© Ольга Типайлова, 2022

ISBN 978-5-0050-9152-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Я смотрел на настигшее время и в смертном бреду

Прошептал твоё имя и мир обратился во мне.¹

Белая долина сливается на горизонте с белым небом. Оно еле удерживает новый снегопад, надрывается от его прибывающей тяжести. Воздух холодный, необитаемый, и в нём – тишина. То самое «белое безмолвие», в котором «все иные оттенки снегá замели». Игорь Озеров уже забыл, долго ли идёт по этой долине: усталость вымарала всё из сознания, пустого, как пейзаж вокруг. Игорь слышит собственное дыхание и тихий скрип снега под ногами. Потом только дыхание: он останавливается. Вяло припоминает, что этого делать нельзя, что надо продолжать идти, спасаться от холода. Однако он больше не хочет спасаться, он садится на снег, ложится на него, смотрит в скучное небо. Зачем уходить? Он любит холод, они давно неразлучны: дыхание в дыхание. Игорь медленно переворачивается на бок, оставляя за спиной примятый снег, кладя щёку на снег непримятый. Он вытягивает вперёд руки в камуфляже, и с набухшего облака кажется, что это нарисованный на белом листе бегущий солдат.

Сон осыпался на бесчисленное множество осколков, белоснежных и сверкающих. Они, как искры салюта, почернели и растворились в темноте и тепле комнаты, как только Игорь открыл глаза. Пригоршня рыхлого снега в складке одеяла… Показалось, конечно.

Переутомление добралось до его подсознания, насквозь пропитало душу и тело. Ему даже снится, что он до невозможности устал. Наверное, если во сне он будет больным, то заболеет и в реальности. А когда-нибудь ему приснится, что он умер, и он действительно окажется мёртвым.

Нащупал у кровати мобильный телефон и глянул на экран: десять минут до сигнала будильника. Ладно. Вроде бы выспался, по крайней мере, спать уже не хотелось. Но бодрости не ощущалось, тело было сковано какой-то неизбывной усталостью. Ещё побаливала голова, и было холодно, несмотря на пуховое одеяло и прочие прелести домашней постели.

Возвращение домой – это огромная радость, в которой мелькают минорные нотки разочарования. Всё, этап жизни завершён, и его уже не вернуть. Ты возвращаешься другим, выросшим, и старые стены уже не вмещают тебя. Тесно. И одиноко от мыслей, которые самовольно улетают в прошлое, где они уже никому не нужны, и отвлекают от настоящего и от тех, кто теперь рядом, по кому ты так скучал вдали и кто теперь упрекает в рассеянности и невнимании.

Отчего это чувство разлада? Оттого что душа задержалась там, а тело уже здесь? Здесь, в домашней постели, и под руками выстиранный и выглаженный матерью пододеяльник, и голова на пуховой подушке, из которой где-то торчит остренькое пёрышко, да лень искать. И за дверью тихонько разговаривают родители, а за окном просыпается родной город. А мысли далеко, в другом городе, с другими людьми, с их делами и заботами, которые совсем недавно были его собственными делами и заботами. Там он привык ежедневно совершать миллион движений тела и души. А здесь всё стоит на месте и его принуждает остановиться.

Игоря и раньше, когда он приезжал в отпуска, угнетало это чувство внезапной бесцельности, резкой остановки во время бега, когда дыхания и быстрых ударов сердца хватило бы ещё на длинную дистанцию, но приходилось замирать на месте и слушать угасание собственного пульса. Только раньше он знал наверняка, что будет продолжение, а на сей раз знал, что не будет: он вернулся из последней своей командировки.

И только вернувшись, понял, насколько устал.

Мать тихонько вошла в комнату. Она хотела сама, как раньше, разбудить сына, избавить его от казённого звона будильника. Игорь сел на постели.

– Доброе утро!

– Ой, ты не спишь, милый? Давно?

В её голосе – кротость, нежность. То же в её глазах.

Их не видно в темноте, эти глаза – светлые, прозрачные, как капли воды или чистые топазы, – но он знает все их выражения. Глаза у них с матерью одинаковые.

– Только проснулся.

