Глава 1. Я перестала чувствовать

Я долго не могла найти точку, с которой начинается мой рассказ, потому что кажется, что холод в теле был всегда, как будто я родилась уже с этой ледяной коркой под кожей, но если вслушаться в тишину воспоминаний, то я знаю, что это не так, когда-то я жила в тепле, я бегала, смеялась, дышала так глубоко, что казалось – воздух раздвигает меня изнутри, и сердце было лёгким и быстрым, и тело отзывалось на малейшее движение, но в какой-то момент, почти незаметно, дыхание стало коротким, а шаг – тяжёлым, и вместе с этим ушло ощущение жизни в теле, словно кто-то перекрыл кран, через который во мне текла энергия, и с тех пор я словно жила внутри каменной оболочки, в которой чувствительность приглушена, в которой движения выполнялись по инерции, как будто я робот, и чем дальше я жила, тем больше привыка́ла к этому оцепенению, и уже не удивлялась, что тело не радуется весне, не откликается на прикосновения, не поёт вместе со мной, а просто несёт меня, тяжёлое, непослушное, уставшее.

Я помню один вечер, когда всё стало особенно очевидно: я сидела на диване, вокруг был тихий дом, часы тиканьем отмеряли секунды, а я вдруг поняла, что не чувствую ни усталости, ни тепла, ни холода, я не чувствую мягкость подушки под спиной, я не чувствую ног, которые лежат на ковре, я будто была обрубком, который просто существует в пространстве, и в тот момент меня охватила паника, потому что отсутствие чувств оказалось страшнее любой боли, это было как выкинуть себя за грань живого, и я долго сидела в этом ужасающем молчании тела, пока не поняла, что я сама так жила годами, сама так себя обманула, привыкнув к омертвевшей оболочке и называя это нормой.

Когда исчезают чувства, сначала ты теряешь радости, но думаешь – просто устала, потом ты перестаёшь откликаться на боль, и это кажется даже удобным, ведь можно не рыдать, не злиться, не бояться, но с этим уходит всё, что делает жизнь живой, и остаётся пустота, тяжёлая и ледяная, в которой ты уже не знаешь, кто ты, потому что раньше именно тело было картой твоей реальности: смех отзывался в груди, страх поднимался по позвоночнику, нежность расцветала в ладонях, а теперь ничего не происходит, и ты становишься бесплотной тенью, застрявшей в безмолвии.

Я перестала чувствовать, когда слишком много боли накопилось в теле, и чтобы не сойти с ума, я его выключила, это решение не было осознанным, оно случилось где-то внутри, словно тело сказало: «Так жить нельзя, мы просто выключим датчики, иначе сгорит система», и в этом было что-то спасительное, но одновременно это стало ловушкой, потому что без чувств невозможно двигаться вперёд, невозможно любить, невозможно даже по-настоящему дышать, ты становишься узницей внутри самой себя, и хуже всего то, что со временем перестаёшь понимать, что живёшь не полностью, ведь человек умеет привыкать ко всему, и к боли, и к пустоте, и к холодному телу тоже.

Я научилась улыбаться, когда нужно, я научилась говорить правильные слова, поддерживать, объяснять, быть сильной, но внутри я была омертвевшей, и это чувствовали другие, пусть я пыталась скрыть, потому что настоящая близость всегда проходит сквозь кожу, и тот, кто прикасался ко мне, тот, кто смотрел в глаза, интуитивно понимал – там пусто, и поэтому отношения рушились, потому что нельзя бесконечно играть в тепло, если его внутри нет, потому что тело всегда выдаёт правду, даже если слова звучат безупречно.

Я часто спрашивала себя: когда это произошло, в какой момент я перестала чувствовать, и память выносила то одно воспоминание, то другое, как будто каждая боль оставляла трещину, и с каждой трещиной становилось холоднее, пока не исчезло всё, но точку отсчёта я так и не нашла, я просто знаю, что однажды я проснулась и поняла, что больше не принадлежу своему телу, я как квартирантка, которая снимает у самой себя комнату, не обживая её, не вешая занавески, не заботясь о тепле, лишь существуя.

