© Свежов и Кржевицкий, 2021

ISBN 978-5-0050-3554-7

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Реквием одной осени…

Некоторые имена и фамилии,

названия организаций, учреждений, заведений

и должности, время и место действий,

изменены по причине неэтичности их оглашения,

а то и вовсе составления государственной тайны.

От авторов

Относительно своего скромного объёма, это произведение рождалось долго – в три этапа, растянувшихся почти на два года. Оно – собранные воедино отдельные рассказы, заметки и эссе, которые начали записываться по мере их происхождения в реальной жизни. По этой причине авторы затрудняются с вопросом выбора жанра своего творения. Они старались не слишком нудить (местами, кажется, не очень получилось), не сболтнуть лишнего (того, что может не порадовать других участников событий, если вдруг они это прочтут), и обойтись без особых пошлостей, засилье коих на бумаге и цветных экранах просто зашкаливает (обман и шутка). В силу всего этого, а также для того чтобы обойтись без лишних выдумок, авторы сочли неуместным объединять все события в единую повесть, такую, какой она должна быть по классике жанра, и уж тем более растягивать в полноценный роман…

Пусть оно будет поэмой в прозе – жанром не популярным, и даже странным уже одним своим названием.

Высшая цель данной «поэмы» весьма эгоистична. Авторы не чукчи – то есть не только писатели, но ещё и читатели. И больше всего им нравится узнавать в чужих произведениях свои образы, свои мысли, действия и жизненные ситуации схожие с теми, что пережили они сами. И, конечно же, чувства. Поэтому сие творение преисполнено реализма, простенького житейского трагизма, снобизма, эгоцентризма, и прочих нелицеприятных «измов». А наградой авторам будет то, что читатели «поэмы» получат то же самое, что по нраву им самим. Если, конечно, таки получат. Разумеется, было бы здорово, если бы читатели не только узнали себя, но и пересмотрели своё отношение к другим. Но авторы в человечность не верят (отучили, знаете ли), и цели сеять разумное, доброе, вечное, перед собой не ставят (если, вдруг, кто нотации углядит).

И в завершение хочется добавить, что это не конец истории.

Продолжение следует…

«Когда зажигаются звезды в небе ночном,

Память непрошеным гостем входит в мой дом…»

«Несвоевременность – вечная драма,

Где есть ОН и ОНА…»

И. Тальков

«Ну что еще, ну что, я знаю о тебе?

Ничего. Только то, что ты есть»

 
М. Танич
 
 
Катерине, моей Музе, посвящается…
 

ЧАСТЬ 1

***

Обычное утро. Осеннее. Влажное. Прохладное.

Сентябрь.

Ставшая за годы привычной, тревожная мелодия будильника перестала быть бодрящей и пугающей. Вставать становится всё тяжелее и тяжелее – не отпускают обрывки грустных чёрно-белых снов.

Снились те, кого уже нет в живых. Снился любимый пёс, тоже умерший. Девушки снились, те которых любил и те в которых был влюблен – слава Богу, живые. Оставшись далеко позади, в прошлой жизни, они частенько являются ко мне во снах. Наверное, оттого, что нельзя назвать жизнью настоящее. Так, просто существование…

Но что делать, вставать-то как-то надо.

Ставлю чайник. Медный, старый, царский ещё – люблю антикварные вещи. Доверху залитый холодной водой из под крана, на средней конфорке, на полном газу, закипать будет двадцать минут.

Долго торчу в ванной. Намочив расческу, выпрямляю утренние колтуны. Затем причесываюсь с левым пробором. Чищу зубы. Щётка самая дешёвая, жёсткая. Паста «Колгейт». Почему? Не почему. Просто название нравится. Потом рожицу умываю жидким мылом «Камэй» с ароматом грейпфрута. Оно кожу не сушит и пахнет приятно. А кожа у меня проблемная. Жирная. Уход ей нужен соответствующий, иначе шелушится и прыщавится. Полотенчиком махровым утёрся аккуратно, и сразу кремчиком её увлажняю, пока не высохла. Крем легкий, на водной основе, матирующий.

