Глава 4

– Фу! Это еще что? – фыркнула Шурочка.

Отец только что вернулся домой, через час после Шурочки. Было уже совсем поздно. Не раздеваясь, он извлек из модной кожаной сумки что-то странное, похожее на медузу. Поднес вещь к светильнику и стал мять ее, играя с блеклыми тенями, которые она отбрасывала на стену.

Статский советник Николай Васильевич Алексеев во всякое время суток и любую погоду выглядел безукоризненно, несмотря на вдовство. Но Шурочка сразу заметила, что отец не просто устал. Его лихорадило – глаза блестели, он поминутно прикладывал к натертому носу насквозь уже влажный шелковый платок. Впрочем, советовать померить температуру, сказаться больным и не бывать пару дней в присутствии, полежать дома – было не только лишено смысла, но и опасно. Николай Васильевич часто пренебрегал недомоганиями. Ненавидел, когда ему о них напоминали. Никогда не соглашался поберечь себя. Он переставал ходить в свое любимое министерство, только если лежал уже в бреду с температурой 40. Но такое случилось лишь однажды.

Шурочка решила не ссориться и сделала вид, что не заметила отцовского состояния. Зато пока она рассматривала принесенную им полупрозрачную штуку, Николай Васильевич с подозрением изучал ее саму. Не просто изучал – принюхивался. Длинные вислые усы слегка шевелились как щупальца. Должно быть, ее одежда пропахла табаком на вечере у Григория Павловича – она совсем забыла переодеться. Шурочка решила: если папа что-нибудь спросит, тогда и она скажет по поводу его заложенного носа. Свалит все на то, что он чувствует запахи искаженно.

Но Николай Васильевич не поинтересовался, как ее дела и чем воняет. Он полностью увлекся тем, что принес с работы.

– Новейшее изобретение! Французы сейчас запускают в массовое производство. Можешь потрогать, но предельно осторожно. Этот экземпляр у нас один на все министерство, – сказал он.

Шурочка аккуратно взяла странную штуку. Та оказалась совсем не противной – даже не холодной. Почти невесомой.

– Сушеная медуза?

Отец расхохотался. У них с дочерью никогда не клеились задушевные разговоры, но о последних технологиях они могли говорить часами. Это было их тайным убежищем в мире одиночества, сносной заменой настоящей близости.

– Разверни, посмотри. Материал называется целлофан. Очень прочный и водонепроницаемый! Хоть компот туда налей – не протечет. Когда у нас установится повсеместное его использование, мусора станет заметно меньше! Природа нам только спасибо скажет.

Шурочка красовалась перед зеркалом с целлофаном – будто примеряла новую сумочку. Николай Васильевич подергивал себя вниз за усы – он всегда так делал, если получилось произвести достойный эффект.

– Я пригласил на обед его превосходительство с сыном. Мне с ним нужно без лишних глаз поболтать об этом целлофане. А ты пока Димитрия развлечешь игрой на фортепиано, пением. Это в субботу.

– Не хочу я петь сыну твоего Амусова, он такой зануда.

– Шурочка, ну а кто будет ему петь? Я? Ты же понимаешь, что тайный советник не просто так ходит обедать к статскому. Нам повезло, что его сыну нравится слушать твое пение. Спасибо женской гимназии – хоть этому научили. Надо пользоваться. И потом Димитрий Амусов из хорошей семьи, старинного дворянского рода, а нам с тобой давно пора замуж. – Николай Васильевич начал раздражаться.

– Папа, но я пока не хочу замуж. Что я должна сделать, чтобы ты увидел во мне нечто большее, чем приманку для твоих Амусовых? Может, подняться на сцену, освещенная прожекторами?

– Ты предпочитаешь не держать в памяти, кто тебя кормит, одевает, обучает, в чьей квартире ты живешь. Но я несу за тебя ответственность! Мое дело – до пенсии успеть передать тебя на попечение такому же умному, как я, но более молодому мужчине.

– Артистки тоже зарабатывают, и весьма неплохо!