– Ну хорошо, – она была малость разочарована, что опоздала со своей заботой.

Но у неё имелся ещё один «козырь»:

– Я завтрак приготовила. Блинчики. Со сгущёнкой.

Как мать была счастлива, говоря это. Игорь тихонько засмеялся, поймал в полутьме её руку и поцеловал. Потом встал и направился к двери. У матери уже возникло новое настроение: она встревожилась.

– Чтой-то у тебя рука такая холодная? А губы вроде горячие? Дай-ка лоб потрогаю!

Игорь отмахнулся.

– Мам, всё в порядке. Я умываться.

Ему хотелось согреться и избавиться от ломоты, которая появилась в спине, как только он встал с постели. Это было ничего, ломота была его старой знакомой. Она приходила, стоило ему забыть о ней, как неинтересный журнал, на который когда-то оформил бессрочную подписку.

Игорь принял горячий душ, подставил своё могучее тело под струи воды, пускай она унесёт всё – боль, вялость, накатившую ни с того ни с сего грусть. Мрачные мысли притащились из только что виденного сна. Игорь уже едва помнил, о чём был сон, разве только, что там было много снега, и тягостно смотреть кругом, и тягостно от одиночества. Настроение пришло оттуда, точно… Может, его подсознание не выдержало непривычно большого объёма радости и таким образом восстановило равновесие?

Завтрак, как и рассчитывала мать, приподнял его настроение. Отец тоже сидел за столом, очень довольный, и попивал чай с лимоном. Обычно он, пенсионер, не поднимался так рано, но с тех пор, как Игорь вернулся, специально вставал пораньше, чтобы побыть в компании сына. Шуршал свежей газетой, зачитывал вслух самое интересное, с серьёзным вниманием ждал комментария сына: его слово имело для стариков вес, сын лучше ориентировался в происходящих событиях, это было его время, когда как их время ушло.

Игорь смотрел на родителей, и сердце щемило от нежности и жалости: они состарились, пока ждали его. Он был их единственный сын, и теперь, когда он наконец возвратился в отчий дом, старики ожидали для себя покоя и счастья.

Игорь ещё не сказал им, что подбирает себе съёмное жильё. Конечно, они будут возражать, особенно мать. Но ему – тридцатитрёхлетнему мужику, подполковнику – хотелось жить, как он привык, самостоятельно. В конце концов они, конечно, согласятся.

Для Татьяны Владимировны жизнь заключалась в этих двух мужчинах: до срока одряхлевшем муже, которого она давно ощущала как более слабую и болезненную часть самой себя, и выросшем в доброго великана сыне, который вроде тоже был её частью, но, наоборот, более сильной и крепкой. Муж и сын с течением лет поменялись в её сознании местами: теперь муж требовал почти материнской заботы, а сын воспринимался как защитник и советчик. Мать любила Игоря ещё сильнее, чем когда он был маленьким. Тогда, в детстве, она его не баловала, зато теперь делала это при любой возможности. Относилась к нему едва ли не с пиететом. Молилась за него, восхищалась им, смотрела любящими глазами.

Вот и теперь, когда он после завтрака возник из своей комнаты уже в форме – чёрной, строгой, которая ему, несомненно, шла, – мать умилённо прослезилась. Под её обожающим взглядом Игорь обулся в начищенные до блеска ботинки, надел шинель, взял свой кожаный портфель.

– Пока, пап, – крикнул в сторону кухни.

Отец бодро отозвался. Игорь наклонился и поцеловал мать в щёку. Родители были чуть выше среднего роста, а он «вымахал» с метр-девяносто. С детьми 70-х это почему-то случалось часто – вытягиваться выше своих родителей.

– До вечера!

– До вечера! – отозвалась она, радуясь тому, что сын, действительно вернётся уже вечером, а не через полгода, и что день проведёт в нескольких километрах от неё, а не где-то на Кавказе.

Игорь вышел на улицу с непритязательным названием «Школьная» и пошёл своим обычным, с юности многажды повторённым маршрутом к станции метро «Чёрная речка». С личным автотранспортом у него дело обстояло так же, как и с личным жильём: Игорь подыскивал себе недорогой автомобиль, на завтра были намечены «смотрины», один из сослуживцев предлагал свою красивую, но капризную «Хонду Легенд».

