Глава Первая. Как Ерёма счастье потерял и встретил Мадонну

Когда я последний раз был счастлив? Вот поди найди сразу ответ на такой простой вроде бы вопрос. Мы ж и живем, наверное, только для того, чтобы счастливыми быть, ну или стремиться к нему, счастью этому. Стремимся нормальную профессию получить и работу, чтоб денег хватало на шмот, продукты, мобилу поприличнее, машину посудомоечную, если жена всё-таки уговорит её купить. Чтоб можно было жену и ребёнка на море свозить хотя бы раз в год. Чтоб тачка была такая, из которой на людях не стыдно было выйти. Но делает ли это нас счастливыми? Меня – не сделало.

Получается, что счастлив я был – если постараться и вспомнить отчётливо – только в детстве. Ярче всего вспомнил это: мне лет семь, наверное. Зима, вечер. Я с голубой пластмассовой лопаткой пришёл на городской стадион – он у нас один только был. Сопки вокруг, на катке люди катаются на коньках, музыка играет – «И снится нам не рокот космодроомааа…». У меня коньков нет, да и кататься я толком не умею. Зато у меня есть лопатка и огромные белые сугробы возле катка – я копаю себе пещеру.

У нас в Заполярье снега зимой полно было, а когда он чуть подтает – сверху корка такая, наст образовывается. Если под наст этот закопаться – под ним лёгкий, пушистый снег такой – зарываешься всё глубже, создаешь себе пещеру. И она только твоя – её не нужно делить со старшим братом, как комнату дома. И ты сам её для себя сделал. А потом я вылез из неё наверх и лёг на спину. Открыл рот – а в него снежинки падают, я ловлю их на язык. Глаза прищурил чуть – и жёлтые огни осветительных мачт стадиона превратились в звёзды такие мерцающие, а наверху – настоящие звёзды, только белые. Варежки все уже мокрые, но я этого не чувствую – я представляю, как взлетаю прямо к звёздам, птицей поднимаюсь на катком, над людьми на нём, над всем моим маленьким заполярным городом – и лечу, куда хочу. Неизвестные мне дядьки поют, что в какой-то дымке матовой Земля в иллюминаторе – и я вижу всю эту Землю сверху – высоко поднялся, кто ж меня остановит. Я уже не птица, я – ракета. И я счастлив в этот момент. Абсолютно.

Это потом окажется, что, копая себе пещеру, я умудрился потерять ключ от квартиры, который висел на верёвке на шее – как и куда он свалился, до сих пор не пойму. И за это меня отругает мама – но злиться будет недолго, потому что выяснится, что у меня промокли не только варежки, но и ноги – и я, конечно, заболею, а мама будет парить мне ноги в тазике и ставить горчичники – но зато в детсад (или тогда уже в школу?) не надо будет ходить целую неделю.

Вот и сейчас поймал себя на мысли, что пока лежу здесь, в «располаге» нашей медроты – никуда ходить мне не надо. Правда, ноги мне никто здесь не парит и горчичники не ставит – зато у меня есть ноги – а у бойца с позывным «Край», что лежит рядом – одной ноги уже нет, наступил на мину. А у меня только башка покоцанная – медсестра Катя так и сказала, когда перевязку делала:

– Ты чего хмурый такой, боец? Глянь на соседей, им то куда серьезней досталось, а тебе только пуля череп чуть подправила. Ты вообще, летун, счастлив должен быть.

Я Кате ответил, что счастливым себя не чувствую. Но вот если она мне коньячку раздобудет, или грудь свою пышную покажет – тогда точно стану счастливее. Обидел, в общем, Катю, да и просто наврал – даже если б она мне литр коньяка притаранила и дала б с груди своей щедрой весь его испить – не стал я бы счастливее.

Потому как то ли разучился быть счастливым, то ли что-то другое мне нужно для счастья. Понять бы только – что – пока не стало поздно. Но вряд ли теперь мне помогут пластмассовая голубая лопатка, глубокий белый сугроб и песня про зелёную траву у дома.

* * *

Катя эта хорошая такая, зря я с ней так. Когда меня везли в «буханке» из-под Авдеевки – вроде и в сознании был, но дурной какой-то, казалось, что вижу всё в бреду. То я в буханке прыгаю по ямам на носилках, залитых кровью – моей свежей и чужой засохшей. То вроде как улетаю куда-то – и вижу нашу «буханку» сверху, думаю сразу, что цель какая приметная, по ней легко прямо сейчас «фпивишкой» долбануть – и даже примеряюсь по какой траектории лучше в крышу зайти. То вообще начинает казаться, что я как младенец лежу на коленях у Мадонны – и у Мадонны этой светлые волосы, голубые глаза, пухлые губы и такая грудь, что даже через броник видно – достойная и эффектная такая грудь. Оказалось, что это я тогда впервые её и увидел – Катю Поцелуйко, медсестру нашей медроты, позывной – «Радистка Кэт».

