Цитаты из книги «Я справлюсь, мама»

Скука и ощущение бесцельного дрейфа особенно невыносимы оттого, что ты не знаешь, когда все кончится и кончится ли вообще; все равно что ждать автобуса, который ходит не по расписанию, а когда вздумается. Будущего на горизонте не видно. Ты ходишь на работу. Платишь по счетам. Поливаешь цветы и задумываешься о покупке подпорок для фасоли, когда та проклюнется весной. Одним словом, живешь своей жизнью, но все происходящее в ней кажется чуть более серым и бессмысленным. Более холодным.

Горе должно быть болезненным. Иначе и быть не может. Вы пытаетесь свыкнуться со смертью любимого человека; осмыслить свое место в мире, где его больше нет.

Смерть делает самые банальные вещи болезненными: даже у картофельного пюре появляется привкус горя.

Я пытаюсь понять, что же это значит — быть дочерью без матери, какое чувство определяющее, кроме вечной жалости к себе. Пожалуй, это ощущение, что тебя никто не утешит. Никто не сделает этого лучше мамы. Когда мне грустно или я болею, я кладу ладонь Сэма себе на лоб, прижимаюсь к ней, пытаюсь найти утешение и успокоиться, но ничего не помогает. Мне нужна мамина ладонь. Мама баюкала лучше всего.

После первого дня или двух мне уже не казалось, что я тону. Если бы меня попросили описать горе, я бы скорее сравнила его с сидением в остывающей ванне, из которой ты никак не можешь заставить себя выйти. Пальцы морщатся от влаги. Вы знали, что это эволюционный механизм? Подушечки пальцев коробятся, чтобы легче было хвататься за предметы под водой. Природа поистине удивительна, но здесь механизм не пригодится — хвататься не за что. Ванна — гигантский гладкий полукруг; вода уже стала неприятно холодной, а вы все лежите. Никто не приходит. Некому завернуть вас в полотенце и согреть. Рядом могут быть люди, предлагающие нечто вроде поддержки: они вам вылезти наконец из этой треклятой ванны и завернуться в полотенце. Но самостоятельно вы этого сделать не можете. Так что я не тонула. Я плыла по течению; мне этого не хотелось, но оно неодолимо влекло меня за собой.

Горе делает нас безрассудными. Не потому, что, потеряв близкого, начинаешь видеть вещи в перспективе, — нет. Происходит прямо противоположное — перспектива искажается, все переворачивается с ног на голову, и ты чувствуешь полную оторванность от жизни: кажется, тебя ничего в ней не держит. Горе меняет людей, хотят они того или нет. Изменения проявляются не только внешне, например в ухудшении здоровья и резкой потере веса. Горе расшатывает отношения, прежде казавшиеся прочными, как стена, а кого-то, напротив, побуждает создать семью. Кого-то смерть заставляет хвататься за жизнь с утроенной силой, «срывать розы, пока можно». Такие люди вдруг ставят себе цель пробежать марафон или совершить кругосветное путешествие. Другие обращаются к религии или, наоборот, теряют веру. Это большие, очевидные перемены. Но горе также меняет нас в мелочах, заметных, лишь если приглядеться. Встретив меня через год после маминой смерти, старые знакомые не заметили бы

Если бы я знала, что она умирает, я задала бы ей столько важных вопросов: что нужно знать о родах? Как вывести пятна от карри с белой рубашки? Как варить суп минестроне? Когда она была жива, я не додумалась спросить рецепт супа, а теперь было слишком поздно. И я поставила себе цель воссоздать этот суп точно таким же, каким я его помнила. Я зациклилась на минестроне, он стал символом

Мы делали все возможное, чтобы утрата не ощущалась так горько. Сидели тихо втроем, будто решили, что, сбившись в кучку, сможем защитить и согреть себя и друг друга. Мы намеренно избегали всего, что обычно ассоциировалось с Рождеством в нашей семье, всего, что подчеркнуло бы, что мамы больше нет. Ели гуся, играли в «Эрудит» — и то и другое мама терпеть не могла. Готовку мы с Мэдлин взяли на себя. Мы смеялись. На удивление много смеялись. Даже фотографировались. Мы никогда не фотографировались в праздники. Но в доме стояла ужасная тишина; он казался застывшим, а кухня — пустой, ведь мама не стояла у раковины с сигаретой и не слушала «Радио-2». Никто не наполнил печеньем жестянку. На мамином прикроватном столике не высилась стопка из книг. Я не замечала ее присутствия, пока мамы не стало. Не стало ее мягкого тела на нашем

Мама как никто умела выбирать подарки и весь год прятала их по всему дому, покупая задолго до дней рождения и Рождества. Чтобы мы, любопытные дети, случайно их не нашли, она придумывала разные тайники. Она перестала следовать этому обычаю однажды на Пасху, когда включила тележку для подогрева тарелок и лишь потом вспомнила, что спрятала в ней пасхальные яйца. После этого все подарки хранились в особом ящике в комнате для гостей, куда мы не заглядывали

Хотя я не планировала патентовать свою игру, продавать ее школьникам и распространять через газетные киоски, вскоре я наткнулась на стихотворение Эмили Дикинсон, в котором та высказывала ту же идею, что возникла у меня. Тогда я бросилась изучать биографию Дикинсон и ее утрату: мне не верилось, что она страдала больше моего. Утешившись мыслью, что даже боль Дикинсон с моей не сравнится, я проигнорировала факт, что она, возможно, пережила свою утрату более стойко, чем я. Я точно знала лишь одно: никто не страдал так, как я. Никто никогда не переживал такую же ужасную потерю. В редкие моменты мне удавалось взглянуть на себя со стороны, и умом я понимала, что заблуждаюсь. Но сердцем я чувствовала, что горе мое исключительно. Я везде высматривала смерть: в памяти, журнальных статьях, новостях. Я поглощала все известия о смерти, вовлекая их участников в свою игру. Жадность моя не знала предела: как голодные бегемотики из детской игры, я глотала, глотала, глотала новости о чьей-то смерти и не могла остановиться. Эти новости также находили меня сами. Я видела смерть и горе повсюду. Я поехала на девичник в выходные, и выяснилось, что четыре — четыре! — подружки невесты пережили смерть родителей и каждая была травмирована этим. Я в ужасе осознала, что по ним этого не видно; я была поражена, что не поняла этого с первого взгляда, ведь мне-то казалось, что у меня теперь что-то вроде шестого чувства, что я издалека узнаю того, кто потерял близких. Я все