Чайник уже шумит. И пока он окончательно закипает, я готовлю другой – фарфоровый. Чайный набор – чайник и пять пиал – узбекский подарок. Донышко присыпаю толстым слоем чёрного крупнолистового чая. Сахара три ложки – две неполных и одну с горкой.

Вот и кипяток «поджарился». Заливаю. Пока заваривается, готовлю яичницу.

Большая сковорода, широкая, чтобы белки тонким слоем растеклись. На сильный огонь её. Раскалённость каплей воды проверяю. Капля пшикнула, значит, масло можно класть. Сливочное. Один кусок. Большой, но не очень. И ножом его по всей сковородке еложу. Три яйца, крупных, домашних – я специально за двадцать километров езжу, чтобы их купить.

Глазунью обычно готовлю с беконом или помидорами и луком. Сегодня работаю по второму варианту. Одну помидорку некрупную и пять-семь пёрышек луковых. От плиты не отхожу, чтобы вовремя газ выключить и дать едва подпекшейся яичнице помлеть-попреть, доходя до кондиции на еле-еле остывающей чугунке.

Вообще, приготовление яичницы это ритуал для закоренелого холостяка. Если, конечно, он, холостяк, настоящий. А если подобная кулинария, как и варка пельменей, результат эволюционирующего чувства безысходности и наплевательского отношения к себе, то держитесь от такого экземпляра подальше. А если уже связались – бегите! Драпайте со всех ног и без оглядки. Эта дрянь заразна, как чума, и косит всех подряд, привнося в личность деструктивность.

За этой философской мыслью, пока яичница доходит, я разливаю чай. Ложечкой не помешиваю. Делаю, как узбеки учили: наполняю пиалку и выливаю её обратно в чайник. И ещё раз. И ещё. Четвёртую оставляю стыть – горячих напитков, кроме кофе, не люблю.

И сразу хлеб маслом намазываю. Три куска – по количеству яиц, которые, кстати, забыл посолить. Значит, посолю масло. Сыпать соль в остывающую глазунью – моветон. Безвкусица.

За окном нежный рассвет. Вот только-только было темно, а теперь чистое небо уже синеет над домом напротив. Пятиэтажка, такая же, как моя, призрачным кораблем выплывает из сумрака. Хотелось бы сказать, что летучим голландцем, да только светящиеся окна выдают присутствие обитателей.

Яичницу ем быстро, как положено, пока тёплая. Тем временем, первая пиала чая остывает до неприличия, а содержимое чайника приобретает нужный градус.

Из телевизора включено на тридцать шестом канале, звучит милый, но строгий, в чём-то даже сексуальный женский голос. Затягивая гласные и картавя, на чистом французском, он вещает о бесчинствах боевиков на севере Сирии. Я французский понимаю. Немного. И Францию люблю. Был там. Жил. Недолго.

Наливаю вторую пиалу. Поднастоялся чаёк. Ароматный стал. Крепкий. Не чифир конечно, но тоже ничего.

Всякая приличная трапеза должна заканчиваться десертом. Я печеньки ем. Курабье. Уж не знаю, кто их придумал, хоть и принято считать, что азеры, но название вполне французское. В тему. А во Франции я по утрам круассаны трескал с кофейком. Но здесь не равнина, тут климат иной. В смысле, Царское Село – это вам не Париж. Лучше. Не романтично, правда, зато Родина. А Родина – это не кот помойный начхал. Это слово с большой буквы. Справедливости ради стоит заметить, что один поэт, из местных, называл его Отечеством. Тоже хорошее слово, но забытое. А Франция… ну что Франция? Что она мне дала? Чего я оттуда увёз? Кроме пристрастия к Бургундскому – ничего. Да и оно, пристрастие это, ни к чему хорошему не привело и надолго было заброшено.