– Если думаешь, что можно прокормиться цыганщиной, значит, мозгов тебе в гимназии ну просто не вложили. Беспутное житье, нищета в деньгах, платье и обуви – вот что такое твой балаган! Мужчины себе всех актрис разбирают и пользуются ими как позорищными женщинами. С такой репутацией замуж ты вообще никогда не выйдешь и меня на все министерство ославишь. Шурочка, в актрисы идут мещане или хуже того, но ты-то дворянка моими стараниями! Я всю жизнь положил, чтобы из нищеты вылезти, а ты нас обратно тянешь? Тьфу, как надоело объяснять очевидные вещи. Когда ты беден, мир о тебе не заботится. Ясно? Все! Запру тебя дома, раз такая дура!

Шурочка хотела стукнуть отца целлофановым пакетом, но тот словно зацепился за воздух.

– Я тебе не вещь. Ничего ты для меня не сделал. Все для себя и только. Ненавижу! – закричала она, а потом для верности еще и завизжала, что было сил.

Отец закрыл уши ладонями и сложился пополам, будто у него заболел живот. Лопнули бы у папаши тогда его вонючие барабанные перепонки – и поделом ему! Не стала бы жалеть. Шурочка кинулась в свою комнату, побросала в новомодный целлофан, который так нужен ему был на выходных, самое необходимое – нижнее белье, пару платьев, жемчуг, карманные деньги, паспорт, диплом из гимназии. Схватила в прихожей первое попавшееся пальто и выбежала вон, хлопнув дверью так сильно, как только смогла.

Лишь на улице Шурочка остановилась и отдышалась. Прижала пакет с вещами к груди. Прислушалась – отец даже не звал ее. Был уверен, что она перебесится и вернется. Да подавись ты, папочка! Поймала ртом заблудившуюся в петербургском апреле последнюю снежинку и двинулась пешком в сторону Невского проспекта.

* * *

Ия вынырнула из ночного кошмара. Ей приснилось, будто звали ее Николаем Васильевичем Алексеевым и носила она длинные вислые усы. Те набились в разбитый рот и прилипли к щеке изнутри – язык не ворочался, никак не выплюнешь. Руками тоже не извлечь – привязаны к столбу, ужасно холодному. Но все же не такому ледяному, как пол, к которому она оказалась прижата поясницей. Почки, скорее всего, уже застужены бесповоротно, хотя то была меньшая из проблем. Опять заскрипели сапоги. Все ближе и ближе надвигался синюшный шрам на брови большевицкой сволочи, что ее пытала.

После Ия пробудилась так, будто разлетелась на тысячи атомов от того, что яркий свет ударил в глаза. Она еще помнила вкус крови и запах собственных экскрементов. Ощущение будто она вся – глаз, который кто-то пытается выдавить пальцем. Потом словно тело ее погрузилось в ледяное яблочное повидло, которое постепенно нагревалось, а потом и вовсе закипело. Чтобы скорее выветрить жуткие впечатления, Ия решила пойти умыться и посмотреть, что там на кухне. Попыталась встать, но ничего не вышло.

С ужасом она обнаружила, что у нее отсутствуют ноги. И руки. Не было всего тела! Она допустила пульсирующую мысль, что кухни тоже не существовало в этой реальности. Как и всего мира вокруг нее. Были лишь темнота, тишина и пустота. Ия окончательно опомнилась и сообразила, кто она и где.

Первым делом надо было успокоиться. Создать себе точку опоры – вес, тяжесть, основу. Ия представила себя женщиной в красивом молодом теле – и сладко потянулась. Вообразила зеленые глаза, как у погибшего под пытками Николая Васильевича, – потерла их кулаками и открыла. Волосы сначала выбрала рыжие, но потом заменила на каштановые – тоже как у покойника, под цвет его вислых усов. Все-таки образ его остался дорог ее сердцу. Да, кстати, сердце. Ия сформировала и его в новом теле и тут же услышала характерные толчки изнутри.

Следующим шагом после создания собственной оболочки стал мир – небольшой уединенный мирок, где можно отдохнуть в одиночестве. После такой изнурительной миссии общение с кем бы то ни было только сильнее обесточит. Ия создала маленький мыс в форме крючковатого носа посреди прекрасного северного озера. Освещение сделала умеренным, но не серым – как в летний день после дождя. Свет – это главное и самое интересное. Сотворила запах преющих водорослей и смешала его со вкусом брызг. Включила крики птиц, шум жесткой прибрежной травы и шелест воды, накатывающей на огромные плоские камни с вырезанными на них рисунками.