И долгое время я не искала выхода, потому что жила в голове, там было проще, там можно было анализировать, раскладывать на части, объяснять всё психологическими теориями, я пряталась за словами, за умными книгами, за работой, но тело продолжало молчать, и чем больше я от него отгораживалась, тем холоднее оно становилось, и когда я в редкие моменты пыталась услышать его, я ощущала только усталость и тяжесть, как будто внутри меня лежал камень, который нельзя сдвинуть.

Я перестала чувствовать, и этим признанием начинается моя история, потому что только назвав это, я смогла впервые заметить пустоту, а значит, появилась надежда на возвращение.

Глава 2. Боль, которую я не могла назвать

Есть в жизни такие состояния, когда тело уже давно кричит о том, что что-то не так, но голос этот становится привычным фоном, и ты перестаёшь слышать его, и только когда оно окончательно выключает звук, ты понимаешь, что не слышала его слишком долго, и именно тогда приходит осознание, что боль была рядом всегда, но у неё не было имени, и потому её как будто и не существовало. Я жила в этой безымянной боли, она обволакивала меня, как невидимая ткань, и каждый мой шаг сопровождался её тяжестью, но я не умела различать её оттенки, я не знала, как сказать себе: это печаль, это гнев, это страх, потому что всё сливалось в одно общее чувство внутреннего камня, и этот камень постепенно становился центром моей жизни.

Я пыталась спрятать эту боль за привычными словами, за оправданиями и объяснениями, я говорила себе: так бывает у всех, так должно быть, я просто устала, я слишком чувствительна, мне нужно собраться, но на самом деле я знала – это не усталость и не чувствительность, это что-то глубже, то, что разъедает изнутри, и именно потому оно не поддавалось формулировке, ведь слова слишком узкие, они не могут вместить весь масштаб этой тьмы. Когда я пыталась думать о себе честно, я понимала, что это боль от того, что меня не видели, боль от того, что я слишком рано научилась быть сильной, слишком рано взяла на себя то, чего не должна была, и эта боль жила во мне, как нечто вечное, как вросший осколок, который тело давно перестало отторгать и просто обросло вокруг него плотью, привыкнув жить с ним, но внутри всё равно каждый день чувствовало его острие.

Иногда эта боль проявлялась странными приступами злости или усталости, когда я не могла объяснить, почему вдруг хочется кричать, почему руки дрожат, почему хочется упасть на пол и замереть, и я винила себя за слабость, за то, что не умею быть как другие, что не справляюсь, что во мне слишком много надлома, но я не понимала тогда, что это голос моей безымянной боли, она пыталась достучаться, но я снова и снова заглушала её, потому что не знала, как назвать. И именно безымянность делала её такой страшной: как бороться с тем, что не имеет формы, как излечить то, чему не можешь дать хотя бы слово?

Моя жизнь напоминала тогда длинный коридор, где всё кажется одинаковым: белые стены, тусклый свет, шаги звучат гулко и одинаково, и этот коридор казался бесконечным, и только иногда из тени выходила эта боль, и я останавливалась, пытаясь рассмотреть её, но она снова растворялась, оставляя после себя лишь пустоту. Я знала, что она есть, но каждый раз отодвигала её на потом, потому что боялась встретиться лицом к лицу, и поэтому мне проще было притворяться, что всё хорошо, чем признать: я существую в боли, которая не уходит.

И если бы кто-то спросил меня тогда, чего я хочу, я, наверное, ответила бы: хочу перестать чувствовать этот камень внутри, но я бы не смогла сказать больше, потому что за пределами этого камня я уже давно ничего не знала, и мне казалось, что жизнь всегда будет именно такой: тяжёлой, холодной, с пустым взглядом в зеркало, с телом, которое перестало быть моим. Эта безымянная боль не была ни отчётливой раной, ни острой вспышкой, она была как постоянное зимнее небо над головой – серое, давящее, не дающее ни солнца, ни дождя, просто бесконечное и одинаковое, и именно это казалось самым невыносимым.