А пока Озеров шёл пешком по набережной Чёрной речки и едва ли не впервые в жизни сетовал на превратности погоды. Утро было холодное, с метелью и сильным ветром. Игорь думал, что возвращение домой слишком расслабило, изнежило его: ещё неделю назад он мог бы пробежать от дома до метро хоть в тельняшке. Даже вчера всё было в порядке, несмотря на мороз. А сегодня у него заледенели руки, и к концу пути зуб на зуб не попадал.

Через дорогу от входа в метро – Музей Военно-Морской академии им. адмирала Кузнецова и сама Академия. На излёте 80-х именно они, почти ежедневно встречаемые взглядом, пробудили в юном тогда Игоре желание стать военным. Конечно, это желание крепко держалось и на других «китах», из которых сам факт проживания в городе-герое Ленинграде был главным. Ещё советские книги и фильмы про то, что «есть такая профессия – Родину защищать»… Правда, учился он в другой Академии – Михайловской, уже в безрадостные и голодные годы перед миллениумом. Тогда им с родителями хватало на еду, но не более того. Вечерами, а потом и белыми ночами, Игорь «бомбил» на подержанной «Волге», купленной после первой командировки; под утро (это когда одна заря сменить другую спешила, «дав ночи полчаса») тратил заработанные деньги в круглосуточном «Продмаге», относил сумки домой и, переодевшись в форму, ехал на учёбу. Перед отправкой на Кавказ, сразу после выпуска из Академии, продал «Волгу», деньги отдал матери…

Он зашёл в вестибюль метро, в плотную людскую толпу, в тепло и духоту. Холод отступил, и Игорь почувствовал головокружение, что было совсем некстати на эскалаторе. Может, и надо было развернуться и отправиться домой, но вот уже поезд нёс его в сторону Невского проспекта, и Игорь, как многие люди, решил, что «переможется». Ничего, кроме присутствия, от него сегодня не требовалось, начальству своему он доложился сразу после приезда. Его «выдернули» из отпуска всего на один день, он должен был явиться на первое по его возвращении большое совещание у командующего военным округом. В соответствии с собственным чувством долга Игорь обязан был прибыть на это совещание хоть полумёртвым.

Игорь не болел ничем со школьных лет (ранения не в счёт), поэтому не распознал в себе начало болезни. Или проигнорировал из-за излишней самонадеянности и мужского легкомыслия в вопросах здоровья, из-за привычки полагаться на свою физическую силу и выносливость. Он был уверен, что всё вот-вот пройдёт. А если не пройдёт, то он потерпит до конца совещания, а может, и до самого вечера, а там – снова отпуск, отлежится.

Поднявшись из метро, он пошёл по Невскому проспекту в сторону шпиля Адмиралтейства. Этот маршрут – от дома до Главного Штаба – теперь станет для него ежедневным, теперь у него появился в Штабе личный кабинет. Без году неделя, но всё-таки.

Над Невским колыхалось тяжёлое тёмное небо. Глядя на сизые снеговые тучи, можно было подумать, что они весили тонны, и удивиться скорости их бега. Они напоминали военные корабли – и по «весу», и по скорости, и по цвету, и по хмурой неудержимости.

Небо в Петербурге – самостоятельное и самодостаточное действующее лицо. В иных городах можно жить годами, не глядя на небо – чего там? Разве только однажды в минуту задумчивости полюбоваться закатом. В Петербурге небо умеет обратить на себя внимание. Оно никогда не стоит на месте, никогда не пребывает в покое. И оно спускается к земле так низко, что, кажется, с любой крыши можно потрогать. Оно само заглядывает тебе в глаза. Оно рядится в разные наряды и требует, как женщина, чтобы ты посмотрел.

Ну как? Красиво? А в этом? А теперь? А если я повернусь? А если покружусь?

Да-да, красиво.

Небо Петербурга такое переменчивое и живое. А если погода вдруг установится ясная, то глянешь на небо – а там ничего нет, никакого рисунка, и вроде даже неинтересно.