Я тогда не знал еще, конечно, ни позывного её, ни имени, не до знакомства было. Башка болела так, как будто по ней сзади кувалдой долбанули – и часть этой кувалды в черепе так и осталась. Это уже после операционной, когда на койку в медроте положили, сразу как пришёл в себя, стал у пацанов спрашивать – а кто была эта белокурая нимфа, эта Мадонна волоокая – в общем, та деваха с большими сиськами? Ну, пацаны мне и сказали:

– Это наша Катя Поцелуйко.

– В смысле «поцелуйка»? Это стёб какой-то, погоняло такой у неё? В смысле – попробуй поцелуй-ка?

– Не – говорят – реально фамилия такая у неё. Ну и пробовать целовать не прокатит, не даётся она никому. И ты по фамилии к ней не обращайся – просто Катя, ну или «радистка Кэт». И вообще, не обижай её – мы, если что, за неё и морду можем разбить, хотя она у тебя и так выглядит не очень.

Ну я и стал её просто Катей называть, иногда – «Мадонной». Она меня спросила, конечно – с чего это я вдруг Мадонна? Та американская певичка, мол, старая уже – и вообще я на неё даже не похожа. Я Кате сказал, что она на другую Мадонну похожа, не на американскую. И что та, другая – на куче картин изображена знаменитых, и выглядит там очень даже неплохо. Выяснилось, что Катя не знает толком про Мадонну на картинах – но я ей не стал объяснять, поскольку она на меня похоже даже обиделась немного, что я её типа за дуру держу.

Хотя она не дура. Молоденькая совсем – это да. Поэтому может и не знать ничего про Мадонн эпохи Возрождения. Зато в медицине своей разбирается. Это ж уметь надо – девчонке добиться того, чтоб мужики раненные слушались и терпели всевозможные медицинские экзекуции. Тем более – чего таить – каждый из нас к ней подкатить пытался, многие в принципе женщину давно не видели, а тем более – такую аппетитную и вкусно пахнущую. Катя не просто духами какими-то пахнет – она пахнет домом. Причем домом бабушки из детства – когда летом вбежишь в него с жары босиком – ноги грязные, крапивой все коленки обжёг опять – а там прохладно так и пахнет солнечной пылью, только что намытым полом деревянным и тестом, которое бабушка только намесила для своих пирогов с черникой. Вообще у нас в медроте запахи не очень – раненые мужики воняют знатно, да и еще медикаментами несёт. А Катя Поцелуйко пахнет домом – не пойму, как ей это удаётся.

Я аккуратно так расспрашивать её начал во время перевязок – откуда она и зачем вообще сюда на войну приехала – молодая ж девчонка совсем. Ну она вроде видит, что я не просто так подкатываю и даже на грудь её почти не смотрю – и стала мне понемногу о себе рассказывать. Она – из Брянска, говорит, что чуть ли не с детства мечтала медиком стать – «лечила» кукол, собак и кошек. Выучилась там в медицинском колледже на акушерку, устроилась в брянскую больницу в кардиологическое отделение, потом работала в ковидном госпитале. В двадцать втором сама пошла в военкомат и попросилась на войну – причём от родителей это скрыла. Когда дождалась «отношения» – подтверждения, что её берут на контракт – поставила маму и отца перед фактом – мол, собираю чемоданы и уезжаю. Они её пытались отговорить – но куда им – я сразу понял, что Катя упёртая. Ну я и спросил её:

– А зачем ты сюда приехала то? Зачем тебе это нужно?

– А кто вас дураков спасать и лечить будет? Вы ж только перед пацанами своими все герои – а как только заденет чуть осколок, или как тебя пуля черканёт – сразу начинаете: всё, парни, я помираю, оставьте меня здесь, передайте жене и любовнице, что погиб я как герой, жаль только, что не взглянул в глаза вороного коня напоследок. Вот и приходится кому-то вас, нытиков, из-под огня вытаскивать и царапины ваши бинтовать.

– Ну у меня не то, чтоб царапина и просто пуля черканула. Так-то кость сзади на черепушке пробита, вон дырка какая осталась – возьми, потрогай.

– Не буду я ничего у тебя трогать и тебе не советую, пока пластина и кость не срослись. Нас на акушерском деле учили, что у младенцев на черепе есть роднички такие, малый родничок – как раз на затылке, где у тебя дырка. И вот пока до года пять основных костей черепа у ребенка не срослись – надо следить за родничками этими, чтоб патологии не было. Вот и представь, что у тебя снова малый родничок на голове образовался – как зарастёт, всё нормально у тебя будет, сможешь снова «птиц» своих запускать.

Хотел я ей ответить, что мой родничок явно не спешит зарастать, но понял, что жаловаться ей сейчас не стоит. К тому же она так и не объяснила – зачем поехала на войну.