Я долгое время искала внешние объяснения: может быть, это люди рядом со мной, может, это работа, может, это недостаток любви, но всё это было лишь поверхностными слоями, за которыми скрывалось нечто древнее, что тянулось ещё с детства, когда я научилась хранить в себе то, что невозможно было разделить, и с тех пор эта боль лишь росла, множась, вплетаясь в каждое событие, в каждую потерю, в каждую неудачу, и теперь она стала частью моего дыхания.

Я не могла назвать её, потому что тогда пришлось бы признать, что меня не любили так, как я заслуживала, что я слишком рано узнала, что значит быть ненужной, что мои границы нарушались снова и снова, что моё тело было полем, на котором другие отыгрывали свои драмы, а я молчала, потому что была ребёнком, потому что не умела сказать «нет». Эта боль была накоплением всех тех моментов, когда я предавала себя ради выживания, и именно поэтому у неё не было одного имени, ведь она складывалась из множества обрывков, как мозаика, и именно поэтому казалось, что она вечна.

Когда я стала взрослой, я решила, что всё это позади, что можно просто забыть, что можно строить новую жизнь, но тело помнило, и оно отказывалось отпускать, и я всё сильнее застревала в этом холоде, потому что игнорировать накопленное уже было невозможно, а встретиться с ним – не хватало сил. Я шла вперёд, но внутри оставалась в прошлом, и это несовпадение рвало меня изнутри, я чувствовала себя человеком без дома, без места, где можно остановиться и вдохнуть глубоко.

И всё же в какой-то момент я поняла: если боль невозможно назвать, её всё равно можно почувствовать, и это уже шаг. Я впервые разрешила себе смотреть в глаза этому камню внутри, я впервые сказала себе: да, мне больно, и пусть я не знаю точных слов, пусть у меня нет диагноза, пусть я не могу красиво описать, я всё равно имею право признать это. И в тот момент произошло что-то важное: боль перестала быть тенью, она стала частью меня, и с этого началось медленное возвращение к телу.

Именно в признании этой безымянной боли я увидела первый проблеск тепла, потому что там, где мы перестаём убегать, появляется пространство для жизни.

Глава 3. Тело, которое я оставила

Я вспоминаю, как однажды, глядя на своё отражение в зеркале, я вдруг почувствовала странное отчуждение, будто смотрела на чужое тело, которое не имело со мной ничего общего, будто кожа, черты лица, очертания плеч и изгибы – это была оболочка, которой я пользовалась, но внутри неё уже давно не жила, и в этот момент я впервые осознала, что действительно оставила своё тело где-то далеко позади, словно когда-то в детстве я вышла из него, чтобы спастись, чтобы не чувствовать боли, чтобы пережить то, что иначе было невозможно пережить, и с тех пор оно шло своей дорогой, а я – своей.

Я помню, как моё тело сжималось от страха, но я делала вид, что ничего не происходит, как оно дрожало, когда в комнату входил кто-то, кто приносил угрозу, как оно кричало внутри, а я молчала, потому что не могла защитить себя, потому что слово не рождалось, потому что язык застывал во рту, и единственным способом остаться в живых было замереть, отключиться, уйти в пустоту, где уже нечего чувствовать. И так я привыкла к этому состоянию: тело остаётся здесь, оно терпит, оно принимает удары, холод, тишину, равнодушие, а душа уходит далеко, и со временем это стало моей нормой.

Я научилась игнорировать сигналы тела, его слабость, его просьбы о тепле и отдыхе, я привыкла работать через боль, двигаться, когда нет сил, улыбаться, когда хочется плакать, и каждый раз, когда тело говорило «остановись», я приказывала ему «ещё», и оно подчинялось, потому что у него не было выбора. Так я окончательно потеряла с ним связь: оно стало инструментом, которым я пользовалась, чтобы выполнять чужие ожидания, чтобы соответствовать, чтобы быть нужной. Я перестала замечать, что оно истощено, что оно болеет, что оно постепенно угасает, потому что я больше не жила в нём.