Поселиться решила в белом деревянном маяке под высоким красным куполом. Она устроила в нем только три небольшие комнаты – одну над другой. Нижняя стала собственно кухней. Там, где находилась теперь Ия, тело не вопило о голоде по три раза на дню. Питаться можно было ради удовольствия, а не по необходимости. Хочешь – совсем не ешь. Хочешь – объедайся целыми днями: все равно пища никогда не кончится, а ты не растолстеешь.

У Ии были, разумеется, слабости, но обжорство к ним не относилось. Она собиралась лишь иногда молоть ароматные кофейные зерна ручной мельницей, потом варить напиток в турке, а после наслаждаться им с видом на графитового цвета воду. В первую очередь ради умиротворенности процесса. Ия любила проживать жизни, преодолевать все вложенные в них трудности и испытания, расти и развиваться, подниматься за каждую миссию минимум на одну ступеньку выше и всегда готова была платить за это высокую цену. Но тот, кто хорошо потрудился, заслужил и полноценный отдых. Не лености ради, а чтобы набраться сил для будущих дерзаний. На это и была теперь нацелена ее созидательная сила.

Второй этаж маяка Ия отдала спальне – здесь она планировала валяться, медитировать. Может, и дремать, хотя прямой необходимости во сне, как и в еде, не было. Декорировать помещение Ия не стала никак – только кровать, коврик для йоги и – ладно уж – граммофон в стиле 10-х годов XX века. Точно такой же был у Николая Васильевича, чью жизнь она только что прошла. Он до самой смерти набивал свою квартиру на Васильевском острове в Санкт-Петербурге барахлом, которое в его представлении считалось роскошным. Удивительно, что внутри каждой новой жизни Ия забывала, что на самом деле не любит вещизма и оголтелого потребления. Вспоминала об этом только здесь – между пространством и временем.

На третьем этаже – крохотной, застекленной по кругу площадке под самым куполом – Ия создала кабинет для важных размышлений. Там легко по первой мысли появились письменный стол и круглая низкая библиотека. Потом самое любимое и приятное – бра, торшеры, люстры, светильники – множество причудливых источников света, чтобы играть по ночам с тенями. Наконец, оттоманка, на которую она с удовольствием улеглась, закинув ноги на низкий шкафчик. Положила открытую книгу на грудь и прикрыла глаза.

Но спокойствие продолжалось недолго. В нос ударил отвратительный запах меловой тряпки. Ия осмотрелась. Вонючий влажный кусок материи, покрытый известью, действительно находился на полу совсем рядом с лицом. Как он здесь оказался? Ия создала мысленное намерение убрать тряпку. Но это оказалось непросто. Нужно было поймать тончайшую грань радуги безразличия и одновременно настойчивого желания. Поиск нужного градуса настроения занял некоторое время, однако Ия справилась – вонючая тряпка исчезла.

Не успела она сладить с этой задачей, как уединение снова было нарушено вторжением другого лишнего предмета. Вертящейся школьной доски. Ие пришлось еще сильнее напрячься, чтобы заставить ее исчезнуть. После она даже почувствовала усталость.

Однако отдохнуть так и не удалось. В комнате немедленно возник третий лишний предмет. Она даже не сразу осознала, что это. Какой-то тощий веник из нескольких прутиков. Ба, да это розги! Ия вздохнула и прикрыла глаза. Оставила только крохотные щелочки, чтобы вполглаза следить за происходящим. Она поняла, кто и зачем ворвется на ее уединенный маяк, и перестала сопротивляться, потому что знала – бесполезно.

В кабинете один за другим с молниеносной скоростью начали появляться многочисленные предметы, и очень скоро он превратился в захламленный и заставленный кучей школьного барахла учебный класс. Наконец вошел, лучезарно улыбаясь, и сам Учитель в монокле. Стать его фигуры была заметна даже под костюмом-тройкой из плотной ткани. Ия отметила, что он запомнил прошлое ее пожелание и на сей раз принял облик не молодого юноши, но взрослого мужа. Он подмигнул Ие, и морщинки устремились лучами от его глаз. Ее одежда по его, очевидно, мысленному приказанию заменилась школьной формой с белым фартуком, а волосы заплелись в две тугие косички с белыми бантами.