Юрий Шевчук в своей песне про то, что такое осень, собрал почти все приметы петербуржской жизни: и небо, и ветер, и чернеющую Неву, и вечную тревогу о нашем общем будущем. И соло на флейте – золотистую каёмку тёмной тучи.

Когда в России города хранят следы прошлых веков, это, по большей части, удручает, потому что сообщает о разрухе и вечном безденежье. Речь не о старинных церквях и кремлях. Они вне времени, они над мирским. Речь обо всем остальном. Однако в Петербурге старина сохраняет некоторое достоинство – или оно видится нам, потому что мы знаем о былом величии этого города. Нам видится и «строгий стройный вид», потому что про него мы учили в школе.

Игорю его родной город напоминал бравого вояку в изношенном мундире 19-го века. Ему всегда горько было видеть признаки запустения в Ленинграде. Потомки не должны были допускать этого хотя бы из чувства долга перед теми, кто вынес блокаду, кто прорвал её, кто отстраивал город после бомбёжек. Тогда, после войны, люди, думается, считали более важной задачей отреставрировать, «приодеть» историческое здание или возвести новое, нежели приодеть самих себя. Теперь «благодарным потомкам» был совершенно чужд «голый энтузиазм» одухотворённых, сытых не хлебом единым предков. Ну что ж…

Войны проходят, и люди забывают их. Такова природа человеческая. Человек тянется к счастью. И те, кто воюет, конечно, именно этого и хотят: победить врагов и дать своим близким, дальним, чужим шанс на счастье, обеспечить их право не думать о войне. Даже здесь, в Ленинграде, перенёсшем столько страданий, замученном до полусмерти, спустя шестьдесят лет главная улица мало отличалась по содержанию от, например, бульвара Курфюрстендамм: те же вывески на английском языке, те же банки, торговые фирмы, магазины, содержимое витрин, те же рестораны, те же автомобили.

«Глобализация – объективный и необратимый процесс», – твердили в то время СМИ. Непросто сберечь память одного народа в глобальном мире, где, кроме этого народа, беречь её больше никто не хочет. Одной общей для всех, глобальной памяти почему-то не сформировалось. У каждого народа осталась своя собственная, не похожая на соседскую. Даже национальная память превращалась в коллаж из разных, порой противоречащих друг другу воспоминаний. Сколько людей – столько мнений. Эта пословица стало вдруг очень буквальной.

Людей было очень много. Проспект едва вмещал потоки пешеходов и машин. Игорь шагал в утренней сутолоке. По его наблюдениям, за время его отсутствия в городе появился какой-то новый класс людей – псевдосостоятельных граждан. Достаток выражался в одежде, внешней солидности, читался на спокойных лицах. Едва ли у них были накопления, едва ли они могли позволить себе, например, сменить свою старую, доставшуюся от родителей, квартиру на жильё в новостройке, но выглядели эти граждане хорошо и несли себя с чувством собственного достоинства. От них веяло конформизмом. В прессе как раз писали про «конструктивную политику», «безопасность и устойчивое развитие», «стратегическое партнёрство», и людям хотелось во всё это верить и пожить, наконец, спокойно. Ещё про высокие цены на нефть писали, и думалось: разве страшно «сидеть на нефтяной игле»? Не страшно – спокойно и приятно, и посещают видения о благополучии.

Впервые с конца 80-х лихая тройка вынесла телегу с ухабов на ровную дорогу. И пассажиры – те, кто удержались в кузове, – наслаждались отсутствием тряски. Одни с сожалением, другие с безразличием оглядывались на широкое поле, где остались бывшие попутчики. И все с робкой надеждой глядели вперёд. «Куда идём мы?/ Туда, где светит солнце./ Вот только, братцы, добраться б дотемна».

Игорь отметил, что среди автомобилей стало больше дорогих иномарок, а среди пешеходов – дорого одетых клерков. При этом вблизи метро просили подаяния нищие и бомжи. И сам проспект приходил во всё больший упадок. «Царство обглоданных временем стен». В этом «царстве» Игорь, вероятно, тоже будет «псевдосостоятельным»: скоро командировочные деньги растаят, и он «упадёт» на обычное ежемесячное жалование. Правда, ему много и не надо. От родителей, ничего не копивших и не скопивших, ему передалось равнодушие к материальным благам, которое за время военной службы только прочнее закрепилось в его характере.