Пью третью пиалку. Залпом. Наливаю четвертую. За окном уже совсем светло и соседний дом не похож более на корабль. Скорее, на прямоугольный муравейник или обувную коробку, испещрённую дырками, чтобы запертый внутри хомяк не задохнулся. По асфальтированной дорожке, синусоидой проложенной между домами, цокают каблучки. Интересно, а стройные ли ножки у их обладательницы? Но задницу от табуретки оторвать, чтобы в окошко выглянуть, просто лень. Буду считать, что стройные. Ещё немного фантазии, и вот уже приятное и томительное утреннее возбуждение приливает пониже ватерлинии.

Четвёртую тоже залпом. Четыре – это много. Это пол литра. Ссать скоро захочется от крепкого и сладкого. А что тут поделаешь? Похмелье оно такое. Я, конечно, как герой Леонова из «Осеннего марафона» портвейн с водкой не мешал, а вот армянский коньяк итальянским игристым запивал. Очень даже забирает, знаете ли. Раскрепощает, раскрывая душу и высвобождая таящихся в ней демонов. Но не вчера. Вчера я пил дома. Один, как и последние не помню уже сколько раз. Одиночество – бич нашего времени. Вообще не представляю, как люди парятся. В смысле спариваются. То есть находят себе пару для чего бы то ни было. А некоторые даже жениться умудряются. А у меня есть только моё раздутое эго. Зато оно надёжное. Оно всегда со мной. Не предаст, не покинет, и поддержит в любых начинаниях. Люблю его.

Наливаю пятую. Пить уже не охота. А надо. Надо промыть организм. Впереди ещё целый день – выходной день – и программа минимум в том, чтобы не напиться до вечера. А вечером можно. А если с треском провалится программа максимум, то даже нужно. Высшая цель этой программы – девчачку снять. Повалять маленько. Помять. Бабу охота, аж зубы сводит.

Но планам сбыться не суждено. Мирное существование нарушает телефонный звонок…

***

Мы могли бы быть вместе всегда. Ну, почти всегда. Первая любовь.

Но жизнь, паскуда, развела. Заставила детей почти позабыть друг друга, наполняя сердца всё новыми и новыми влюблённостями и задвигая былые чувства на периферию сознания. Много лет прошло. У каждого по-своему. Я всегда оставался одиночкой. А может быть, просто считал себя таким, а на самом деле был просто-напросто одиноким? Не знаю… но сейчас искренне рад за неё. Её молодость не пропала даром. Она не была одна. Ей было лучше, легче…

Сколько лет мы не виделись? Я думаю, около пятнадцати. Она говорит точно – шестнадцать. Женщины вообще молодчинки. Даты все запоминают. Дни считают, года. А мы? Мы живем «между». Между чем-то и кем-то. От одного события до другого. А между ними одиночество, пьянство, да работа проклятущая. И точно высчитываем лишь километры пробега на своём авто. Сколько проехал от заправки до заправки. Сколько осталось до замены масла. «А сколько там на одометре? Ох, ни х.я ж себе, Пабло, да тебя менять пора! Но ты не ссы, мой испанский художник, нет тебе альтернативы в этом черно-белом мире. Мы с тобой надолго вместе…», – примерно так я общаюсь со своим «Ситроеном». Но это уже лирика совсем другого порядка…

Вот и она, точно высчитав годы, снова появилась в моей жизни. Не лучшие настали для неё времена, и она вспомнила обо мне. Первой вышла на связь. Замечательная девочка. Я бы о себе напомнить нерискнул. Зато, не мешкая, позвал на встречу. В тот же день. Этого не сделала бы она.

***

Обычный ясный пушкинский вечер. Четвертое сентября. Пьяных школьников на улицах уже не видно. Лишь кое-где, во дворах, то и дело раздаётся заливистый, юный, девичий смех. И не важно, трезвы девчонки или нет. Им хорошо.

Царскосельский дворцово-парковый ансамбль мне отлично знаком, включая глухие лесистые участки, куда приличные люди и по делам насущным не особо-то и заглядывают. Поэтому, не зная чем занять оставшиеся до встречи часы томительного ожидания, я брожу по городу. Не то чтобы волнуюсь, но немного не по себе. Ожидаю, что за свободными размышлениями время пролетит незаметно, но оно тянется по-предательски мучительно. Дымя восьмой за день папироской, я размышляю о вечном вперемешку с насущным и предстоящим. Закатное солнце окрашивает небо в приятный цвет красного апельсина. Пора! Пора возвращаться к машине и выдвигаться к месту встречи. К её дому.