Но однажды я заметила, что мои движения стали тяжёлыми, будто через вязкую воду, дыхание стало коротким, и каждое утро я просыпалась с ощущением, что меня придавливает груз, который невозможно сбросить. Это был момент, когда я поняла: моё тело больше не может тянуть меня дальше, оно не выдерживает, оно зовёт меня назад, и если я не вернусь, оно просто сдастся. Я стояла перед этим фактом, и мне было страшно, потому что возвращаться туда, где так много боли, казалось невозможным, но я также понимала, что если я останусь в этом бегстве, я потеряю его окончательно.

Воспоминания о том, как я предавала своё тело снова и снова, накатывали тяжёлой волной: как я не спала ночами, заставляя его работать, как я морила его голодом или наоборот заедала боль, как я наказывала его за то, что оно было «не таким», неидеальным, как я стыдилась его форм, как прятала его под одеждой, как боялась его желаний, потому что они были связаны с уязвимостью. Всё это были годы ненависти, годы холодного обращения, и я вдруг увидела, что я сама стала для него тем, от кого когда-то пряталась: человеком, который не слышит, не понимает и только требует.

И тогда во мне родилась первая мысль о возвращении, сначала тихая и робкая: что если попробовать снова жить в нём, не убегать, а остаться, что если дать себе шанс заново поселиться в своей коже, почувствовать тепло рук, дыхание в груди, шаги по земле. Это было похоже на предложение встретиться с давно потерянной частью себя, и, как при встрече с незнакомцем, было страшно: а примет ли оно меня, а смогу ли я выдержать всё, что оно хранит, ведь там – память о боли, о насилии, о страхе.

Но я знала: другого пути нет, и тогда я сделала первый шаг – я положила ладонь на живот и просто осталась в этом прикосновении, не убегая, не оценивая, просто слушая, что там есть. И я услышала слабое, едва уловимое движение, как будто глубоко внутри кто-то ещё жил, кто-то ждал, чтобы я вернулась. Это было начало диалога: моё тело заговорило со мной, и я впервые за много лет услышала его голос.

Я начала замечать, как оно откликается на мягкость и тепло, как оно расслабляется, когда я перестаю его гнать, как благодарно принимает отдых, сон, прикосновения. Оно словно говорило мне: я ждала тебя, я всё ещё здесь, несмотря на всё, что было, я не ушло окончательно, я готово быть твоим домом, если ты перестанешь меня отвергать. И в эти моменты я плакала, потому что понимала, что это было самым большим предательством – уйти из собственного тела, и самым большим исцелением – вернуться.

Я осознала, что тело хранит всё: каждую детскую слезу, каждый недосказанный крик, каждое сжатие сердца от страха, и если я хочу быть живой, мне нужно пройти через это, почувствовать всё, что было вытеснено. Это было похоже на археологическую работу: слой за слоем поднималась память, и я проживала её заново, но теперь у меня была возможность дать себе то, чего тогда не было – защиту, заботу, любовь.

Именно в этом процессе я поняла, что тело не враг, оно никогда не предавало меня, оно всегда пыталось выжить, оно делало всё, чтобы сохранить меня, и даже когда я уходила, оно продолжало жить, дышать, двигаться, неся меня вперёд. Оно всегда было моим союзником, и теперь пришло время признать это.

Возвращение к телу стало возвращением к самой себе. Каждое утро, когда я позволяла себе медленно просыпаться, ощущая простыню под кожей, каждый вдох, который я делала осознанно, каждый шаг босыми ногами по полу – всё это были крошечные обеты верности, обещания, что я больше не оставлю его.