– Катя, ну ты ж могла и там, на гражданке спокойно себе медиком работать, людям помогать, жизни спасать и всё такое. Только не здесь вот у нас в подвале полутёмном – а в светленьком таком кабинете, в белом халатике накрахмаленном, с кофеваркой и презентами об благодарных пациентов. Или вообще в стоматологию частную устроилась – и на чужих зубах нормально так зарабатывала бы. Купила бы себе красную машинку, на квартирку в Брянске у вас за год бы скопила – или вообще охмурила бы главного дантиста, а он тебе – и машинку, и квартирку и регулярный отдых в Дубаях, а иногда – и на Мальдивах.

– Ты, птичник, похоже идиотом стал из-за той пули – какой-то тебе важный центр головного мозга всё-таки задело. Или еще до ранения своего дебилом был, раз так о женщинах думаешь. Тем более – о медиках.

Понял я, что опять лишнего сболтнул – есть за мной такая особенность, бывает скажу что-нибудь вроде как очевидное и безобидное – а человек обижается. Тем более, Катя в этот момент так туго мне бинт на башке стянула – что аж звёзды в глазах появились. Даже не сдержался, признаю – и сказал «больно, бл…ть!». А Катя посмотрела на меня так холодно глазами своими голубыми (вот точно такие, наверное, были и у немок в чёрной эсесовской форме с черепами, которые наших радисток на допросах пытали) и сказала:

– Я ж говорю – ты не боец, а нытик.

Но хватку бинта своего ослабила.

– Катя, извиняюсь, если обидел, конечно. Но реально – зачем тебе война эта? Вот это вот всё – зачем? Тем более – добровольно?

– А я просто поняла, что должна это сделать. Сюда приехала, когда мне двадцать два года было – ровно столько же, как и моей прабабушке Марусе, когда она на фронт в Великую Отечественную попала. Только она не успела доучиться в мединституте, когда война началась – поэтому поехала медсестрой, как и я теперь. Но она по факту работала военным хирургом – рук тогда не хватало, сам понимаешь. Полевой госпиталь – это пожёстче нашей медроты – ей там куда сложнее, чем мне приходилось – ампутации эти, смерти. А еще хуже – когда смерти после ампутации. Намучается паренёк, пока ему фактически без наркоза руку или ногу отпилят, придёт в себя, увидит и поймет, что у него рукав или штанина пустая – орать начнёт на всех матом, за сапог испорченный еще проклянёт… Помучается в бреду сутки – и помрёт все равно от потери крови или еще от чего…

– Это тебе сама прабабушка что ли рассказывала?

– Нет, я Марусю не застала, это мне уже бабушка – дочка её рассказывала, она у меня заведующей фельдшерско-акушерским пунктом работала.

– О как! Так у вас получается в семье целая династия медиков по женской линии?

– Да, так получается. И я, наверное, хотела как прабабушка на войну попасть. Она ведь там на фронте сотни жизней спасла. А еще счастье своё нашла – встретила прадедушку моего, он был начальником связи восьмидесятого танкового полка. Контузило его под Курском – попал в госпиталь, Маруся моя лечила – там и влюбились они друг в друга, но поженились уже после войны и всю жизнь вместе прожили. Мне рассказывали, прадедушка суровый такой был со всеми, а вот Марусю свою любил, чуть ли не на руках носил. И она его – тоже любила, хотя после войны стала главным врачом больницы, серьёзная была женщина.

– Так ты тоже здесь, наверное, любовь всей жизни сможешь найти, как прабабушка твоя? Если что – я свободный, ответственный и уже малопьющий мужчина. Сгожусь?

– Я здесь, чтобы людям помогать. Даже таким непутёвым как ты, Емеля – мелешь языком ерунду какую-то. А вот у тебя кто-нибудь воевал?

* * *

Это – признаюсь – один из самых нелюбимых мной вопросов. Прямо с самого детства. Еще когда в школе учились, и на девятое мая к нам ветераны в класс приходили – я откровенно завидовал тем одноклассникам, для которых эти ветераны были дедушками или бабушками – родными, в общем. Я ж застал еще Советский Союз – и пионером даже успел стать (правда, ненадолго – только научился правильно завязывать галстук и даже гладить его, как нам в школе объявили, что пионерские галстуки больше носить не нужно поскольку Союза больше нету). И у многих в классе перед праздничными датами начиналось это вот хвастовство – у меня дед там воевал, мой дед был моряком, а у меня – танкист, а у Славки Чугунова – вообще лётчик со звездой Героя Советского Союза…

А я – помалкивал. Хотя чаще – старался сразу перевести внимание на свои достоинства или отвлечь просто, я это тогда уже умел. Типа – а зацените, какой у меня есть вкладыш «Турбы»! Или – а у Ленки Чоран трусы видно! Это не всегда спасало ситуацию, если честно. Но мне было, что скрывать. Поскольку не помню уже с какого возраста, но я знал от мамы (с отцом эту тему вообще сложно было обсуждать), что мои деды – не воевали.