Тогда она прибегла к безотказному средству. Зарыдала. Обиделась! Нельзя так с ней поступать. Нельзя врываться в ее отпуск, едва она завершила жизнь, и немедленно принуждать к работе над ошибками. Учитель растерялся, погладил Ию по волосам. Протянул подарок в красивой обертке. Все еще всхлипывая, Ия с любопытством ее разорвала и достала странные калейдоскопические очки. Это было что-то новенькое: она повертела их и надела.

Перед глазами возник Санкт-Петербург 70-х годов XIX века. Ия ехала на старинном велосипеде: переднее колесо большое, заднее – малое. Она видела на руле свои руки с грязными обгрызенными ногтями и сбитыми костяшками. То был самый счастливый день из жизни Николая Васильевича, когда тот был еще ребенком. Он служил тогда разносчиком газет, и хозяин дал ему свой старый велосипед – настоящее сокровище для бедного мальчишки, – чтобы управился поскорее и помог потом в типографии вместо заболевшего рабочего. Ия не сбросила очки. Она продолжила крутить педали и щуриться от солнца.

Потом поняла, что нет на ней никаких очков. Это Учитель стоял за спиной и закрывал ее глаза ладонью. То ли он сам читал вслух какую-то книгу, то ли Ия вспоминала – перепросматривала – прошлую жизнь и говорила, говорила, рассказывала ему все, что с ней происходило, самые счастливые моменты детства. Как она, оказывается, скучала по дыханию Учителя на своей макушке. Но все-таки убрала его руку, отошла на шаг, поправила прическу.

* * *

Григорий Павлович открыл Шурочке сонный, взъерошенный, в домашних туфлях и китайском халате. Увидел припухшие глаза и сразу понял, что случилось. Она намеревалась все ему высказать. Как поссорилась из-за него с папой, как убежала из дома, как не могла нанять пролетку и целый час спешила к нему пешком по Невскому, лавируя между девушками и юношами сомнительного поведения.

Но ее поразили его лохматые, не уложенные усы. Это интимное, почти непристойное зрелище похоронило в памяти все невзгоды. То ли в душе, то ли в теле Шурочки впервые в жизни заворочалась мощная, доселе незнакомая стихия. Сила больше, древнее ее самой и такая неуместная на пороге антрепренера.

Шурочка испугалась темной бездны, куда нечаянно заглянула. Стихия, до сих пор дремавшая, неопознанная, в самый неподходящий момент показала себя и украла покой. Теперь она когда угодно может развернуться в полную мощь, затопить Шурочку изнутри, обрушить единственной волной все, что ей дорого. Нужно скорее найти способ обуздать бесконтрольную силу, посадить ее в клетку.

Парадоксально, но вместе с тем Шурочка одновременно захотела отпустить поводья, ухнуть в водоворот с головой, позволить ему нести, куда вздумается, а потом оседлать метлу и хохотать. Невыраженные ощущения горячо прокатились по юному телу, заставили отвести от путаных усов взгляд. Она посмотрела в пол и словно прочитала там, что ушла от отца не только ради актерского признания. Конечно, не было ничего важнее, чем стать собой, проложить путь на сцену. Но смелости оставить прошлую жизнь ей придала и другая причина. Она же привела Шурочку именно в этот дом, а не какой-то другой – ей хотелось теперь как можно чаще пребывать под чарующим присмотром ореховых глаз Григория Павловича.

– Кто там, Гриша? Он, что ли, так рано?

Из темноты квартиры выплыла заспанная Калерия в длинной кружевной сорочке.

– Он сегодня не придет. Это наша Нина Чайка. Постели ей в гостевой комнате.

– Пфф, сам стели.

Пока он хлопотал с постельным бельем, надувал простыню как парус и рассказывал, что скоро волшебная ладья унесет их к неведомым берегам Екатеринодара, Шурочка так и стояла молча, прижав к груди целлофановый пакет со всем своим имуществом. Той ночью она до самого утра пролежала без сна, свернувшись в маленький, никому не нужный комочек. Чувствовала табачный запах. Наблюдала, как предметы в комнате ближе к рассвету становятся более отчетливыми. Вслушивалась в ломкую тишину спальни Григория Павловича.