Я не знала, как долго продлится этот путь, но я знала, что он единственно возможный: вернуться в своё тело, вновь поселиться в нём, снова почувствовать себя живой. И в этом возвращении я впервые ощутила нежность, которую никогда прежде не испытывала к себе: нежность к рукам, что уставали, к ногам, что носили меня, к сердцу, что билось, несмотря ни на что.

Я оставила своё тело много лет назад, но теперь я шла к нему, и каждый шаг был как дыхание: тихий, долгий, но такой необходимый.

Глава 4. Я была только головой

Я долго жила так, будто моё тело не имеет права голоса, будто оно всего лишь оболочка, которую мне выдали при рождении, и теперь я обязана носить её, как тяжёлое и неповоротливое платье, но все решения, все движения, все оценки и смыслы должны исходить только из головы, потому что голова казалась мне единственным надёжным местом, единственным пространством, где я могла хоть как-то контролировать хаос вокруг. Мне казалось, что если я буду мыслить, анализировать, строить теории и схемы, то мне удастся обмануть боль, которая жила глубоко в теле и не имела слов, и если я буду рассуждать о себе так, будто я объект наблюдения, то мне удастся отстраниться от собственного ужаса, от собственной уязвимости, от воспоминаний, которые слишком остры, чтобы прикасаться к ним напрямую. Я умела превращать всё в мысли, умела объяснять, раскладывать по полочкам, разбирать на составляющие и искать причинно-следственные связи, и в этом было моё спасение, но вместе с ним и моя потеря, потому что чем больше я уходила в голову, тем дальше оказывалась от тела, и оно становилось холодным, немым, чужим.

Я помню, как мои дни превращались в бесконечные рассуждения, в которых не было места для дыхания. Я шла по улице и анализировала свой шаг: почему я ставлю ногу именно так, откуда идёт эта неловкость в походке, с чем связана моя сутулость, почему плечи подняты так высоко. Я встречалась с людьми и мысленно вела диалог не с ними, а с собой: что я должна ответить, как это будет воспринято, правильно ли я строю предложение, не слишком ли громкий у меня голос. Я даже чувствовала себя как объект научного эксперимента, где каждая эмоция должна быть записана и интерпретирована, и потому я перестала проживать эти эмоции – я только наблюдала их изнутри головы, и от этого становилось ещё холоднее.

Тело превращалось в контейнер, в транспорт для ума, который возил меня на работу, в магазин, в редкие поездки, но я не жила в этом теле. Я могла неделями не замечать усталости, не давать себе отдыхать, потому что мысли говорили: «Ещё немного, ты справишься, нельзя останавливаться». Я могла игнорировать голод, потому что голова решала: «Ты не заслужила еды». Я могла не слышать жажду, потому что ум говорил: «Тебе некогда». И так постепенно я отрезала себя от каждого естественного сигнала, от каждой простой потребности, и моё тело словно перестало стучаться, перестало кричать, смирилось с тем, что его голос никто не слушает.

Иногда, в минуты тишины, я вдруг чувствовала странный холод, который шёл изнутри, словно по моим венам текла не кровь, а лёд, и это пугало меня, но я тут же уходила в голову, чтобы объяснить себе: это просто усталость, это просто стресс, это пройдёт. Я не позволяла себе почувствовать тревогу этого холода, потому что любая тревога грозила прорвать плотину и выплеснуть то, что я не могла контролировать. Так я строила целые стены из слов и понятий, и они спасали меня от боли, но одновременно лишали живого контакта с собой.

Я была хороша в теориях. Я могла часами рассуждать о психологии, о механизмах травмы, о защитных реакциях, я знала, как устроен человек, как он ломается, как он защищается, как он выживает. Но когда приходило время применить эти знания к себе, я снова пряталась в голову: я объясняла, я интерпретировала, но я не чувствовала. Это была парадоксальная жизнь: я знала всё о боли, но не позволяла себе её проживать; я говорила о чувствах, но не позволяла их телу; я обучала других возвращаться к себе, но сама бежала всё дальше.