Настал час «Ч». В волнительном предвкушении неизвестности я топчусь около машины. И вот идёт ОНА. Мерно, как метроном, цокает каблучками. Левой рукой придерживает висящую на плече сумочку, правой поправляет волосы. Походка лёгкая, по-французски изящная. Впрочем, как и фигура. Не знаю, кто кого замечает и узнаёт первым. Просто в какой-то миг мы встречаемся глазами. У неё на лице никаких эмоций, я же всеми силами стараюсь сдержать подступающую дурацкую улыбку. Когда между нами остаются считанные шаги, она улыбается. Аккуратно, одними лишь уголками губ. Радостно и немного смущённо.

Я долго готовился, думая, что сказать при встрече. От чего-то был уверен, что этот момент для неё будет не менее волнительным, чем для меня, и она опешит немного, возникнет неловкая пауза, что не есть хорошо. Думал-думал и придумал.

Приблизившись вплотную, она, часто-часто моргая, расстреливает меня своими бездонными глазами и нервно жестикулирует. Становится очевидным, что я предугадал ситуацию. Что простое «Привет» ни к чёрту не годится после стольких лет.

– Давай обнимемся, что ли … – говорю я, придавая словам лёгкий налёт небрежности, чтобы скрыть заготовку.

– Давай… – облегчённо выдыхая, ласково, в противовес мне, отвечает она.

И виснет мне на шею, а я, чтобы объятия были не слишком дружескими, девушка всё же, я одной рукой крепко прижимаю её к себе, а другой нежно поглаживаю в районе талии. Переминаясь с ноги на ногу, разворачиваю на сто восемьдесят и отпускаю. Отступив на шаг, она продолжает улыбаться…

Какие мысли наполняют меня в этот момент? Я не знаю. Или не помню. Я не то чтобы испуган, но что-то около того. Сердце безудержно колотится. Но я горд и мысленно себе аплодирую за свою смекалку и дар предвидения: «молоток, Паша, разрулил неловкую ситуацию!».

– Поехали? – говорю.

– Поехали, – улыбаясь, кивает она и садится в машину.

– Куда двинем?

– Для начала, можно по парку погулять…

Александровский парк мне всегда нравился и как никакой другой подходит для прогулок – минимум архитектурных красот и множество почти лесных дорожек.

Вообще-то, я молчун. Интроверт. Но с ней я необычайно открыт. Рассказываю о том, как выбирал машину и покупал ружьё. Вспоминаю курьёзные истории с ними связанные. О прошлой работе и настоящей, о журналистской юности. Рассуждаю про кино и литературу. И не обращаю внимания на то, какие мы разные, хотя это явно следует из её ответов. Я болтаю и болтаю, и почти ни о чём не спрашиваю её. А сама она ни о чём особенном рассказывать не торопится.

За беседой время летит незаметно. Вечереет. Холодает. Из глубин парка мы выходим к машине.

– Ну что, Катерина, куда дальше? Бильярд?

– Не умею…

– Так я научу.

– Пробовали уже. Бесполезно…

– Можно было бы в боулинг, но я не очень как-то. Может, посидим где-нибудь?

– Я не голодна. Но от кофе не откажусь. От кофе и красивых ночных видов.

С видами она меня, конечно, озадачила. Правда, решение находится быстро. На заправке «Статойл» покупаем кофе с круассанами «Севен дейс».

Рядом с заправкой столики и скамеечки – там и сидим.

Она рассказывает о путешествиях. А я кроме Франции не был нигде, да и об этом помалкиваю. Не в первый раз столкнувшись с этим девичьим увлечением, пытаюсь объяснить всю его бесполезность.

– Ну и зачем тебе оно надо?

– Мир посмотреть.

– Мир… а тут что, не мир вокруг? Ты же в пределах области ничего не видела толком.

