущих ногах – раннее теплое сентябрьское утро. Тик-так, тик-так.