На Невском было слишком много впечатлений внешних, поэтому Игорь отвлёкся от того, что творилось внутри, и почувствовал себя лучше. Он дошёл до Дворцовой площади, попутно извлёк из кармана удостоверение и вскоре оказался в величественном и великом здании, полном своих коллег, в военном учреждении – а они отличаются от гражданских так же разительно, как монастыри от любых светских организаций. Здесь он был свой среди своих.

В фойе к Игорю подошёл товарищ по Академии, с которым не виделись пять лет. Рукопожатия, объятья, договорённости о встрече нынче же вечером. Потом Озеров обменялся парой слов со знакомым офицером, владельцем той самой «Хонды». Потом отдал честь своему непосредственному начальнику, приблизившемуся для короткой беседы. Потом настал черёд майора Сапожникова – друга, сослуживца и земляка, который вернулся с Кавказа в Санкт-Петербург на два месяца раньше Озерова. Затем, как курсанты после переменки, все поспешили занять свои места вокруг длинного стола в зале для совещаний.

Оно хоть и проводилось в Главном Штабе Ленинградского военного округа, было посвящено событиям Второй чеченской войны, которые происходили не только в самой Чечне, но и за её пределами. Речь шла главным образом о планах на грядущий месяц, однако выступавшие с докладами не могли не вспомнить события прошлого года.

2004-й выдался тяжёлым: взрывы гремели в России в метро, на железных дорогах, газопроводах, на рынках.

Всё это запросто помещается в паре печатных строк, выстраивается через запятые, а на деле это были тысячи людей с их страхом и болью. Это насилие, занесённое в новый век из 90-х, в новой форме и с новыми методами. Зло по масштабу под стать миллениуму.

В феврале произошёл теракт в московском метро, в июне боевики напали на здания силовых ведомств в Ингушетии, в августе попробовали вернуться в Грозный, а в сентябре захватили школу в североосетинском Беслане. От самого названия «Беслан» теперь сжимается сердце.

За прошедший год федеральным силам, правда, удалось ликвидировать несколько полевых командиров. Может, именно поэтому и было столько терактов: боевики мстили за своих главарей.

Говорилось о том, что нельзя ослаблять хватку, что необходимо улучшить координацию действий всех силовых структур… Уже за истекшие полтора месяца 2005-го года были достигнуты серьёзные результаты…

Озеров слушал не очень внимательно. Во-первых, ему нездоровилось, во-вторых, он всё это знал. Многое – не из донесений, а изнутри, поскольку вернулся с Кавказа чуть больше недели тому назад. Ему присвоили звание подполковника и перевели на службу в Главный Штаб, в его родной город, который он мысленно продолжал называть Ленинградом.

Эти восемь дней он был в лёгкой эйфории: встречи с родными, с друзьями, само пребывание в Санкт-Петербурге – всё дарило ему радость, много радости. Сегодня только вдруг приуныл и стал замечать множество изъянов в этом городе, пускай они и не отменяли его красоты, авторитета, стойкости. Бывшая имперская столица виделась воплощением порядка, по крайней мере, на контрасте с Кавказом.

Эта война из «операции по восстановлению конституционного порядка» в отдельно взятом небольшом регионе переросла в борьбу с международным терроризмом и стала похожа на долгую схватку с раскормленной Лернейской гидрой, когда на месте одной срубленной вражеской головы вырастало три новых.

Несколько уродливых голов выросло прямо в Петербурге: на совещании упомянули проблему национализма, разбои, совершаемые в городе группами «скинхедов», убийства людей, с цветом кожи от смуглого до чёрного.

Игорь видел, как подростки запросто перенимали понятные и прямолинейные уроки старших. Чеченские пацаны, помнится, без долгих раздумий подбирали «Калаши» и быстро учились с ними обращаться, а за неимением настоящего оружия стреляли по федералам камнями из рогаток. Теперь вот и русские пацаны обозлились на «понаехавших».

Господи, до чего всё дошло.