– А другие города?

– Что города? Толпы людей, машины, пыль, грязь, вонь, и ничего святого.

– А природа?

– Природа… вот посмотри туда, – я указываю на «лысую» вытянутую высоту. – Ты же сотни раз проезжала мимо и видела, как на закате, когда небо покраснеет, красиво. Да?

– Да…

– Но тебе ведь и в голову не пришло ни разу узнать, что там, по ту сторону холма. А там всё по-другому, там ландшафт иной, пейзаж. Оттуда и города не видно, и шоссе не слышно. Но там есть грунтовая дорога, поле, лес, пруды, там люди бывают, там тоже есть жизнь. И ты в любой день могла бы заехать и увидеть этот «иной» мир, рядом с которым всю жизнь прожила. Но твой мир почему-то ограничивается забугорщиной, причём жаркой.

Она пытается противостоять моим фактам, одновременно сглаживая намечающийся конфликт. Чувствуя, что в запале, я прекращаю спорить и что-либо утверждать.

– Я сделаю одну ужасную вещь, – тихо, словно неловко извиняясь, говорит она и лезет в сумочку.

– Так ты ещё и куришь? – обрадовался я. – А я-то весь вечер мучаюсь. Думаю, ты не куришь, и я не буду.

– Ну, вот так… – пожимает плечами она.

– Ну, тогда потерпи ещё.

Я бегу до машины и приношу самокруточный набор.

– Приличный табачок. Крепкий. Ароматный. Тебе с фильтром?

– Да.

– А я себе без машинки кручу, и без фильтра. Жуткого вида косяк получается…

Сидим, курим. Ей нравится. Мне нравится, что ей нравится. И не нравится, что полный рот табака набился. Кашляю. Плююсь. Мне неудобно, но она всё понимает. Кофе мало, да и тот остыл…

Я везу её в Пулково. С высот и аэропорт, и подсвеченный ночной город отлично видны. И лучшего места в округе не найти.

Мы гуляем по обсерватории. Два человека, почти незнакомых, весь вечер вместе, и темы разговоров становятся совсем пустыми. Я рассказываю об армии Юденича, и как она дошла вот до того места, где на горе установлен крест, и куда мы сейчас идём. О походах и ночёвках в палатке. Как лиса украла колбасу. Как спасал своего пса от огромного ротвейлера…

И тут, бесшумно, неожиданно, из-за кустов справа появляется огромная собака. У меня рефлекс – выбрасываю руку, чтобы остановить Катю, и загораживаю её собой. А собака, лениво приподняв голову, смотрит на меня, как на нервного дурачка, всем видом своим выказывая безразличие и вселенскую печаль, и лениво проходит мимо. А следом за ней, с такой же мордой, появляется и её хозяин.

– Ты как? – спрашиваю я. – Испугалась?

– Ты меня напугал больше, чем собака.

– Я, вообще-то, тебя спасал…

И тут я понимаю, что у меня начинают дрожать ноги. Это запоздалый страх. Чтобы она не заметила этого предательского явления, я начинаю больше шевелиться, жестикулировать и болтать. Я-то собак не боюсь. Вообще. В принципе. С раннего детства. И хорошо их знаю. Знаю, как себя вести с ними. Знаю, как убить одним ударом. Но если бы такая огромная тварь прыгнула на меня, то сбила бы с ног. А если бы Катя испугалась этого и побежала, то псина нагнала бы её в два прыжка. Я бы всё это видел, и ничего не смог бы поделать. Ни помочь. Ни спасти. И теперь, когда и без того ложная угроза миновала, я боюсь. Боюсь за неё, и боюсь признаться ей в этом.

– Ну, вообще собак боишься или нет?

– Немного. Но каждый раз убеждаю себя, что бояться нельзя.

– Если убеждаешь, это не сработает. Поздно уже убеждать, когда страх пошёл. Животные это чувствуют и не прощают…

Давно уже стемнело. Время за полночь. Я вижу, что она устала, да и мне завтра на работу. Я везу её домой. Около парадной, сидя в машине, ещё о чём-то болтаем…